– Господи, Мина!
– Прости. Это была шутка.
– Да у тебя талант комика. Тебе следует попробовать стендап.
– Точно. Я на сцене, передо мной толпа людей… – Я начала раскручивать бумажку на соломинке, чтобы чем-то занять себя.
– Когда-то ты не возражала. Помнишь тот конкурс по правописанию, который проводился по всем округам штата?
– Да, когда-то я не возражала против много чего. Это и называется «повзрослеть». Кстати, я хотела поговорить с тобой о бале.
– О, я тоже.
– Нет, я первая. С меня хватит. Я приняла твердое решение. Ладно, когда мы были подростками и ты таскал меня на все эти богом забытые сектантские архаичные мероприятия, но теперь мы в старшей школе, и это уже не смешно. Это грустно. Пришло время признаться, что мы можем интересоваться разными вещами, при этом оставаясь лучшими друзьями.
– Обожаю, когда ты признаешь, что мы лучшие друзья! – Кэплан щеголял шоколадными усами. Я так и вижу его лицо, когда вспоминаю эти мгновения. Ему четырнадцать, шоколад над губой, одна сторона воротника красно-белой полосатой футболки загнулась вверх. – То есть ты хочешь сказать, что я поклонник архаичных сект?
– Ну там собираются все твои адепты.
– Не знаю, что значит слово «адепты», но это явно что-то плохое, так что…
– Это даже хуже, чем ты…
– Так вот о чем я хотел с тобой поговорить…
– Хотя король дураков – самый большой дурак из всех…
– В этом году я хочу кое-кого пригласить. – Он наконец стирает усы и смотрит в свой стакан.
– Пригласить?
– Ну да, девушку. – До него мигом доходит, и он исправляется: – Прости, ты же тоже девушка. Я имел в виду, что хочу пригласить кое-кого на бал. Не как друга. Так что, раз мы все время ходим вместе, я решил сначала узнать, не против ли ты. А так получается, что мы оба получаем выгоду – если, конечно, ты уверена, что не хочешь идти на бал.
– Абсолютно. Мы оба только выигрываем. Ну и кто эта счастливица?
– Об этом я тоже хотел…
– Ты собираешься пригласить Холлис? Или пригласишь кого-то другого, чтобы заставить ее ревновать?
Я знала, что удивила его. А моему интеллекту, безусловно, было нанесено оскорбление. Все вокруг знали, что они нравятся друг другу. И всегда нравились. Так было все время: если Кэплан на перемене вытворял нечто поистине впечатляющее с футбольным мячом, он постоянно смотрел, наблюдает ли она.
– Я решил, что мне следует пригласить Холлис. Это будет честно и по-взрослому.
– Да, так будет лучше всего.
– Прости. Я знаю, она может быть…
– Жуткой?
– Она может быть довольно грубой. Но это все так, игра на публику. Хотя да, она может быть жуткой и нагнать страху. Даже не знаю, почему она мне нравится.
– А я знаю.
Холлис вдохновляла на действия.
Я не могу точно вспомнить, почему решила больше не разговаривать в школе. Некоторым учителям это наверняка не понравилось, но большинство просто перестали спрашивать меня на уроках. Возможно, помогла моя многолетняя репутация любимчика преподавателей. А может, мои письменные работы говорили сами за себя. Я не пропускала ни одного урока и выполняла все задания. Я просто отказалась говорить со всеми, кроме Кэплана, его мамы и своей мамы. А потом мы перешли в старшую школу, и учителя просто не знали меня другой.
Как только я замолчала, моим мучителям пришлось в срочном порядке придумывать новую тактику, потому что теперь их возможности были ограничены. Стоит признаться, они справились. «Мина, если ты неудачница, можешь ничего не говорить» – это, конечно, не самая оригинальная издевка, зато простая. Им оставалось лишь слегка видоизменять ее. «Если ты живешь в психушке, можешь ничего не говорить». «Если ты такая плоская, что даже не носишь лифчик, можешь ничего не говорить». «Если ты спишь, вися вниз головой, можешь ничего не говорить». «Если ты хочешь, чтобы мы выщипали твою монобровь, можешь ничего не говорить». «Если ты хочешь быть Стивеном Хокингом, можешь ничего не говорить». По-моему, последнее придумал Куинн. Потом, во время первой недели девятого класса, когда мы выходили из женской раздевалки на физкультуру, Холлис у меня за спиной крикнула: «Если ты глухонемая девственница, можешь ничего не говорить».
В то время тема девственности, по понятным причинам, очень сильно смущала и расстраивала меня. Эта бесцеремонность и жестокость вдруг заставили меня защищаться и неожиданно даже для себя самой заговорить. Не оборачиваясь, я ответила:
– Если ты предсказуемая тиранша и тупица, можешь ахнуть прямо сейчас.
И клянусь, она ахнула. Тогда я почувствовала себя нереально крутой впервые за долгое время. Да что уж там, вообще впервые.
После этого Холлис больше не издевалась надо мной в открытую, но ощущение блаженной безмятежности длилось недолго. Игнор со стороны Холлис может быть похожим на крик. На удар в лицо. Ты прямо-таки ощущаешь его на себе, пусть она ничего не делает и не говорит, а просто смотрит сквозь тебя. Просто удивительно. Примерно в то время мне пришлось взглянуть правде в глаза – не имело значения, третирует она меня или нет, я все равно обращала на нее внимание. Все обращали внимание на Холлис. Она была из того сорта людей, от которых невозможно отвести взгляд. И я знала еще одного такого же.
– Ты знаешь, почему она мне нравится? – спросил Кэплан, наконец приступая к ванильному молочному коктейлю. – Тогда просвети меня, пожалуйста.
– Потому что она птица высокого полета.
– Что-то я не очень понимаю.
– Она имеет влияние на других.
Примерно в тот же период девятого класса я снова начала говорить в школе. Понемногу, день за днем. Но именно дерзкий ответ Холлис стал тем поворотным моментом, когда я прорвалась на другую сторону. Пусть кошмары и приступы паники, от которых меня скручивало пополам, никуда не делись, но я, как любая другая девчонка, могла говорить, есть, спать и просыпаться, несмотря ни на что.
– За тебя! – сказал Кэплан, поднимая стакан со смесью из ванильного и шоколадного молочных коктейлей. Я посмотрела на свой стакан и только тогда осознала, что уже выпила почти всю такую же смесь.
Когда мы возвращались домой, Кэплан спросил, кому все-таки, по моему мнению, приходится хуже.
– Мне. Я согласна с твоими рассуждениями. Твоя ситуация статистически встречается чаще.
– Да, но сначала ты считала по-другому.
– Ну и что? Уже не важно.
– Никаких «не важно», Мина. Ты думала, мне приходится хуже.
– Хорошо, да, я так думала.
– Почему?
Помню, как у меня свело живот. Я уже давно такого не чувствовала.
– Ладно тебе. Я выдержу, говори.
– Хорошо. Будь мой папа жив, он всегда был бы рядом со мной. По крайней мере, я так думаю. Твой же отстранился от тебя.
Кэплан посмотрел на меня долгим взглядом, ничего не сказав.
– Мне жаль.
Он кивнул и отвернулся. Мы стояли на углу Кори-стрит. У входа в наш маленький тупик огромного мира.
– Вот поэтому мы договорились о правиле «никаких “не важно”», – сказал Кэплан. – И, кстати, почему в прошлом году ты перестала разговаривать?
В этот раз молчала я.
– И есть. И улыбаться.
Я пожала плечами.
– Что произошло на зимних каникулах? Во время вашей поездки?
Я была настолько ошеломлена, что посмотрела прямо ему в глаза. Наверное, мне не следовало этого делать. Наверное, это было очевидно для любого, кто проявлял ко мне внимание. Может быть, я разговаривала во сне. Может быть, он читал мой дневник. Может быть, мы сами все рассказываем кому-то, по чуть-чуть, каждый день, сами того не осознавая. И именно так мы возвращаемся к жизни. Если это правильный человек. Если он слушает.
Делая вид, что убираюсь в комнате, я поднимаю библиотечную карточку, которую мне вернула Джулия. Она сказала, что нашла ее в кармане Кэплана и что она почти не испортилась после стирки. Я сказала ему, что это мусор. Это и есть мусор. Но тот факт, что Кэплан сохранил ее и что Джулия сохранила ее, заставил меня с облегчением усесться на их кухонный табурет.
В комнате теперь стерильно, как в больнице. Но это только еще больше вгоняет меня в уныние, и я спускаюсь вниз, нацеленная убрать весь дом. Наверное, сегодня мне просто хочется побыть несчастной. В итоге, остановившись у холодильника, я ищу взглядом рождественскую открытку, чтобы увидеть его лицо, испытать себя, но ее нигде нет. Я смотрю за холодильником, на полу, в мусорном ведре. Я продолжаю искать, хотя уже понимаю, что это Кэплан избавился от нее. Пустое место, где раньше висела открытка, мозолит глаза и приводит меня в замешательство. Я ощущаю одновременно благодарность и дисгармонию. Взяв магнит, я прикрепляю на освободившееся пространство библиотечную карточку «Хризантемы».
В тот день в Ту-Докс солнце заходит дважды. Один раз – для всех, в пятнадцать минут десятого, когда мы лежали на крыше. Затем еще раз – только для меня, в три часа ночи, когда окно ее спальни наконец-то погасло.
Оказывается, что так оно и было бóльшую часть моей жизни, только я этого не замечал. Я засыпаю, гадая, а как это все было для нее. Но если меня это мало заботило на протяжении десяти лет, будет несложно и дальше не придавать этому особого значения.
Последние две недели в школе – это настоящий глумеж, но в хорошем смысле. А в этом году все вообще как в тумане. Каждый день имеет свою тематику. Каждый вечер кто-нибудь закатывает очередную вечеринку по случаю окончания школы. В понедельник и вторник у нас выпускные экзамены. В среду День десятилетий[29]. В четверг День близнецов. В пятницу День фильмов о старшей школе. В следующий понедельник День прогулов для учеников выпускного класса. Во вторник День школьного единства. В среду вечером выпускной бал. В этот день по традиции все выпускники приходят в школу в пижамах, а остальные – в безвкусной модной одежде. В четверг мы не идем в школу, а в пятницу утром нам вручат аттестаты. И на этом все.