Кэплана снова начинает тошнить, и он встает на четвереньки.
– Так, ладно.
Я подхватываю его с одного бока, Холлис с другого, и вместе мы поднимаем его, пошатываясь все втроем.
– Прости, – говорит Холлис.
– Тебе не за что извиняться, – отвечаю я.
– Окей. Давай, Кэп, пойдем.
Он стонет. Его колени подкашиваются, но мы удерживаем его.
– Он даже ничего не ответил, – стонет Кэплан.
– Ну и ладно, – отвечает Холлис. – Ничего страшного.
Мы медленно идем по улице, практически волоча его на себе.
– Господи, – задыхаясь, говорю я, хотя мы прошли всего двадцать футов, – и когда он успел стать таким огромным?
– Вот почему парней не надо спасать, – отзывается Холлис, тяжело дыша. – Это вопрос физики.
– Он не пришел, – стонет Кэплан.
Мы поднимаем его по ступенькам, и он передвигает ногами уже немного лучше.
– Дверь должна быть открыта, – говорю я, – если Джулия знает, что Кэплан еще не в постели.
Но Холлис уже тянется к ручке. Ей и без меня это известно. Еще бы. Она знает этот дом, его ритмы и этого парня куда лучше, чем я.
Мы заставляем Кэплана переступить порог, шикаем на него и пытаемся отдышаться, когда наверху лестницы загорается свет. Появляется Джулия в пижаме и обводит взглядом открывшуюся перед ней картину: ее сын почти без сознания, а мы с Холлис пытаемся удержать его. Холлис открывает рот, чтобы что-то сказать, но Джулия поднимает руку. Она спускается по лестнице и забирает его у нас. Он падает в ее объятия, наваливаясь на нее всем весом.
– Папа! – рыдает он. – Папа никогда не отвечает. Никогда!
Джулии невероятными усилиями удается поднять его по лестнице. На последней ступеньке она оборачивается к нам.
– Нам очень… – начинает Холлис. – Мо- жем мы…
– Спасибо, – отвечает Джулия. – Идите домой. Ваши мамы, наверное, тоже волнуются.
Когда мы подходим к краю тротуара, Холлис устало садится на асфальт и опускает голову между коленями. Сначала мне кажется, что она плачет, но оказывается, это смех. Я сажусь рядом.
– Ага, будет моя мама волноваться! – говорит она. – Они запирают дверь в полночь, дома я или нет.
– И где ты спишь?
Холлис пожимает плечами.
– Я названиваю одной из сестер, пока она не проснется. Или колочу в дверь, пока кто-нибудь не впустит меня. А что они сделают, посадят меня под домашний арест? На следующей неделе мы выпустимся из школы, и потом я уеду.
– Можешь переночевать у меня.
Холлис смотрит на меня.
– Правда?
– Да. Тем более что мы, считай, почти на месте. И ты сможешь принять душ. От тебя воняет.
– А ты выглядишь так, будто рыдала всю ночь, пока не уснула.
– Кто бы сомневался.
– И что, мне правда можно будет принять душ в два часа ночи?
– Конечно. Моя мама тоже спит, не волнуясь о том, дома ли я.
••
– В этом июне мы словно оказались на острове Нигдешний, – говорит Холлис, когда мы лежим в моей кровати.
– Почему? – Мне не хочется спать, хотя сейчас три часа ночи. Наверное, потому что я недавно вздремнула.
– Потому что все такое волшебное. И сам июнь теплый и искрящийся.
– Искрящийся?
– Нам вдруг стало можно пить шампанское. Но из-за него все ведут себя так, словно не собираются взрослеть. Хотя именно это нам всем и предстоит.
Я какое-то время молчу. Мне стыдно. Я думала, что раз всю свою сознательную жизнь наблюдала за Холлис, то теперь знаю ее как облупленную.
– Ты не согласна?
– Нет, ты права. И еще все эти потерянные мальчишки, которые бросают девчонок, напиваются в стельку и плачут, когда не их черед плакать.
– Точно!
– Тогда ты Венди, – говорю я.
– Нет, Мина. – Она вздыхает. – Как бы я ни старалась, сколько бы ни загадывала желаний на звезды, это ты Венди, а я чертова Динь-Динь.
Я смеюсь. Холлис переворачивается на бок, лицом ко мне, но ее глаза закрыты.
– В детстве «Питер Пэн» был моей любимой книгой. А какая книга была любимой у тебя?
– Хм. «Гарри Поттер».
– Нет, вы с Кэпом читали ее вместе. Какая была только твоей?
– Наверное, «Золушка».
– Классическая хрень.
Мы некоторое время лежим в тишине.
– Ее папа тоже умер, – говорю я. – Наверное, поэтому мне нравилась эта сказка. Боже, я несу сентиментальную чушь.
– Вовсе нет, – отвечает Холлис и, помолчав, добавляет: – Я уже давно хотела извиниться. За то, что сказала тогда, в четвертом классе, про твою обувь.
– Что?
– Когда ты каждый день стала носить черные конверсы, я сказала, что ты не снимаешь их из-за своего отца. Правда, прости.
– Так это была ты?
– Если честно, я в кои-то веки не пыталась быть стервой. Просто я прочитала в книге, что люди носят черное, когда скорбят по кому-то, и я хотела сказать остальным девчонкам, чтобы они перестали дразнить тебя из-за обуви, но ты услышала и расплакалась. Я чувствовала себя ужасно.
– Ничего. А вообще, это даже мило.
– Точно, это же я, – бормочет Холлис, – самая милая девушка на земле.
Мы снова лежим молча.
Я думаю, что Холлис уснула, но она вдруг говорит:
– Ладно, раз мы теперь подруги…
– А мы подруги?
– Да, и раз мы теперь…
– Ты сейчас начнешь петь Popular?
– Заткнись и расскажи мне какую-нибудь тайну.
– Тайну?
– Ну да. Что-нибудь, о чем никто не знает.
– Что ж, ладно. Та женщина, из Йеля, ответила.
– И что она сказала?
– Спросила, какие у меня планы на следующий год. И, по-моему, в первом письме она интересовалась, не хочу ли я отредактировать свое эссе и продать его. Ну, в смысле издать.
Холлис садится на кровати.
– В смысле? Где она его прочитала?
– Какое-то время назад со мной связался человек из комиссии по вступительным экзаменам и попросил разрешения включить мое эссе в какое-то пособие. Типа как…
– Оно и правда таким оказалось? Непревзойденным образцом? О чем ты писала? О жизни и смерти?
– Да так, ни о чем особенном. Я все ждала, когда кто-нибудь перезвонит мне и скажет, что материал не очень хорош, да и тема не самая распространенная. Я писала о том, как помогала Кэплану учиться читать в начальной школе. Короче говоря, она прочитала эссе, а ее подруга работает в литературном журнале, и они захотели напечатать его. А потом я написала, что больше не собираюсь в Йель, и она спросила, не хотела бы я пройти стажировку…
– Божечки! И что ты ответила?
– Пока ничего.
– А как называется журнал?
Я вытаскиваю телефон.
– «Кураж».
Холлис тоже достает свой телефон.
– Бог мой, Мина! Их офис находится в Нью-Йорке. Отлично! Прямо как в сериале «Девчонки». Ты только посмотри на эту улицу…
– Я не могу вот так просто взять и переехать в Нью-Йорк, забив на университет. Я никогда не была там. И я не смотрела «Девчонок». И у меня нет никого знакомого в Нью-Йорке.
– Ты знаешь меня, – отвечает Холлис немного обиженно. – И ты не забиваешь на университет, просто берешь паузу.
– Ты будешь притворяться, что не знаешь меня.
– Нет. Мне кажется, ты из тех, кто расцветает после окончания школы. Не то чтобы ты сейчас не в расцвете… Ладно, забей. – Холлис зевает и заползает под одеяло. – Убери от меня свои ноги. Они холодные, как ледышки!
Потом, через пару минут, она добавляет:
– Я уезжаю сразу после выпускного бала. Убираюсь из гребаного Ту-Докса и начинаю настоящую жизнь. Поехали.
– Поехали?
– Я именно так и сказала.
– Ты хочешь, чтобы я стала частью твоей настоящей жизни?
– Ну да. Ты можешь брать мою одежду.
Я смеюсь:
– Неужели я так плохо одеваюсь?
– Нет, конечно. Просто мне нравится давать свою одежду, – говорит Холлис, устраиваясь поудобнее. – Потому что я очень самоуверенная и у меня отличный вкус. Это мой способ выражения привязанности или что-то вроде этого. А какой у тебя?
– Не знаю даже. Рекомендовать книги, наверное.
– Кстати, спасибо тебе за подарок от Кэплана. Мне очень понравилась книга. Я как раз начинаю перечитывать ее.
Я улыбаюсь, но глаза у Холлис снова закрыты.
– Ты должна поехать в Нью-Йорк, Мина.
Я молчу.
– Ты притворяешься спящей?
– Нет. Я думаю. А теперь ты расскажи мне какую-нибудь тайну.
– Меня тоже изнасиловали.
– Ой…
Мы начинаем говорить одновременно:
– Не…
– Как ты…
– Я просто увидела, как ты плакала на моем дне рождении. И сразу все поняла. Этот плач и то, как ты держалась за колени. А потом, сегодня вечером, ты сказала, что… что Кэплан о чем-то рассказал Куинну. Возможно, я ошибаюсь. Мне не стоило строить предположений.
– Нет, ничего страшного, – говорю я. – Да, меня тоже изнасиловали. Знаешь ли ты… того, кто?..
– Нет, – зевая, отвечает Холлис и прижимается лбом к моему плечу. – Это было два года назад, в лагере. Он был вожатым. И я была влюблена в него. Даже обидно, что он такой красавчик.
Я фыркаю.
– Ой, прости!
– Нет, пожалуйста, смейся. Я чувствую себя чертовски неуязвимой, когда смеюсь над этим.
– Я и так считаю тебя неуязвимой, – говорю я. – И всегда считала.
– Мне искренне жаль, что с тобой это случилось, – произносит Холлис.
Я поворачиваюсь к ней и закрываю глаза.
– И мне жаль, что с тобой такое произошло.
– Ты воспользовалась таблеткой экстренной контрацепции? Как по мне, это была самая худшая часть этой истории. Мне пришлось встретиться лицом к лицу с лагерной медсестрой. Таблетки у нее не оказалось, и, по-моему, это полный бред в смешанном лагере.
– О нет, мне это было не нужно.
– Значит, даже монстры пользуются презервативами?
– Нет, – говорю я. – Просто у меня еще не было месячных, так что…
Холлис ничего не говорит. Она находит под одеялом мою руку, крепко сжимает и отпускает.
– А ты уже думала когда-нибудь об этом? Ну я про Нью-Йорк? – спрашивает она.
– Нет. Но я слышала, как ты о нем говорила.