– Ого, – говорит Джейн. – Ты в порядке?
– Да, – говорит Огаст, тряся рукой. – Ты проводишь ток.
Джейн поднимает свои пальцы перед лицом, слегка скашивая глаза, чтобы их изучить.
– Круто.
Она замечает, что Огаст наблюдает за ней.
– Что?
– Ты… – пробует Огаст. – Просто мне нравится в тебе все. – Она машет рукой при виде улыбки, которая появляется на лице Джейн. – Прекрати! Это отвратительно! То, что я сказала, – это отвратительно!
– Все во мне? – дразнит Джейн.
– Нет, точно не эта сраная ухмылка. Ее я категорически ненавижу.
– О, мне кажется, она тебе нравится больше всего.
– Заткнись, – говорит Огаст. Темнота, она надеется, скрывает румянец.
Джейн смеется, засовывая в рот дольку апельсина.
– Но, если подумать, это безумие. – Она слизывает с нижней губы каплю сока. – Ты, можно сказать, знаешь обо мне все, что возможно.
Огаст усмехается.
– Это никак не может быть правдой.
– Это правда! А я была такой таинственной и сексуальной.
– Ты в прямом смысле сидишь сейчас на контактном рельсе, проводящем электричество, так что ты все еще таинственная. А сексуальная… хм-м. Насчет этого не знаю.
Джейн закатывает глаза.
– Ой, иди на хрен.
Огаст смеется и уворачивается от кожуры, которую бросает в нее Джейн.
– Тогда расскажи мне что-нибудь о себе, то, чего я не знаю, – говорит она. – Удиви меня.
– Ладно, – говорит Джейн, – но ты тоже должна будешь что-нибудь рассказать.
– Ты и так знаешь обо мне больше, чем большинство людей.
– Такое ощущение, будто ты живешь так, словно находишься глубоко под прикрытием и тебе нельзя раскрывать свою личность, а не показывает, как много ты мне о себе рассказала.
– Хорошо, – уступает Огаст. Джейн постукивает себя пальцем по носу, и Огаст хмурится: для Джейн она легкая добыча. Они обе это знают. – Ты первая.
– Ладно… хм-м… я подружилась с крысой из метро.
– Ты что?
– Слушай, тут бывает очень скучно! – защищается Джейн. – Но есть одна белая крыса, которая иногда тусуется в «Кью». Она огромная, размером с дыню и, по сути, той же формы. Я назвала ее Бао.
– Это отвратительно.
– Я ее обожаю. Иногда я даю ей еду.
– Ты ужасна.
– Осуждай сколько хочешь, но я буду единственной, кого пощадят в неминуемом Великом восстании крыс. Твоя очередь.
Огаст задумывается и говорит:
– За всю жизнь я списывала на контрольной один раз. В первый год старшей школы я всю ночь изучала с мамой информацию из архивов, и у меня не осталось времени на подготовку, поэтому я взломала замок в кабинете учителя перед учебой, узнала, какой будет вопрос эссе, и выучила всю страницу из учебника к пятому уроку, чтобы на него ответить.
– Боже, ты гребаный ботаник. – Джейн фыркает. – Это даже не списывание. Это… несправедливая подготовленность.
– Извини, но я тогда думала, что это очень смело. Твоя очередь.
– Моя мама начала седеть лет в двадцать пять, – говорит она, – и я уверена, что со мной тоже так будет. Или было бы, если бы не… сама понимаешь. – Она расплывчато машет рукой, чтобы показать всю невыразимость своего существования. Огаст в ответ стреляет в нее пальцем.
– В четвертом классе я выучила всю периодическую таблицу и всех президентов, и вице-президентов в хронологическом порядке и до сих пор все это помню.
– Я ходила в кино на «Экзорциста» и не спала четыре дня.
– Я ненавижу соленые огурцы.
– Я храплю.
– Я не могу заснуть, когда слишком тихо.
Джейн недолго молчит и говорит:
– Иногда я задумываюсь, не выпала ли я из времени из-за того, что на самом деле никогда не была там на своем месте, и вселенная пытается мне что-то сказать.
Это звучит пренебрежительно, легко, и Огаст смотрит, как она берет еще одну апельсиновую дольку и небрежно ее ест, но она знает Джейн. Ей нелегко говорить такое.
Она решает, что может кое-чем ответить.
– Когда я была маленькой, после «Катрины» – помнишь, я рассказывала тебе про ураган? – Джейн кивает. Огаст продолжает: – Это был год, когда я переводилась из одной школы в другую, пока моя старая школа не открылась снова и мы не смогли вернуться домой. И моя тревожность стала… сильной. Очень сильной. Поэтому я убедила себя, что из-за того, что статистическая вероятность того, что что-то произойдет в реальной жизни именно так, как я представляю, очень низкая, если я представляю худшие возможные вещи в ярких деталях, то я смогу математически понизить шансы их наступления. Я лежала в кровати ночью, думая обо всем худшем, что могло произойти, как будто это была моя работа, и я не уверена, что бросила эту привычку.
Джейн молча слушает, кивая. Одна из вещей, которые Огаст любит в ней больше всего, – это то, что она не преследует невысказанные слова, когда Огаст заканчивает говорить. Она может дать молчанию устояться, дать правде подышать.
Потом она открывает рот и говорит:
– Иногда мне нравится, когда меня шлепают по заду во время секса.
Огаст издает резкий смешок, застигнутая врасплох.
– Что? Ты никогда меня не просила так делать.
– Ангел, есть множество вещей, которые я бы хотела с тобой сделать, но их не сделаешь в поезде.
Огаст сглатывает.
– Ты права.
Джейн поднимает брови.
– Ну?
– Что ну?
– Ты не запишешь это в свой блокнотик секса?
– Мой… – Лицо Огаст тут же краснеет. – Ты не должна была о нем знать!
– Ты не настолько скрытная, Огаст. Клянусь, один раз ты вытащила его даже до того, как я застегнула ширинку.
Огаст в отчаянии стонет. Она знает, о какой именно записи Джейн говорит. Страница три, раздел М, подзаголовок четыре: «перевозбуждение».
– Я сейчас умру, – говорит Огаст в ладони.
– Нет, это мило! Ты такой ботаник. Это просто прелесть! – Джейн смеется, всегда веселящаяся от того, что заставляет Огаст страдать. Это подло. – Твоя очередь.
– Ну уж нет, ты уже раскрыла то, что, я думала, ты про меня не знаешь, – говорит Огаст. – Я сейчас в очень уязвимом положении.
– О боже, ты невозможна.
– Я не буду.
– Тогда мы в тупике. Если только ты не хочешь подойти сюда и меня поцеловать.
Огаст поднимает лицо от ладоней.
– И получить удар током? Я уверена, что если сейчас тебя поцелую, то это в прямом смысле меня убьет.
– Это же так всегда и ощущается, да?
– О боже, – стонет Огаст, хотя ее сердце делает на этих словах кое-что унизительное. – Заткнись и ешь свой апельсин.
Джейн высовывает язык, но делает так, как ей сказали, заканчивая свою половину и облизывая пальцы.
– Я соскучилась по апельсинам, – говорит она. – Хорошим. Тебе надо начать закупаться продуктами в Чайнатауне.
– Да?
– Да, дома мама водила меня на все рынки каждое воскресное утро и позволяла мне выбирать фрукты, потому что у меня всегда было шестое чувство на сладкое. Лучшие апельсины, которые только можно было найти. Мы набирали так много, что мне приходилось нести их домой в карманах.
Огаст улыбается про себя, представляя крошечную Джейн, с пухлыми щечками и незавязанными ботинками, шагающую от прилавка с фруктами с карманами, полными еды. Она представляет маму Джейн молодой девушкой с убранными в хвост волосами с примесью ранней седины, торгующейся с мясником на кантонском. Сан-Франциско, Чайнатаун – место, которое сделало Джейн.
– Что ты сделаешь в первую очередь, – спрашивает Огаст, – когда вернешься в 77-й?
– Не знаю, – говорит Джейн. – Попробую сесть на тот автобус до Калифорнии, наверно.
– Ты должна. Уверена, Калифорния по тебе скучает.
Джейн кивает.
– Да.
– Знаешь, – говорит Огаст, – если это сработает, к этому моменту тебе будет почти семьдесят.
Джейн корчит рожу.
– О боже, это так странно.
– О да. – Огаст смотрит в потолок туннеля. – Уверена, у тебя есть дом, и он наполнен сувенирами со всего мира, потому что свой четвертый десяток ты провела в Европе и Азии с рюкзаком наперевес. Везде колокольчики. Никакого сочетания в вещах.
– Мебель хорошая и крепкая, но я никогда не забочусь о дворе, – вставляет Джейн. – Там джунгли. Даже входную дверь не видно.
– Ассоциация домовладельцев тебя ненавидит.
Джейн хмыкает.
– Хорошо.
Огаст выдерживает паузу, прежде чем осторожно добавить:
– Уверена, ты жената.
В тусклом свете она видит, как гаснет улыбка Джейн, опускаются уголки ее губ.
– Не знаю.
– Я надеюсь на это, – говорит Огаст. – Может, какая-нибудь девушка наконец-то появилась в нужное время, и ты на ней женилась.
Джейн пожимает плечами, поджимая губы. На одной стороне щеки появляется ямочка.
– Ей придется жить с фактом, что я всегда буду хотеть вместо нее кое-кого другого.
– Да ладно, – говорит Огаст. – Это несправедливо. Она хорошая дама.
Джейн поднимает взгляд и закатывает глаза, но ее губы расслабляются. Она упирается ладонями в рельс и откидывает назад голову.
– А если я останусь? – говорит она. – Что ты сделаешь в первую очередь?
Тысячу вещей могла бы назвать Огаст, тысячу вещей, которые она хочет. Спать рядом с ней. Покупать ей обед в куриной забегаловке напротив. Брайтон-Бич. Проспект-парк. Целоваться с ней за закрытой дверью.
Но она просто говорит:
– Отвезу тебя к себе домой.
Не успевает Джейн ответить, как темноту прорезает луч света со стороны того конца туннеля, где находится мэрия. Джейн поворачивает голову.
– Эй! Кто там? – кричит сердитый голос. – Выбирайтесь на хрен из туннеля!
– Гребаные свиньи, – говорит Джейн, вскакивая и рассыпая кожуру. – Бежим!
Они бегут обратно по туннелю к «Канал-Стрит», Джейн спотыкается в спешке, но не теряет равновесия на контактном рельсе, и в какой-то момент рядом с развилкой они начинают смеяться. Громким, задыхающимся, невероятным, истерическим смехом, заполняющим пути и давящим на легкие Огаст, пока она с трудом бежит к их ветке. Когда они добегают до «Кью», со станции как раз уезжает поезд, и Джейн прыгает на бегу и хватается за ручку последнего вагона.