Все всегда то же самое.
На следующий день Огаст берет с холодильника документ, который прислала ей мама.
Она не открывала его со дня получения, не думала о нем, но и не выбросила в мусорку. Она хочет, чтобы его не было, поэтому запихивает его в сумку и садится на «Кью», чтобы доехать до почты. Он кажется тяжелым у нее в сумке, словно семейная реликвия.
Все-таки невероятно, как вид Джейн, сидящей там, как всегда, и тычущей в край сиденья своим швейцарским ножиком, снимает напряжение в ее плечах.
– Привет, Лэндри, – говорит Джейн. Она улыбается, когда Огаст наклоняется, чтобы приветственно ее поцеловать. – Еще не спасла «Билли»?
– Работаю над этим, – говорит Огаст, садясь рядом с ней. – Еще нет каких-то озарений?
– Работаю над этим, – говорит Джейн. Она окидывает Огаст взглядом. – Что происходит? Ты какая-то… наэлектризованная.
– Ты можешь это делать? – спрашивает Огаст. – Из-за штуки с электричеством? Я имею в виду, ты чувствуешь эмоциональные частоты других людей?
– Не совсем, – говорит Джейн, подпирая рукой голову. – Но иногда, в последнее время, твои начали проявляться. Не совсем четко, как музыка из соседней комнаты, понимаешь?
Упс. Она чувствует ужасную тупую любовь, исходящую от Огаст?
– Интересно, значит ли это, что ты становишься более настоящей, – говорит Огаст, – как, например, с вином, когда оно подействовало на тебя, хотя раньше ты не могла пьянеть. Может быть, это прогресс.
– Чертовски на это надеюсь, – говорит Джейн. Она отклоняется назад, цепляясь рукой за поручень рядом с ней. – Но ты не ответила на мой вопрос. Что происходит?
Огаст шипяще выдыхает и пожимает плечами.
– Поссорилась с мамой. Это тупо. Не очень хочу об этом говорить.
Джейн тихо присвистывает.
– Поняла тебя. – Короткая пауза снимает напряжение, прежде чем Джейн опять заговаривает. – А, наверно, это не особо поможет, но я кое-что вспомнила.
Она приподнимает низ футболки, показывая татуировки, которые покрывают ее бок от ребра до бедра. Огаст видела их все, по большей части торопливыми вспышками или в полутьме.
– Я вспомнила, что это значит, – говорит Джейн.
Огаст смотрит на чернильных животных.
– Да?
– Это знаки зодиака моей семьи. – Она касается хвостовых перьев петуха, распростертых по ее ребру. – Мой папа, 33-й. – Морды собаки на боку. – Мама, 34-й. – Рогов козла на тазе. – Бетти, 55-й. – Исчезающая под ее поясом обезьяна. – Барбара, 56-й.
– Ого, – говорит Огаст. – А у тебя что?
Она показывает на противоположную сторону таза, на змею, поднимающуюся с ее бедра отдельно от остальных.
– Год Змеи.
Рисунки красивые, и она не может представить, чтобы Джейн набила какие-то из них до побега. А значит, она часами сидела под иглой ради своей семьи после того, как от нее ушла.
– Слушай, – говорит Огаст. – Ты уверена, что не хочешь, чтобы я?..
Она уже спрашивала, попробовать ли ей найти семью Джейн. Джейн отказалась, и Огаст не настаивала.
– Нет, я… я не смогу, – говорит Джейн, заправляя обратно футболку. – Я не знаю, что хуже – мысль о том, что они искали меня, не могли найти и, наверно, думали, что я умерла, или мысль о том, что они просто сдались и продолжили жить своей жизнью. Я не хочу знать. Я не смогу… я не смогу это вынести.
Огаст думает про свою маму и документ в сумке.
– Я понимаю.
– Когда я ушла из дома, – говорит Джейн спустя несколько секунд. Она вернулась к своему швейцарскому ножику, выцарапывая тонкую линию на сверкающей синеве сиденья, – я один раз позвонила из Лос-Анджелеса, и боже, родители были в ярости. Папа сказал мне не возвращаться. И я не могла его винить. Тогда я звонила в последний раз, и я… я правда считала, что это лучшее, что я могу для них сделать. Для нас. Плыть по течению. Но я думала о них каждый божий день. Каждую минуту дня, как будто они были со мной. Я сделала тату, чтобы так и было.
– Они прекрасны.
– Мне нравятся нестираемые отметки, понимаешь? Татуировки, шрамы. – Она заканчивает выцарапывать букву Е и, тихо хмыкая, переходит к Й. – Вандализм. Когда ты всю жизнь бежишь, иногда это единственное, что у тебя остается.
Она выцарапывает маленький плюс под своим именем и смотрит на Огаст, протягивая нож.
– Твоя очередь.
Огаст переводит взгляд с нее на нож, на пустое место под плюсом и обратно целых десять секунд, прежде чем до нее доходит. Огаст хочет, чтобы в нестираемой отметке, которую она оставляет на «Кью», было имя Огаст рядом с ее именем.
Огаст тянется к заднему карману, откашливается от нахлынувших чувств и говорит:
– У меня есть свой.
Она выдвигает лезвие и принимается за работу, выцарапывая неуклюжее «ОГАСТ». Закончив, она откидывается назад, расслабленно держа нож в руке и наслаждаясь их с Джейн работой. «ДЖЕЙН + ОГАСТ». Ей нравится, как они смотрятся вместе.
Когда она поворачивается к Джейн, та смотрит на ладонь Огаст.
– Что это? – спрашивает Джейн.
Огаст следит за ее взглядом.
– Мой нож.
– Твой… откуда он тебя?
– Подарок, – говорит Огаст. – Моя мама подарила его мне, он принадлежал ее брату.
– Огаст.
– Да?
– Нет. Огаст, – говорит Джейн. Огаст хмуро на нее смотрит, и она продолжает: – Так его звали. Парня, которому принадлежал этот нож. Оги.
Огаст таращится на нее.
– Как ты?..
– Сколько ему лет? – перебивает Джейн. У нее распахнуты глаза. – Брату твоей мамы – сколько ему лет?
– Он родился в 48-м, но он… он пропал в…
– 1973-й, – заканчивает Джейн.
Огаст никогда не рассказывала Джейн никаких подробностей. Было здорово иметь в жизни что-то, не затронутое поисками Оги. Но Джейн знает. Она знает его имя, год, и она…
– Твою мать, – матерится Огаст.
Бию Су. Она вспомнила, где видела это имя.
Она три раза теребит застежку на рюкзаке, прежде чем ей удается вытащить документ.
– Открой его, – говорит Огаст.
Пальцы Джейн робко берутся за край папки и открывают ее: к первой странице прикреплена пожелтевшая черно-белая газетная фотография Джейн, у которой не хватает пары татуировок, на фоне ресторана, который только что открылся в Квартале. В подзаголовке она указана как «Бию Су».
– Моя мама отправила мне это, – говорит Огаст. – Она сказала, что нашла кого-то, кто мог знать ее брата, и отследила этого человека до Нью-Йорка.
Спустя секунду это происходит: лампа над их головой вспыхивает ярче и гаснет.
– Ее брат… – начинает Джейн и замолкает, дрожащей ладонью касаясь края вырезки. – Лэндри. Это был… это был ее брат. Я чувствовала… я чувствовала, что в тебе есть что-то знакомое.
Голос Огаст почти сливается с дыханием, когда она спрашивает:
– Откуда ты его знала?
– Мы жили вместе, – говорит Джейн. Ее голос кажется приглушенным десятилетиями. – Сосед – тот, которого я не могла вспомнить. Это он.
Огаст видит по выражению ее лица, каким будет ответ, но она должна спросить:
– Что с ним случилось?
Ладонь Джейн сжимается в кулак.
– Огаст, он мертв.
Джейн рассказывает Огаст про «Верхний лаунж».
Это был бар на втором этаже здания на углу Шартра и Ибервилля, с музыкальным автоматом и крошечной сценой, с решетками на окнах, как было во всех местах в городе. Одно из лучших мест для синих воротничков на мели. Оги был парнем с короткими волосами и квадратной челюстью, в белой футболке, обтягивающей плечи, и с полотенцем, накинутым на плечо, за барной стойкой.
Было лето 73-го, говорит ей Джейн, но Огаст уже знает. Она бы никогда не смогла это забыть. Она годами пыталась представить то лето. Ее мама была уверена, что он уехал из города, но Огаст было интересно, прятался ли он в нескольких кварталах отсюда, взбирался ли плющ по кованому железу на его балкон, ныряли ли линии электропередач, увешанные бусами с Марди Гра, в дубы за его окном.
У ее мамы были теории: от него забеременела девушка, и он сбежал; он нажил вражду с парнями, которые подкупали полицию Нового Орлеана, чтобы та закрывала глаза на их грязные дела, и свалил из города; он потерялся; он женился; он уехал из города и исчез за кипарисовыми деревьями.
Вместо этого, вместо этого Джейн говорит Огаст, что его любили. Она вспоминает его у плиты их крошечной кухни, показывающего ей, как готовить панкейки. Она рассказывает Огаст, как он хмурился в зеркало ванной и проводил мокрой ладонью по волосам, пытаясь их уложить. Он был счастлив, говорит она, но никогда не говорил о своей семье, хоть она иногда слышала его через стену, когда он говорил по телефону таким мягким голосом, каким мог говорить только с круглолицей девочкой с зелеными глазами, чью фотографию он хранил в кошельке. Он был счастлив, потому что у него была Джейн, у него были друзья, у него были работа в «Верхнем» и парни с милыми глазками и широкими плечами, которые хотели целовать его под светом уличных фонарей. У него была надежда. Ему нравилось участвовать в маршах, нравилось помогать Джейн подавать знаки. У него были мечты на будущее и друзья по всему городу, сплоченные компании, руки, которые хлопали его по спине, когда он входил в комнату.
Он был парнем, которому ты звонишь, если тебе нужно передвинуть диван или нужно, чтобы кто-то сказал парню через коридор, что если он когда-нибудь еще раз скажет тебе то слово, то ему надерут задницу. Он смешил людей. У него были красные шорты, которые он особенно сильно любил, и она ярко помнит, как он, одетый в них, курил сигарету на крыльце, сидя на верхней ступеньке и упираясь распростертыми ладонями в доски пола, пока начинали падать первые капли летнего дождя.
Они много обсуждали свои мечты, говорит Джейн. Они хотели путешествовать и передавали друг другу бутылку мускатного вина, говоря о Париже, Гонконге, Милане, Нью-Йорке. Она рассказывала ему про свой родной город, Сан-Франциско, про необъятные леса и извилистые дороги на север, а он рассказывал ей, что всегда, всегда хотел проехаться по Панорамному шоссе, с тех пор как прочел про него в библиотечной книге. Он обожал книги, приносил домой стопки и стопки из барахолок и секонд-хендов. День, в который все произошло, был последним днем Месяца Гордости. Пиво в ту ночь было бесплатным, но это была лучшая ночь лета для чаевых. Он впервые сказал Джейн о своей младшей сестре, пока надевал куртку, уходя на работу. Он хотел купить ей на день рождения набор энциклопедий, сказал он. Он переживал, что их родители мало давали ей читать.