– Джейн! – кричит Огаст, хоть Джейн и не может ее услышать. Все, что она, наверно, видит, – это губы Огаст, выкрикивающие ее имя, но этого хватает. Этого хватает, чтобы она вскочила с места, и Огаст видит, как Джейн кричит ее имя в ответ. Возможно, это лучшее, что она видела в жизни.
Она видит, как Джейн бросается к аварийному выходу – и тянется к своему. Он легко открывается, а за ним – крошечная платформа, которую она прекрасно помнит, и на следующей стоит Джейн, так близко, что можно коснуться, широко улыбаясь из вагона мчащегося поезда, и Огаст понимает, что ошибалась: это лучшее, что она видела в жизни.
Не бывает идеальных моментов в жизни – не когда дерьмо стало максимально странным, ты на мели в жестоком городе и вещи, что делают больно, кажутся очень огромными. Но здесь ветер и вес всех этих месяцев, девушка в аварийном выходе, ревущий со всех сторон поезд, мигающие туннельные лампы, и это кажется идеальным. Это кажется безумным, невозможным и идеальным. Джейн притягивает ее к себе, положив ладонь на шею, прямо между вагонами метро и целует так, как будто это конец света.
Она отпускает Огаст, когда они выезжают из туннеля на яркий солнечный свет.
– Прости! – кричит Джейн.
– Это ты прости! – кричит Огаст в ответ.
– Все в порядке!
– Мы вам не мешаем? – кричит парень, стоящий за ней. Вот черт. Точно. Другие люди еще существуют.
– Лучше иди сюда, пока меня никто не столкнул!
Джейн смеется и перепрыгивает, хватаясь за плечи Огаст, и они по инерции проходят через дверь. Огаст ловит Джейн прямо перед тем, как она врезается во взбешенного парня в кепке янки.
– Вы закончили? – говорит он. – Это гребаное метро, а не гребаный «Дневник памяти». Хотите, чтобы мы все тут застряли на гребаный час, пока соскребают пару лесбиянок с гребаных рельс?..
– Вы правы! – говорит Джейн сквозь слегка истеричный смех, беря Огаст за руку и отводя в сторону. – Не знаю, о чем мы думали!
– Я вообще-то бисексуалка! – тихо добавляет Огаст через плечо. Они проходят на другую сторону вагона мимо колясок и зонтов, мимо коленей, обтянутых хаки, и пакетов с продуктами в свободное пространство рядом с последним поручнем, и Джейн поворачивается к ней лицом.
– Я была…
– Ты была…
– Я не хотела…
– Я должна была…
Джейн останавливается, еле сдерживая смех. Огаст никогда не была так счастлива ее видеть, даже в те первые дни, когда она была лихорадочной идеей. Она больше не идея – она Джейн, упертая Джейн, беглянка Джейн, дерзкая Джейн, с костяшками в синяках, мягкосердечная агитаторша Джейн. Девушка, застрявшая на ветке с сердцем Огаст в кармане ее рваных джинсов.
– Давай ты первая, – говорит она.
Огаст прислоняется плечом к поручню, придвигаясь ближе.
– Ты была… не совсем не права. Я делала это ради тебя, или, по крайней мере, я так думала, но ты права. Я не хотела, чтобы ты возвращалась. – Ее инстинкты говорят ей отвести взгляд от Джейн, но она не слушается. Она смотрит Джейн прямо в глаза и говорит: – Я хотела… я хочу, чтобы ты осталась здесь, со мной. И это хреново, прости.
На секунду наступает тишина, Джейн смотрит на нее, а потом снимает с себя рюкзак и протягивает Огаст что-то из его бокового кармана.
– Не только у тебя есть блокноты, – тихо говорит Джейн.
Это крошечный потрепанный «молескин», раскрытый на странице, покрытой неряшливым почерком Джейн: «Овервотч[45]. Эппл против Уиндоус[46],[47],[48]. Джолли[49]. Звездные войны. Что такое приквел?»
– Что это?
– Это список, – говорит Джейн, – вещей и людей, которых упоминала ты, или Нико, или Майла, или Уэс, или люди в поезде. Мне нужно многое наверстать.
Огаст поднимает взгляд, чтобы изучить лицо Джейн. Она выглядит… нервной.
– Давно ты это ведешь? – спрашивает Огаст.
Она проводит ладонью по коротким волосам на загривке.
– Несколько месяцев.
– Ты… ты хочешь все это знать? Ты никогда не спрашивала. Я думала, ты не хочешь знать.
– Сначала я не хотела, – признается Джейн. – Я хотела вернуться и была настолько полна решимости, что мне было плевать на все остальное. Я не хотела знать ничего, что могло это усложнить. Но рядом была ты, и я хотела знать, что сделало тебя тобой, и я… я не знаю. – Она стучит носком кеда по полу. – В какой-то момент я, видимо, решила… что будет не так уж плохо, если мне придется остаться. Все может быть нормально.
Огаст прижимает «молескин» к груди.
– Я… я знаю, что я сказала… но я не думала, что ты на самом деле захочешь остаться. Ты действительно этого хочешь?
– Часть меня – да. Ты была права. Дело не только в том, чтобы вернуться туда, откуда я начала. Я езжу в этом поезде каждый день, и я вижу, как люди открыто выражают свои чувства, и чаще всего никто на них не наезжает, и это… Я не знаю, понимаешь ли ты, какое это безумие для меня. Я знаю, что все не идеально, но, по крайней мере, если я останусь, все будет по-другому. – Все это время она изучала свою кутикулу, но теперь она поднимает взгляд. – И я смогу быть с тобой.
У Огаст раскрывается рот.
– Со мной.
– Да, я… я знаю, чего это будет мне стоить, но… я не знаю. Все это – вся эта путаница – пугает меня до усрачки. – Она сглатывает. – Но мысль о том, чтобы остаться тут с тобой, совсем меня не пугает.
– Я не… я думала, что для тебя это просто способ приятно провести время. – В ответ она слышит короткий смешок.
– Я хотела, чтобы так и было, но это не так. И никогда не было. – Ее глаза каким-то образом поглощают тусклое освещение поезда и превращаются во что-то новое. Сейчас, когда она смотрит на Огаст, – в звезды. В чертов Млечный Путь. – А что это для тебя?
– Это… ты… боже, Джейн, это… я хочу тебя, – говорит Огаст. Это не красноречиво и не круто, но наконец-то правдиво. – Что бы это ни значило, как бы ты меня ни хотела, пока ты здесь, я хочу этого, и, возможно, это звучит отчаянно, но я…
Она не успевает закончить, потому что Джейн притягивает ее к себе и целует, втягивая конец предложения.
Огаст касается ее лица и открывает глаза, отстраняясь, чтобы спросить:
– И что это значит?
– Это значит, что я… ты… – пытается Джейн. Она наклоняется для еще одного поцелуя, но Огаст упрямо удерживает ее на месте. – Ладно… да, я хочу этого. Я хочу того же, что и ты.
– Ладно, – говорит Огаст. Она облизывает губы. На вкус они как чистая комната, полный дом и средний балл 4,5. Как ее личный рай. – То есть мы… мы вместе до тех пор, пока не сможем быть вместе, если до этого дойдет.
– Да, – говорит Джейн.
Все так просто, один слог, слетающий с языка Джейн, две пары обуви, зажатых друг между другом, этот длинный путь желания без обладания и обладания без понимания, сложенные в одно слово.
– Ладно, – говорит Огаст. – Я могу с этим жить.
– Даже если я в итоге уйду?
– Это не важно, – говорит Огаст, хотя это не так. Это важно, но это ничего не меняет. – Что бы ни случилось, я хочу тебя.
Она поднимается на носки и целует Джейн, быстро, мягко, как фотовспышка, и Джейн говорит:
– Но в случае, если я все-таки останусь… тебе придется просветить меня по всему из моего списка.
Огаст открывает глаза.
– Правда?
– Ну, я же не могу просто перескочить в двадцать первый век, не зная, как работает вайфи.
– Вай-фай.
– Видишь! – Она показывает на Огаст. – Вершина айсберга, Лэндри. Тебе нужно очень многому меня научить.
Огаст ухмыляется, пока поезд останавливается на «Юнион-Сквер», и пассажиры начинают выходить, освобождая несколько сидений на скамье.
– Хорошо. Садись. Я расскажу тебе про франшизу «Форсаж». Это на целый час.
Джейн так и делает, закидывая ногу на ногу и скрещивая ладони за головой.
– Боже, – говорит она, улыбаясь Огаст. – У меня чертовски тяжелый год.
Огаст дожидается следующего дня, чтобы об этом заговорить.
Иногда процесс возвращения воспоминаний Джейн кажется таинственным и глубоким, как будто они копаются в невидимом волшебстве, вытягивая тонкие корни. Но часто все происходит так: Огаст запихивает «Пабст Блу Риббон» в коричневый бумажный пакет и несет его в метро, словно роскошь, надеясь, что запах хренового пива пробудит что-то в мозгу Джейн.
– В общем, – говорит Огаст, когда садится. – Я кое-что узнала, и я… я не рассказала тебе, потому что мы не разговаривали, но мне надо рассказать тебе все сейчас, потому что тебе надо вспомнить остальное. Это может быть очень важно.
Джейн настороженно на нее смотрит.
– Хорошо…
– Хорошо, сначала я дам тебе это. – Огаст протягивает ей пиво, бросая сердитый взгляд на туриста, который отрывается от своего путеводителя и таращится на них. – Тебе необязательно это пить, но Джерри говорил, что вы пили его вместе, поэтому я подумала, что запах может помочь.
– Ладно, – говорит Джейн. Она открывает банку. Турист неодобрительно хмыкает, и Джейн закатывает глаза. – Ты увидишь в этом метро вещи и похуже, чувак. – Она поворачивается обратно к Огаст. – Я готова.
Огаст откашливается.
– Итак… ты когда-нибудь слышала про отключение электричества в Нью-Йорке в 1977-м? Масштабный перебой электричества почти по всему городу?
– Эм… нет. Нет, наверно, это было после того, как я тут оказалась. Но звучит ужасно.
– Да, а… ты помнишь Джерри? Повара из «Билли»?
Джейн кивает, ее губы изгибаются в нежной улыбке.
– Да.
– Я говорила с ним о тебе, и он… кажется, он рассказал мне, как ты тут застряла.
Джейн подносит пиво к носу, чтобы понюхать, но на этой фразе она его опускает.
– Что?
– Да, он… последний раз, когда он тебя видел, был твой последний день в Нью-Йорке. Вы вдвоем поехали на Кони-Айленд, вместе напились и ждали «Кью», когда все отключилось. Он сказал, что больше никогда тебя не видел и ничего от тебя не слышал. И если это был твой последний день, это объясняет, почему никто из твоих друзей не искал тебя, когда ты исчезла. Они, по сути, решили, что ты загостила их.