Я спускаюсь вниз, готовлю кофе и тосты и вижу на холодильнике новую карточку, немного в стороне от остальных. Я сразу замечаю, что ее номер находится в той же десятичной системе Дьюи, что и у «Джейн Эйр»: «823.8. Английская художественная литература, 1837–1900 гг.». Это «Мидлмарч» Джордж Элиот. Я еще не читала эту книгу и не знаю, кто такая Джордж Элиот. Я подхожу к стеллажу в гостиной и роюсь в нем минут десять, но оказывается, что книга уже лежит на журнальном столике. Последний раз я бралась за новую книгу несколько недель назад. Я все собиралась, но была слишком занята борьбой с невымышленными людьми и связанным с ними бесконтрольным необратимым хаосом. Не знаю, что заставляет меня это сделать, но я несу «Мидлмарч» в кабинет отца и включаю проигрыватель. Я беру первое, что попадается под руку, не глядя на обложку. И начинаю читать.
Спустя какое-то время в дверях появляется мама.
– Эта песня играла, когда ты родилась, – говорит она.
– Правда?
– Твой отец принес в больницу портативный магнитофон, чтобы отвлечь меня.
– Как она называется?
– La Vie en Rose[32].
Я прислушиваюсь к тексту.
– Не очень-то на меня похоже, правда? – говорю я в шутку, но выходит как-то грустно.
– Ты понимаешь, о чем в ней поется? – спрашивает мама.
– Я изучаю французский с девятого класса.
На секунду мне кажется, что мама вот-вот заплачет, но она подходит и садится рядом на подлокотник большого кресла. Она читает через мое плечо, немного медленнее меня, но я всегда дожидаюсь ее, чтобы перевернуть страницу. В какой-то момент я кладу голову ей на плечо.
– Я должна извиниться перед тобой, – вдруг произносит мама. Она уже прочитала главу вперед меня. Я дочитываю до конца страницы и только тогда отвечаю:
– За что?
– Я не хотела волновать тебя или причинять боль больше, чем тебе уже было больно, поэтому я просто…
– Избегала меня?
– Я думала, что помогаю тебе. Скрывая все от тебя. Мне даже в голову не приходило, что я поступаю неправильно.
– Ничего, – говорю я. – Я тоже кое-что скрывала от тебя.
Мама наклоняется ко мне, опустив подбородок, и ждет, приподняв брови. Я чувствую себя очень уверенно и уютно, когда она сидит рядом со мной на подлокотнике отцовского большого кожаного кресла. Перед нами на столе фотография с их свадьбы, на которой его университетские друзья поднимают на руках маму над головами.
– Можно я расскажу тебе в другой раз? – спрашиваю я.
– Конечно, – говорит она. – Я никуда не собираюсь.
Когда она встает, чтобы приготовить обед, я следую за ней и с книгой в руках сажусь на диван.
Я вдруг понимаю, что отвлеклась и каким-то чудом забыла прочитать последнюю страницу, как обычно делаю, когда начинаю новую книгу. Я листаю дальше.
Позже, когда я мою руки на кухне и рассеянно смотрю в окно, я вижу, как по улице идут Кэплан и Куинн. Они не похожи сами на себя, такие серьезные, но хотя бы не бросаются друг на друга. На Кэплане все еще моя футболка с таблицей Менделеева. Я отхожу от окна, когда они приближаются, и возвращаюсь на диван к маме, которая крепко спит, и к книге, которая, несмотря на мое отвратное состояние, превосходна.
Меня раздражает, что день кажется долгим и одиноким. Именно так раньше проходили все дни, но меня это не беспокоило.
Когда начинает темнеть, кто-то звонит в дверь. Кэплан всегда пользуется дверным молотком. В четвертом классе он сказал, что это заставляет его чувствовать себя рыцарем у замка, но, возможно, он делает так, чтобы именно я подошла к двери. Я тихонько подкрадываюсь и смотрю в дверной глазок. Это не Кэплан. Это Куинн. Он машет рукой. Он мне нравился. Мне нравилось, что я нравлюсь ему. Значит ли это, что я была немножко влюблена в него? Неужели все остальные тоже задаются подобными вопросами? Разве человек не должен просто знать, что ему кто-то нравится? Но что бы это ни было, это была вспышка. А вот с Кэпланом – это лесной пожар. Я открываю дверь.
– Привет, – говорит он.
– Привет, – отвечаю я.
– Извини, что зашел без предупреждения. Я был неподалеку, а ты не отвечала на сообщения.
– Ничего страшного, – говорю я.
– Я просто, знаешь, хотел извиниться.
– Это не обязательно. Все в порядке.
– Да, но я хочу.
– Сейчас я уже даже не знаю, – говорю я, глядя мимо него на дом Кэплана, где, к счастью, в окнах не горит свет, – кто на самом деле виноват и кто должен извиняться.
Куинн улыбается:
– Я, наверное, тоже.
Я пытаюсь придумать, что бы еще сказать, но в итоге смотрю себе под ноги.
– А еще я хотел сказать – только без обид и все такое, – если ты все еще хочешь пойти на выпускной, я с радостью пойду с тобой.
– Ты хочешь переспать со мной? – спрашиваю я.
Куинн недоуменно моргает, а затем смеется. Через секунду он приходит в себя.
– Боже, Мина, ты чертовски забавная!
– Спасибо.
– И нет, я имел в виду, как друзья. Я же не идиот. Я уже давно все понял.
– И что ты понял?
– Ну после того как вы с Кэпланом поцеловались тогда, у Руби, ты больше не целовала меня.
– Мы же не раз целовались после этого…
– Ну да, – отвечает Куинн, – только это я целовал тебя, а ты была милой и целовала меня в ответ, но это не одно и то же, знаешь ли. Сразу видно, когда кто-то думает: «Да, черт возьми, я хочу этого», а не: «Конечно, почему бы и нет?».
Он держит руки в карманах как ни в чем не бывало.
Замешкавшись на мгновение, я все-таки обнимаю его.
– Спасибо, что все понимаешь.
Он обнимает меня в ответ.
– Я думаю, это что-то типа абсолютного минимума, верно?
– Точно, – говорю я.
Я отстраняюсь и собираюсь с мыслями.
– Итак, что скажешь, – спрашивает Куинн, – пойдем на выпускной как друзья?
Он достает что-то из кармана. Это маленький букетик цветов из тонкой ткани и оберточной бумаги розового, голубого и зеленого цветов. Они скреплены вместе и перевязаны лентой.
– Ты сам это сделал? – спрашиваю я.
– Это должна была быть бутоньерка.
Само собой разумеется, никто никогда не дарил мне цветов. Я никогда не думала, что хочу этого или что это меня волнует, но, полагаю, многие люди считают так, пока кто-нибудь не встанет перед ними с букетом. Даже если это не «тот самый» человек.
– Это… это так… спасибо, – говорю я. – Но, думаю, для всех было бы лучше, если бы все вернулось на круги своя. К тому же я еще даже не обзавелась платьем.
Он немного грустно улыбается и опускает взгляд на букетик.
– А его оставь себе. Отдашь кому-нибудь. Ты заслуживаешь свое «Да, черт возьми!».
Он кивает.
– Хорошо. Справедливо подмечено. Ты тоже.
– Подожди, – говорю я, внезапно вспомнив, – стой здесь.
Я бегу в спальню и возвращаюсь, заложив руки за спину.
– Я тоже кое-что для тебя приготовила, и было бы неправильно подарить его кому-то другому, а тебе идти на выпускной без него.
Я протягиваю ему маленький красный шарик.
– Это же…
– Клоунский нос.
Он пристально смотрит на него, а затем поднимает взгляд на меня.
– Мина, – говорит он, – может, ты и странная, но такая классная!
Куинн уходит, направляясь к скейтборду, который оставил на моей лужайке. Он с грохотом проносится по дорожке, перепрыгивает через бордюр и исчезает в сумерках, держа нос в одной руке, а бутоньерку – в другой.
В понедельник День прогулов для старшеклассников, и это меня вполне устраивает. С тех пор как Холлис сделала мне аккаунт в Инсте и запостила нашу совместную фотографию, у меня появилась плохая привычка листать ленту. Я изо всех сил стараюсь не смотреть сторис одноклассников, тусующихся сейчас на Литл-Бенд. На видео они качаются на тарзанке и прыгают в воду. Тарзанка привязана к ветке клена на берегу, которая нависает над самым глубоким местом реки. Они подбадривают друг друга, когда кто-то раскачивается особенно высоко или резко отпускает веревку. Я не вижу Кэплана, но уверена, что он там. Особенно если они с Куинном помирились. На одном из видео Холлис карабкается по веревке, как по канату на уроке физкультуры, до самого верха, где тарзанка привязана к клену. Прямо оттуда она прыгает в воду. Невероятно. Я утешаю себя, что мне бы там все равно не понравилось. Я бы никогда не прыгнула. Ни за что на свете.
Я знаю, что дальше они отправятся на озеро Понд. Обычно старшеклассники – те, кто придерживается веселых традиций, – выстраиваются в шеренгу на западном пирсе, над которым алеет закат, ныряют и плывут наперегонки к пирсу на противоположной стороне. Когда мы с Кэпланом были маленькими, то часто ходили смотреть на эти заплывы с нашими мамами. На это приходит посмотреть чуть ли не весь город. Где-то в средней школе я решила, что это банально, и перестала ходить. И все же я наблюдаю за передвижением солнца по небу, занимаюсь домашними делами и стараюсь не думать об одном годе, который запомнился мне больше всего. Я сидела на плечах у отца с бенгальским огнем в руке и наблюдала за подростками, которые тогда казались мне такими взрослыми. Они прыгали в мерцающую воду, их фигуры темнели на фоне розового сияния неба, и расстояние между пирсами казалось мне невероятно огромным.
Как раз в тот момент, когда я приготовилась к тому, чтобы спокойно поскучать и пожалеть себя, раздается резкий телефонный звонок. Никто никогда не звонит на наш домашний телефон, кроме бабушки и дедушки. Я сижу на стуле за столом, притворяясь, что читаю, а на самом деле как ненормальная просматриваю аккаунты одноклассников, а телефон на стене все звонит и звонит.
Я встаю так быстро, что стул опрокидывается, и снимаю трубку.
– Привет, бабуль. Да, у меня все хорошо. Даже отлично. Я решила не поступать в Йель. Да. Да, знаю. Нет. Вообще-то я слушаю. Просто я не изменю свое решение.
Бабушка просит позвать к телефону маму.
– Конечно. Подожди минутку.
Я поднимаюсь по лестнице с телефоном и без стука вхожу в мамину комнату. Она лежит на кровати с ноутбуком. Я протягиваю ей трубку.