– Можешь сделать мне одолжение, хотя бы раз, и просто все забыть? Я же знаю, тебе не хочется говорить об этом еще больше, чем мне.
– Это да.
Он смотрит на другую сторону улицы, на свой дом, на солнце, которое наполовину скрылось за гребнем крыши.
– Я знаю, ты сказала, что все норм, но это как-то не особо ощущается.
– Не знаю. Я ничего такого не чувствую. Может, дело в тебе?
Кэплан смотрит на меня, такой ранимый и беззащитный.
Я сглатываю ком в горле и заставляю себя принять равнодушный вид.
– Ты меня поцеловал, но это ничего для тебя не значило, поэтому ты жалеешь меня. Но я говорю тебе, что все нормально. Все, точка. Давай больше не будем тратить на это время. – Я поплакала из-за этого накануне ночью, чтобы не разрыдаться прямо перед ним.
Но Кэплан продолжает смотреть на меня так, словно обдумывает что-то, прикидывая, как мне лучше это преподнести.
– Прости, – говорю я, – но мне больше не хочется мусолить эту тему. Сегодня был длинный день.
– И как прошел обед в самом модном круге ада, у Сатаны?
– Ох, как обычно.
– Нет уж, во второй раз это не проканает, – говорит Кэплан.
Я ложусь на спину и смотрю на зеленые деревья над нами.
– Они только и делали, что говорили про Йель. А когда я пыталась сказать, что еще не уверена, или поднять тему Мичигана, они лишь смеялись, словно это какая-то шутка. Они все твердили мне про какую-то внучку их друзей, которая будет там учиться с этого года, и все сватали мне ее в соседки по комнате. Ее зовут, и я сейчас не прикалываюсь, Арабелла Ван ден Герс.
– А что, похоже на имя какой-нибудь тусовщицы. Ну а что говорила твоя мама?
– Да ни хрена она не говорила.
Кэплан ложится рядом.
– Давай сбежим вместе?
Я молчу. Если я вытяну пальцы на руках, то коснусь его. Не знаю, правда, в каком именно месте.
– Они не могут заставить тебя учиться там, – продолжает Кэплан.
– Знаю. Но там казалось, что очень даже могут. На самом деле, как будто они уже это сделали. Как будто все уже решено. В какой-то момент бабуля даже расплакалась и сказала, что папа гордился бы мной, потому что я пошла по его стопам.
– И что ты ответила?
– Ничего. Я дочь своей матери.
– Не говори так.
– Ничего бы этого не было, если бы он был здесь. – Я сердито вытираю глаза. – А вообще, кто знает, как бы оно было на самом деле.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю. Просто говорят, что самые частые воспоминания – самые неточные. Каждый раз, когда ты что-то вспоминаешь, мозг немного это меняет. Возможно, что все мои воспоминания о нем сейчас уже не более чем вымысел. Я понятия не имею, что бы было, будь он все еще с нами. Может, он настаивал бы на Йеле больше всех остальных, вместе взятых.
– Не могу себе такого представить, – отвечает Кэплан.
– Тебе-то откуда знать? – Выходит слишком резко, но так нужно. Я хотела, чтобы он знал, пусть это и парадокс.
– Я встречался с ним, помнишь?
– Один раз, когда тебе было семь.
– Ну да. И все же у меня сложилось впечатление о твоем отце. Или суждение, не знаю. Я помню, как видел вас двоих на коньках на озере Понд в первую зиму после нашего переезда сюда.
– Правда?
– Да, ты учила его какому-то вращению. Ты скрестила руки на груди, и это смотрелось очень здорово. Я помню, мне это показалось весьма профессиональным. Он пытался повторять за тобой и падал. А ты немного злилась на него. Потом ты сама сложила его руки и снова показала ему, как надо делать, но тут вы упали вместе и скользили по льду, пытаясь подняться, но падали опять. Как по мне, вам было очень весело. Затем ты взяла его за руку и начала ездить вокруг него, а он поворачивался вслед за тобой. Ты была очень рада, что у него наконец стало получаться. И вы стали вращаться быстрее – ты вокруг него, а он стоя на одном месте.
Я настолько ошеломлена, что на мгновение забываю, как говорить.
– Я совсем не помню этого.
– А я запомнил, потому что обзавидовался тогда. Помню, как подумал, что он… что он, похоже, по-настоящему хороший отец. А еще я помню, что на тебе был полосатый шарф. С синими, красными и желтыми полосками. Мне он показался таким классным, что я захотел себе такой же.
– Мне кажется, этот шарф я помню.
Кэплан берет мою руку и быстро сжимает ее, и все это воспринимается так естественно. Странно и нежно. Хотя обычно мы так не делаем. Мы лежим на крыше и смотрим на арку из листьев над нашими головами. В сумерках они кажутся синими и неприветливыми, дрожа от ветра. Через какое-то время я отпускаю руку Кэплана и складываю ладони на коленях.
– Вы с Холлис уже помирились?
– Нет. – Кэплан смотрит вверх, а не на меня. – Думаю, это конец. Наверное, так и должно быть.
– Ну вот, стоило мне только начать привыкать.
– Ты о чем?
– О своих новых подружках, конечно.
Мои слова вызывают у него улыбку.
– Теперь понятно.
Кэплан поворачивает голову, и наши лица оказываются в нескольких дюймах[28] друг от друга.
– Какое слово дня было вчера? – торопливо спрашиваю я.
– «Калильный».
– Хм, хорошее слово.
– Нелепость какая-то. Я никогда не буду его использовать. Ты можешь представить ситуацию, в которой я бы употребил это слово?
Я смеюсь.
– Нет.
Кэплан садится, вынимает телефон и смотрит, который час.
– Не хочешь заскочить к нам на ужин? Мы с Олли собираемся готовить спагетти.
– Нет, пожалуй.
Он замечает, что мой взгляд задерживается на его заставке. Это фотография маленькой Холлис в наряде балерины и, конечно, с изогнутой бровью. Меня вдруг захлестывает странное чувство сострадания к ней. Мне хочется написать ей, сказать что-нибудь, вот только не знаю что. Хотя я уверена, что Холлис и слышать больше обо мне не хочет.
– Думаю, мне стоит сменить заставку, – говорит Кэплан.
– Наверное. До завтра.
– Обожаю, когда ты это говоришь. – Кэплан спускается по перекладинам моего старого игрового комплекса, который мы до сих пор не разобрали. То ли потому, что его установил папа, то ли потому, что им все время пользуется Кэплан.
– Кэплан?
– Да?
– Наверное, больше никогда не говори мне ничего такого – ну про то, чтобы вместе сбежать. – Я трусиха, потому что произношу эти слова, только когда он уже спустился на землю.
Он изумленно смотрит на меня.
– Просто вдруг я что-нибудь не то подумаю.
Я залезаю в свою комнату, закрываю окно и принимаюсь наводить порядок, стараясь шуметь как можно громче, чтобы мама слышала меня и понимала, что я ее игнорирую. Однако вскоре это надоедает. Мелочность всегда быстро приедается.
Мы с Кэпланом нечасто говорим о моем отце, но каждый год двадцать второго сентября, в день его смерти, Кэплан начинает тщательно планировать наш совместный досуг. Он никогда ничего не говорит мне, если я сама не спрашиваю, и это всегда забавляет, так как мы все равно вместе тусуемся каждый день. Но учитывая все обстоятельства, то, что в этот день я смеюсь, – его заслуга, и это куда больше, чем сделала за все время тот детский психолог, которому платили бабушка с дедушкой. Она только и делала, что просила меня раскрасить чувства. На самом деле я не умею рисовать, но, к ее чести, когда я затеяла игру в крестики-нолики, она играла со мной и не поддавалась.
В девятом классе на двадцать второе сентября мы отправились в кафе. Кэплан заказал шоколадный молочный коктейль и выжидающе на меня посмотрел. С самого детства мы всегда заказываем разные молочные коктейли: я – ванильный, он – шоколадный. Как-то раз он предложил выпить их по половине, а остальное смешать в один. Кэплан назвал свое изобретение «ванильно-шоколадным вихрем» и утверждал, что он намного вкуснее, чем отдельные коктейли. Помню, когда наши мамы повели нас в кафе, чтобы отпраздновать окончание пятого класса, я спросила его, заказывает ли он себе оба коктейля, если меня с ним нет. Кэплан нахмурился и ответил, что никогда еще не ходил в кафе без меня. Этот случай отложился у меня в памяти лишь потому, что я вспомнила о нем, когда в одиннадцатом классе увидела фотографию, на которой он был с друзьями в кафе после какой-то попойки. Холлис сидела у него на коленях. Они пили один коктейль из двух соломинок. Но тогда, в девятом классе, в сентябре, было еще мало мест, куда мы ходили друг без друга.
– Принесите ей ванильный, – сказал Кэплан официантке, которая выжидающе смотрела на меня.
– Я ничего не хочу, – возразила я, когда та ушла.
– Ладно, зато хочу я, и чтобы было по половине того и другого.
– Значит, ты выпьешь по половине каждого коктейля, а потом смешаешь их?
– Да, если придется.
Не помню, о чем мы говорили потом, но вдруг поднялась тема отцов, и я спросила:
– Скажи, как ты думаешь, кому приходится хуже?
– Что ты имеешь в виду?
Но Кэплан прекрасно понял, о чем речь, так что я просто ждала.
– Ты серьезно? – Он потыкал коктейль соломинкой. – Я не буду отвечать.
– Ладно. Не важно.
– Ясно. Отличный ход. Тебе, ясное дело.
– Ты так считаешь?
– У тебя был отличный папа, у меня – плохой. Тебе хотя бы было что терять.
– У тебя по-прежнему есть отец, Кэплан.
– Не совсем. Он никогда не хотел становиться отцом.
– Это неправда. – Глупо, конечно, в пятнадцать лет считать, что знаешь все на свете.
– Правда. Он прямо так и сказал маме.
– Ты сам это слышал?
– Они кричали. И мама сказала, что он хотя бы мог притвориться отцом. – Кэплан повертел соломинку в коктейле. – Я не слышал, что он ответил, но могу догадаться.
На тот момент Кэплан уже почти на протяжении года помогал мне преодолевать день за днем. Я хотела сделать для него то же самое, поддержать его, но не знала как.
– Да ладно, люди все время расстаются, – продолжал Кэплан. – Гораздо реже они… ну ты понимаешь…
– Оказываются раздавлены машиной?