– Ты уже разговаривала с Джейн? – спрашивает Нико, пока они поднимаются по лестнице. Он не уточняет, о чем именно им надо поговорить. Они оба знают.
– Зачем ты вообще меня спрашиваешь, если и так знаешь? – раздраженно отвечает Огаст.
Нико мягко на нее смотрит.
– Иногда вещи, которые должны произойти, все равно нужно подтолкнуть.
– Нико Ривера, исполнитель судьбы с 1995 года, – говорит Огаст, закатывая глаза.
– Мне нравится, – говорит Нико. – Звучит так, как будто я ношу коготь летучей мыши.
Когда они доходят до входной двери, она распахивается и из квартиры выходит Уэс с ярко-желтыми листовками в руках.
– Ого, куда ты идешь? – спрашивает Нико.
– Люси включила листовки в мой список задач, – говорит Уэс. – Уинфилд только что их принес.
– «ФЕЕРИЧНАЯ ДРАГ-ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПАНКЕЙК ПАЛУЗА ПО СПАСЕНИЮ «БЛИННОГО ДОМА БЛИННОГО БИЛЛИ» – зачитывает Огаст вслух. – Господи боже, мы что, позволили Билли придумать название? Никто в его семье не знает, как редактировать текст.
Уэс пожимает плечами, направляясь к лестнице.
– Я только знаю, что должен рассовать это в почтовые ящики по району.
– Побег не поможет! – кричит ему вслед Нико. Огаст поднимает бровь.
– Побег от чего?
Как по сигналу, Исайя поднимается по лестнице. Они с Уэсом застывают в десяти ступеньках друг от друга.
Нико лениво вытаскивает из кармана жилета зубочистку и кладет ее в рот.
– От этого.
Проходит несколько секунд напряженного молчания, а потом потрясенный Уэс устремляется вниз по лестнице. Огаст слышит, как его кроссовки отзываются усиленным эхом до самого низа.
Исайя закатывает глаза. Нико и Огаст переглядываются.
– Я схожу, – говорит Огаст.
Она находит Уэса на улице, проклинающего степлер и пытающегося прицепить листовку к телефонному столбу.
– Ой, – говорит Огаст, подходя к нему. – Что, степлер попытался вступить в эмоциональную близость с тобой?
Уэс сердито смотрит на нее.
– Ты такая смешная.
Огаст вытаскивает из рук Уэса половину листовок.
– Дашь мне хотя бы тебе помочь?
– Ладно, – ворчит он.
Они начинают обходить квартал: Уэс накидывается на электрические столбы и доски объявлений, а Огаст просовывает листовки в почтовые ящики и между оконными решетками. Уинфилд, видимо, принес им штук пятьсот, потому что, пока они пробираются по Флэтбушу, стопка почти не уменьшается.
Спустя час Уэс поворачивается к ней и говорит:
– Мне надо покурить.
Огаст пожимает плечами.
– Ладно.
– Нет, – говорит он, сворачивая оставшиеся листовки и засовывая их в задний карман джинсов. – Мне надо покурить.
Когда они возвращаются в квартиру, Уэс подводит ее к двери своей спальни и говорит:
– Если ты скажешь Нико или Майле, что я тебя сюда впустил, я буду все отрицать, прожду месяцы, пока ты не перестанешь ждать от меня мести, и отдам все твои вещи тому парню на втором этаже, квартира которого пропахла луком.
Огаст отодвигает Нудлса, кусающего ее за пятки, в сторону.
– Принято.
Уэс распахивает дверь, и открывается его спальня, именно такая, как описывал ее Исайя: милая, аккуратная и стильная, со светлым деревом, постельным бельем цвета серого камня, его работами за стеклом и в рамках на стене. У него вкус человека, выросшего среди изящных вещей, и Огаст думает о трастовом фонде, который упоминала Майла. Он открывает деревянную коробку для сигар с орнаментами на тумбочке и достает тяжелую серебряную зажигалку и косяк.
Огаст видит преимущества хрупкого телосложения Уэса, когда он легко перепрыгивает через открытое окно на пожарную лестницу. Она шире в бедрах и даже вполовину не такая грациозная; когда она его догоняет, она уже еле дышит, а он сидит посреди крыши около одного из кондиционеров, затягиваясь и ни капли не вспотев.
Огаст устраивается рядом с ним и поворачивает лицо к улице, глядя на огни Бруклина. Тут не тихо, но есть плавный, постоянный поток шума, к которому она привыкла. Ей нравится представлять, что, если прислушаться, можно услышать скрежет «Кью» внизу по улице, несущего Джейн в ночь.
Ей надо поговорить с Джейн. Она знает, что надо.
Уэс передает ей косяк, и она берет, благодарная за причину перестать думать.
– В какой части Нью-Йорка ты родился? – спрашивает она его.
Уэс выдыхает поток дыма.
– Я из Род-Айленда.
Огаст застывает с косяком на полпути к ее рту.
– А, я просто думала, из-за того, что ты такой…
– Кретин?
Она поворачивает голову, щурясь на него. Тут серо и тускло с вкраплениями оранжевого, желтого и красного с улицы внизу. Веснушки на его носу сливаются воедино.
– Я хотела сказать «нью-йоркский пурист».
Первая затяжка жжет, задерживаясь в груди. Она делала это только один раз – ей предложили на вечеринке, а она отчаянно пыталась притворяться, что знает, как это делать, – но она повторяет за Уэсом и держит дым несколько долгих секунд, прежде чем выпустить его через нос. Все вроде проходит гладко, пока она не проводит следующие двадцать секунд, кашляя в локоть.
– Я переехал сюда в восемнадцать, – говорит Уэс, когда Огаст заканчивает, милосердно не комментируя ее неспособность справиться с затяжкой. – И мои родители, по сути, отрезали меня от родословного древа год спустя, когда поняли, что я не собираюсь возвращаться в архитектурную школу. Но у меня все еще был этот сраный, вонючий, дорогущий, кошмарный город.
Последнюю часть он произносит с улыбкой.
– Да, – говорит Огаст. – Майла и Нико это… упоминали.
Уэс сосет косяк, на котором загорается огонек.
– Ага.
– Моя… моя мама. Ее родители были безумно богатыми. Много ожиданий. И они, по сути, тоже притворялись, что ее не существует. Но в этом есть и вина моей матери.
– Как так? – говорит Уэс, стряхивая пепел и передавая ей косяк.
Огаст удается удержать вторую затяжку подольше. Она ощущает своим лицом, как она распространяется по коже.
– Она всю жизнь говорила мне, что ее семья не хотела иметь со мной ничего общего, поэтому у меня никогда по-настоящему не было семьи. А пару недель назад я узнала, что это все неправда, и теперь они мертвы, так что…
Она не упоминает сына, которого они забыли, или письма, которые они перехватывали. Сейчас она понимает, что не хотела бы иметь ничего общего с семьей мамы, даже если бы она знала, что они о ней заботились. Но она дочь Сюзетт Лэндри, а значит, она не умеет бросать всякую хрень.
– Поэтому ты с ней не разговариваешь? – спрашивает Уэс.
Огаст переводит взгляд обратно на него.
– Откуда ты знаешь, что я с ней не разговариваю?
– Довольно легко заметить, когда человек по другую сторону от твоей стены перестает громко разговаривать по телефону со своей мамой каждое утро в сраную рань.
Огаст морщится.
– Прости.
Уэс берет у нее косяк и держит его между большим и указательным пальцами. Он выглядит отстраненным, пока ветер треплет кончики его волос.
– Слушай, ни у кого нет идеальных родителей, – бесстрастно говорит он. – Я знаю, что семья Нико – офисные работники и католики с Лонг-Айленда, да? Они абсолютно нормально отнеслись к его очень ранней смене пола, и они обожают Майлу. Но его мама все равно считает, что он попадет в ад, потому что он экстрасенс. Она пишет ему раз в неделю цитатами из Библии про то, что нельзя играть с демонами. Совершенно спокойные и потрясающие со всех сторон, кроме того факта, что они буквально боятся, что он почитает дьявола.
– Господи.
– Они сами так сказали. Но ладно. Это терпимо. Но такие люди, как мои родители, как родители твоей мамы, – это другой уровень. Я хотел пойти в художественную школу, и мои родители сказали типа, круто, можешь рисовать здания, а потом однажды возьмешь на себя управление фирмой и нет, мы не будем платить за терапию. А когда я не стал делать то, что они хотели, это был конец. Они перестали давать деньги и сказали мне не возвращаться домой. Им важно то, как это выглядит. Им важно то, о чем они могут поонанировать со своими гребаными друзьями-идиотами из Лиги плюща. Но как только тебе что-то понадобится – на самом деле понадобится, – они дадут тебе понять, какое ты для них разочарование из-за того, что это попросил.
Огаст никогда не думала об этом в таком ключе.
Каждый день она видит, как Уэс ведет себя равнодушно и шлет к чертям собственную жизнь, и она никогда не говорит ни слова, потому что знает, что на него давит что-то большое и тяжелое. Она никогда не относилась к маме с таким же пониманием. Ей никогда не приходило в голову перенести его боль на мамину, чтобы лучше ее понять.
Одно из его последних слов застревает в ее голове, как тяжесть на дне бассейна, и ее мозг думает об этом. «Разочарование», – сказал он. Огаст помнит, что он сказал после того, как Исайя помог им привезти матрас.
«Он не заслуживает того, чтобы его разочаровали».
– Как бы там ни было, с момента нашего знакомства ты ни разу меня не разочаровывал. – Огаст морщит нос. – Я бы даже сказала, что ты превысил мои ожидания.
Уэс делает затяжку и со смехом выдувает дым.
– Спасибо. – Он гасит косяк и поднимается на ноги.
– И… знаешь. К твоему сведению. – Огаст осторожно встает. – Я… я знаю, каково это – долго и целенаправленно быть одному, только чтобы избежать риска того, что может произойти в другом случае. И с Джейн… сомневаюсь, что могла бы найти более обреченную первую любовь, но оно того стоит. Это наверняка разобьет мне сердце, но все равно оно того стоит.
Уэс не смотрит ей в глаза.
– Я просто… он такой… он заслуживает лучшего. И это не я.
– Ты не можешь решать за него, – замечает Огаст.
Уэс выглядит так, будто придумывает, что на это ответить, когда снизу доносится звук. Кто-то открыл окно на верхнем этаже. Они ждут, и начинается – Донна Саммер с бесцеремонной громкостью льется из квартиры Исайи.
Они целую секунду переглядываются, а потом взрываются смехом, падая друг на друга. Донна воет про кого-то, оставившего торт под дождем, и Уэс лезет в свой задний карман, подходит к краю крыши и выбрасывает в ночь сотню флаеров, которые сыплются водопадом мимо пожарной лестницы, окон, солено-теплого запаха «Попайс», падают на тротуар и улетают с ветром, налепляются на светофоры, несутся к открытым путям «Кью».