Она целуется так, будто хочет, чтобы ты представила, что еще она могла бы при возможности сделать: толчок ее бедер, если бы ты встретила ее на улице, каждая пивная бутылка, которую она обхватывала губами. Как будто она хочет, чтобы ты знала до глубины души звук, который издают ее кеды на бетонном полу панк-концерта, разбитые губы и то, как сладко пахнет ее кожа под конец ночи, все, на что она способна. Она целуется так, будто создает себе репутацию.
А Огаст… Огаст мухлюет.
Потому что у нее и правда есть преимущество. Она неделями изучала, что нравится Джейн. Поэтому она берется за ее волосы и тянет, всасывает ее нижнюю губу, приподнимает подбородок и открывает шею губам Джейн, лишь для того чтобы услышать нежные тихие стоны, воспроизводимые ее ртом, кайфуя от ощущения того, что Огаст дает Джейн именно то, что она хочет. Это лучше любых их первых поцелуев, любых воспоминаний – это обжигающе горячо и по-настоящему. В окне проскальзывает мимо город, обволакивая их, и у Огаст горит кожа. У нее горит кожа, и Джейн проводит пальцами по тлеющим уголькам.
– Эти гребаные чулки, – бормочет Джейн. Ее ладонь зависает над краем одного из них, скользя короткими ногтями по тому месту, где резинка врезается в бедро Огаст. Она так нервничала, когда надевала их, боялась, что будет выглядеть так, будто перестаралась, переживала из-за того, как они впиваются в ее мягкий жировой слой. – Какого хрена, Огаст?
– А… а что с ними?
– Они противозаконны, вот что, – говорит Джейн, вжимая большой палец в кожу настолько сильно, что Огаст шипит, зная, что останется синяк.
Джейн щелкает резинкой по тому же месту, острая боль пронзает, вырываясь через рот в бездыханном «мать твою».
– Огаст, – говорит Джейн. Она утыкается в ее плечо, проводя носом по ее ключице сквозь рубашку, и мозг Огаст медленно начинает работать. – Огаст, чего ты хочешь?
– Я хочу… целовать тебя.
– Ты целуешь меня, – говорит Джейн. – Чего еще ты хочешь?
– Это неловко.
– Это не неловко.
– Неловко, если ты никогда это не делал, – выпаливает Огаст, и Джейн замирает.
– В этом дело? – говорит она. – У тебя никогда раньше не было секса с девушкой?
Огаст чувствует, как краснеет.
– У меня никогда раньше ни с кем не было секса.
– А, – говорит Джейн. – А.
– Да, я знаю, это…
– Все в порядке, – говорит Джейн. – Мне плевать. В смысле, мне не плевать, просто это меня не беспокоит. – Она проводит большим пальцем вверх по внутренней стороне бедра Огаст, и ее рот расплывается в ухмылке, когда Огаст тихо ахает. – Но ты должна сказать мне, чего ты хочешь. – Огаст смотрит, как Джейн облизывает нижнюю губу, и у нее в уме проносится тысяча картинок так быстро, что ей кажется, она сейчас отключится: короткие волосы Джейн между ее пальцами, ее зубы, впивающиеся в чернильные линии на бицепсе Джейн, мокрые пальцы, мокрые рты, мокрое все, низкий голос Джейн, повысившийся на октаву, глаза Джейн, прожигающие ее с другого конца кровати, внутренняя сторона коленей Джейн, километры кожи, сверкающей от пота под светом, просачивающимся через окно ее спальни. Она хочет, чтобы ладони Джейн сжимали ее простыню. Она хочет невозможного.
– Я хочу, чтобы ты меня коснулась, – наконец заставляет она себя сказать. – Но мы не можем.
И поезд останавливается. Свет гаснет.
Секунду Огаст кажется, что она все-таки отключилась, пока ее глаза не различают фигуру Джейн, щурящуюся на нее в темноте.
– Черт, – говорит Огаст. – Он что, только что?..
– Ага.
Огаст моргает, ожидая, когда зрение привыкнет к темноте. Она внезапно болезненно осознает, что она здесь, что пальцы Джейн обхватывают ее запястье.
– Аварийное освещение?
Джейн закрывает глаза, считая одними губами секунды. Она открывает их.
– По-моему, оно не включится.
Огаст смотрит на нее. Джейн смотрит в ответ.
– То есть мы… застряли в темном поезде, – говорит Огаст.
– Ага.
– Одни.
– Да.
– И больше сюда никто не зайдет.
– Верно.
– На мосту, – говорит Огаст медленно. – Где нас никто не видит.
Она шевелится, балансируя на бедре Джейн, и закрывает рот от звука, который пытается вырваться от трения.
– Огаст.
– Нет, ты права, – говорит Огаст, двигаясь, чтобы сбросить с себя руку Джейн, – это плохая идея…
Джейн сжимает хватку.
– Это прямо противоположно тому, что я хотела сказать.
Огаст моргает один раз, второй.
– Правда?
– Я имела в виду… что, если это наш единственный шанс?
– Да, – соглашается Огаст. С практической точки зрения это верно подмечено. У них ограниченные ресурсы времени и уединения. И еще. Огаст умрет, если Джейн не коснется ее в следующие тридцать секунд. А это еще одно логистическое соображение. – Ты… да.
– Да? Ты уверена?
– Да. Да. Пожалуйста.
Все происходит быстро: Огаст вдыхает, выдыхает, и внезапно куртка Джейн исчезает, брошенная вслепую на ближайшее сиденье, и они целуются, руки повсюду, беспорядочно, мокро и с кучей звуков. Волосы Огаст то и дело мешаются, и, когда она отстраняется, чтобы стянуть с запястья резинку и небрежно их убрать, Джейн переключается на ее шею, лаская языком каждое место, к которому она прикасается зубами. Все становится размытым, и Огаст осознает, что Джейн сняла с нее очки и швырнула их в направлении куртки.
Каким-то образом пуговицы на рубашке Огаст расстегиваются, и она не может думать ни о чем, кроме как желать большего, желать чувствовать кожу к коже. Она хочет сорвать с них одежду, использовать свои зубы и ногти, если придется, и не может – не здесь, не так, как она хочет. И все же она проскальзывает кончиками пальцев под пояс джинсов Джейн, ловит нижний край ее футболки и ждет полсекунды, чтобы Джейн перестала ее целовать и кивнула, прежде чем выправляет футболку и тянет вверх, и о боже, вот она, это происходит.
Тело Джейн кинетическое под лунным светом. Она дрожит, напрягается, расслабляется под ладонями Огаст, с узкой талией и острыми тазовыми костями, маленьким черным бюстгальтером, очертаниями ребер, татуировками, извивающимися вверх и вниз по ее коже, как пролитые чернила. И Огаст – Огаст на самом деле никогда раньше не заходила так далеко, но она берет над собой верх, и она оставляет поцелуй на груди Джейн, прижимая открытый рот к катастрофически податливой округлости над чашечкой лифчика. Каждая часть Джейн спартанская, практичная, сформированная годами выживания, и все же каким-то образом в этом есть какая-то отдача. Она всегда что-то дает.
Огаст приходит в голову, что Джейн стройнее ее и, возможно, ей следует переживать из-за того, что у нее шире таз и мягче живот, но ладони Джейн оказываются на ней, распахивая рубашку, – везде, где она боится прикосновений: ее талия, ямочки на бедрах, полнота груди. И Джейн стонет, говоря третий раз за ночь:
– Какого хрена, Огаст?
Огаст приходится подавить вздох, чтобы сказать:
– Что?
– Посмотри на себя, – говорит она, проводя большими пальцами от центра живота Огаст к ее бедрам, зависая над поясом ее юбки. Джейн наклоняется и утыкается лицом в ключицу Огаст, кусает ее плечо, прижимается там поцелуем, потом отстраняется и просто смотрит на нее. Смотрит на нее так, как будто она никогда не хочет переставать смотреть. – Ты как… как гребаная картина или что-то подобное, охренеть. И ты просто ходишь вот так все время.
– Я… – Рот Огаст пытается сформулировать несколько слов, может, даже таких, в которых будет какой-то смысл, но ладони Джейн обхватывают ее талию, гладят кружевные края ее бюстгальтера, а ее рот опускается ниже, и все, что выходит, это: – Я не знала. Ты… я не знала, что ты так считаешь.
У Джейн вспыхивают глаза, озорно сверкая в темноте.
– Ты даже, черт возьми, не представляешь, – говорит Джейн, сдвигая кружево.
Повсюду руки и рты, и кончики пальцев, и языки, и звук, который издает Огаст, похожий на что-то между шипением и вздохом, и горячее дыхание Джейн на ее коже. Объективно много чего происходит, смутно понимает Огаст, но все, о чем она может думать, – это желание: как сильно, как остро, как глубоко она этого желала, Джейн этого желала, и все это теперь зажато между губами Джейн, расцветая в ней так стремительно, что даже больно. Джейн кусает ее кожу, и Огаст втягивает сквозь зубы воздух.
Ладонь на бедре Огаст движется вверх, задирая ее юбку, сжимая ткань. Джейн наклоняется к уху Огаст, прижимаясь к ней хло́пком ее лифчика, настойчивым жаром ее тела, невыносимо гладкой кожей.
– Я хочу тебе отлизать, – бормочет Джейн. – Ты не против?
У Огаст распахиваются глаза.
– Что это за гребаный вопрос?
Джейн, смеясь, откидывает голову назад с закрытыми глазами, опухшими губами и с непристойно прекрасной линией ее горла.
– Я хочу услышать «да» или «нет».
– Да, я согласна, о боже.
– Вообще-то меня зовут Джейн, – говорит Джейн, и Огаст закатывает глаза, когда она опускается на одно колено.
– Это худшая реплика, которую я только слышала, – говорит Огаст, с трудом стараясь дышать ровно, когда Джейн тянет зубами край ее чулка. Резинка щелкает, возвращаясь на место, и Джейн усмехается в бедро Огаст от тихого вскрика, который это вызывает. – Эта хрень правда работала с девушками в 70-х?
– Я думаю, что да, – говорит Джейн, поднимаясь поцелуями вверх, и Огаст знает, что у нее дрожит ладонь, когда она зарывается пальцами в волосы на затылке Джейн, но будь она проклята, если будет так себя вести, – сейчас это вполне неплохо работает.
– Не знаю. – Пальцы Джейн ловят пояс трусов Огаст. Огаст смотрит через вагон на рекламу постельного белья – из всех нелепых вещей – потому что если она столкнется с реальностью и осознает, что Джейн стоит на коленях между ее ног и стягивает ее белье вниз по бедрам, то у нее случится психический срыв. – Не будь слишком самоуверенной.
– Тебе может понадобиться дверь, – говорит Джейн, – для равновесия.
– Зачем?
– Потому что через минуту ты не будешь чувствовать ног, – говорит Джейн, и, когда Огаст наконец-то смотрит на нее с распахнутым в шоке ртом, она невинно улыбается. Она приподнимает юбку Огаст и говорит: – Подержи это, ладно? Я занята.