Огаст сглатывает.
– Ты ведь не серьезно.
– Ты не знаешь, серьезно я или нет, – хрипло говорит она. – Огаст, я устала. Я хочу спать в кровати. Я хочу обратно свою жизнь, я хочу… я хочу тебя, и я хочу вернуться, а я не могу хотеть этого одновременно, и все это слишком, и я… я не хочу больше так себя чувствовать.
– Я стараюсь, – беспомощно говорит Огаст.
– А если бы ты не старалась? – говорит Джейн. – Если бы ты перестала?
В наступающем за этим молчании Огаст вспоминает, каково это – удариться о заледеневший участок в морозное утро, те несколько секунд подвешенного состояния, прежде чем ты сдираешь с коленей кожу, когда твой желудок падает, и единственная мысль – «Мне сейчас надерут задницу».
– Перестала что?
– Перестала стараться, – говорит Джейн. – Просто… просто отпусти меня. Найди другой поезд. Больше не встречайся со мной.
– Нет. Нет. Я не могу… я не могу уйти, Джейн… если я уйду, ты пропадешь. Поэтому сентябрь и важен. Я, мы, то, что происходит между нами, – вот что держит тебя здесь. – Она пододвигается ближе, хватаясь за куртку Джейн. – Ну же, я знаю, что ты это чувствуешь. Когда ты впервые меня увидела, ты меня узнала: мое имя, мое лицо, мой запах – это заставило тебя вспомнить. – Ее ладонь неуклюже перемещается на грудь Джейн, на ее сердце. – Вот что держит тебя здесь. Это не просто гребаные пельмени и песни Патти Смит, Джейн, это мы.
– Я знаю, – тихо говорит Джейн, как будто ей больно это говорить. – Я всегда знала, что дело в тебе. Вот почему я не… из-за этого мне не надо было вообще тебя целовать. Я смотрю на тебя, и кажется, будто я никогда в жизни не была такой настоящей, как сейчас. – Она накрывает ладонь Огаст своей. – Этого так много, что я горю. Боже, Огаст, это так прекрасно, но так больно. – И, черт возьми: – Ты причина, из-за которой я так себя чувствую.
Это словно удар.
Она права. Огаст знает, что она права. Она вернула обратно жизнь Джейн, но именно Джейн приходится сидеть одной в поезде и проживать это все еще раз.
Что-то в ней резко отступает, и ее пальцы впиваются в ткань куртки Джейн, сжимая ее в кулаке.
– Только то, что ты не можешь бежать, не значит, что ты можешь заставить меня сделать это за тебя.
В челюсти Джейн сжимается мышца, и Огаст хочет ее поцеловать. Она хочет целовать ее, и бороться с ней, и удерживать ее, и обрушить на мир эту бурю, но двери открываются на следующей станции, и на одну лишь секунду Джейн смотрит через них. Ее стопа дергается к платформе, как будто у нее был бы шанс, если бы она попробовала, и от этого у Огаст сжимается горло.
– Ты хочешь, чтобы я осталась, – говорит Джейн. Это тихое обвинение, толчок, сделать который физически у нее нет сил. – В этом все дело, да? Майла говорила, что есть шанс, что я могу остаться. Вот почему ты это делаешь.
Огаст до сих пор сжимает в кулаке куртку Джейн.
– Ты бы так не злилась, если бы часть тебя тоже этого не хотела.
– Я не… – говорит Джейн. Она зажмуривает глаза. – Я не могу этого хотеть. Не могу.
– Мы проделали всю эту работу, – говорит Огаст.
– Нет, ты проделала всю эту работу, – замечает Джейн. Ее глаза открываются, и Огаст не может понять, мерещатся ли ей в них слезы. – Я никогда тебя не просила.
– И что тогда? – Часть ее, которая превратилась в острие, поднимает голову. – Что ты хочешь, чтобы я сделала?
– Я уже тебе сказала, – говорит Джейн. У нее сверкают глаза. Лампа над их головами гаснет с громким хлопком.
Если бы Огаст была другой, то она бы осталась и поборолась. Вместо этого она злобно думает о том, что идея Джейн не сработает. Невозможно, чтобы так легко можно было это решить, – не за несколько дней. Она вернется, прежде чем станет слишком поздно. Она уйдет, только чтобы это доказать.
Они скоро приедут на следующую станцию, большую манхэттенскую, которая принесет с собой волну людей.
– Хорошо. Но это. – Огаст слышит, что ее голос звучит едко и жестко, и она это ненавидит. – Все это. Я делала это ради тебя, а не себя.
Двери раздвигаются, и последнее, что Огаст видит, – сжатую челюсть Джейн. Ее разбитую губу. Яростную решимость не плакать. А потом заходят люди, и Огаст теряется в потоке тел, выбрасываясь на платформу.
Двери закрываются. Поезд отъезжает.
Огаст тянется в свое сердце за живущей там штукой и сжимает ее.
Огаст швыряет рюкзак на барную стойку через пять секунд после того, как она вошла в «Билли» для своей обеденной смены.
– Эй-эй-эй, осторожно! – предупреждает Уинфилд, выхватывая из зоны удара пирог. – Это черника. Она особенная дама.
– Прости, – ворчит она, плюхаясь на стул. – Тяжелая неделя.
– Ну да, – говорит Уинфилд, – мне говорят, что починят мой туалет, с прошлого четверга. У нас у всех есть свои проблемы.
– Ты прав, ты прав. – Огаст вздыхает. – Люси работает эту смену?
– Не-а, – говорит он. – Она взяла выходной, чтобы поорать на городские власти по поводу разрешений.
– Да, по поводу этого, – говорит Огаст. – Мы с Майлой начинаем думать, что нам понадобится помещение побольше.
Уинфилд поворачивается к ней и поднимает брови.
– Вместительность «Делайлы» – восемьсот. Думаешь, у нас будет больше?
– Я думаю, у нас будет раза в два больше, – говорит ему Огаст. – Мы уже продали восемьсот с чем-то билетов, а еще остается месяц.
– Офигеть, – говорит он. – Как, черт возьми, вам это удалось?
Огаст пожимает плечами.
– Люди любят «Билли». И оказывается, Бомба Бумбоклэт и Энни Депрессант хорошо продаются.
Он широко ухмыляется, прихорашиваясь в тусклом свете кухонных ламп.
– Ну, я и не сомневался.
Огаст без энтузиазма улыбается ему в ответ. Ей хотелось бы быть такой же взволнованной, но факт в том, что она с головой ушла в подготовку благотворительного вечера, чтобы перестать думать о том, что она два дня ничего не слышала от Джейн. Она хотела, чтобы ее оставили одну, поэтому Огаст оставила ее одну. Ее нога не ступала в «Кью» с тех пор, как Джейн велела забыть о ней.
– Кто сегодня по графику?
– Ты и так все видишь, детка, – говорит Уинфилд. – На улице будто проклятие сатаны. Никто сегодня не придет, чтобы поесть полуденных панкейков. Здесь только мы и Джерри.
– О боже. Ясно. – Огаст отрывает себя от стула и обходит стойку, чтобы отметить начало смены. – Мне все равно надо поговорить с Джерри.
На кухне Джерри вытаскивает из холодильника и переносит на стол контейнер стружки. Он коротко ей кивает.
– Привет, Джерри, есть минутка?
Он кряхтит.
– Что такое, цветочек?
– Похоже, у нас на благотворительном вечере в итоге будет в два раза больше людей, чем планировалось, – говорит она. – Нам, наверно, надо еще раз обсудить организацию панкейков.
– Черт, – матерится он, – Это минимум 130 литров теста.
– Я знаю. Но нам не надо готовить панкейки для каждого гостя – наверняка будут люди, которые сидят на безглютеновой диете, или низкоуглеводной, или еще что-то…
– Тогда, скажем, 90 литров теста. Это все равно много, и я даже не знаю, как мы перевезем столько панкейков.
– Билли сказал, что у него есть свободный гриль. Он собирался его продать, но, если он привезет его, вы с поварами сможете приготовить что-нибудь на нем.
Он думает об этом.
– Похоже на занозу в заднице.
– Но это могло бы сработать. Мы можем воспользоваться доставочным фургоном, чтобы перевезти туда тесто.
– Да, ладно, это может сработать.
В окне появляется голова Уинфилда.
– Эй, можно мне бекон?
Джерри глядит на него.
– Для тебя или для столика?
– Столиков нет, я просто голо…
Ровно в этот момент скрипучая труба вдоль стены около посудомойки наконец-то делает то, что грозилась сделать задолго до того, как Огаст начала тут работать, – лопается.
Вода растекается по всему полу кухни, пропитываясь в ткань кроссовок Огаст вплоть до носков и попадая в ящики с печеньем под столом. Она бросается вперед и пытается обхватить ладонями трещину в трубе, но это только перенаправляет почти всю воду на нее – на футболку, на лицо, на волосы…
– А-а, – говорит Огаст, отпинывая ящик с печеньем в безопасное место мокрой ногой. Он опрокидывается, и печенье рассыпается по всей плитке, уплывая, как маленькие печенюшные лодочки. – Может, мне кто-нибудь поможет?
– Я говорил Билли, что эта хрень – только вопрос времени, – ворчит Джерри, хлюпая по полу. – Мне надо перекрыть гребаный водопровод и… мать твою!
С грохотом Джерри спотыкается и падает, увлекая за собой пятидесятилитровый ящик теста для панкейков.
– Господи боже, – говорит Уинфилд, когда распахивает дверь и видит сцену: Джерри на спине в растекающейся луже теста, Огаст, промокшая с головы до пят, зажимающая ладонями извергающуюся трубу, и промокшее печенье, плавающее вокруг ее лодыжек. Он делает один шаг на кухню и поскальзывается, падая на стопку посуды, которая зрелищно разбивается.
– Где, черт возьми, вентиль водопровода, Джерри? – спрашивает Огаст.
– Не здесь, – говорит Джерри, с трудом поднимаясь на ноги. – Тупое старое гребаное здание. Он в заднем кабинете. – В заднем кабинете…
– Стой, – говорит Огаст, спеша вслед за Джерри. Он уже пересек половину коридора. – Джерри, не надо, я могу…
Джерри рывком открывает дверь и исчезает в кабинете до того, как Огаст успевает проскользнуть в дверной проем.
Он выпрямляется в углу, наконец-то перекрывая водопровод, и Огаст видит, как он наконец-то замечает карты, фотографии и заметки, прикрепленные к стенам. Он медленно поворачивается, оглядывая это все.
– Что это за хрень? У нас появился поселенец?
– Это… – Огаст не знает, как это можно объяснить. – Я была…
– Ты это сделала? – спрашивает Джерри. Он склоняется над вырезкой, которую Огаст вытащила из документа ее мамы и прикрепила на стену. – Откуда у тебя фотография Джейн?
У Огаст сжимается все внутри.