– Просто пытаюсь понять, из-за чего ты так расстраиваешься. Тебе не понравилось? Буду честен. Я боялся, что он попытается поцеловать тебя и из этого не выйдет ничего хорошего, а ты снова распереживаешься. Но, похоже, это ты его поцеловала?
– О да, это я его поцеловала. Он стоял себе спокойно, никого не трогал, а я его поцеловала.
– Этот поцелуй не оправдал твоих ожиданий? – Я понятия не имею, как это все ощущается после того, что случилось с Миной. Как ты можешь вернуть свой «первый раз», когда кто-то уже забрал его у тебя? Возможно, все эти моменты навсегда уничтожены? Не знаю. До меня доходит, что я ковыряю ложкой в тарелке, пачкая стол.
– Э-э-э… Нет, нет, не думаю, что это был плохой поцелуй. Скорее короткий?
– Вряд ли короткие поцелуи могут быть плохими, – отвечаю я.
– Ты боялся, что он поцелует меня?
– Ага, я же говорил тебе, что ты ему нравишься, разве нет?
– Ну, похоже, я больше не буду ему нравиться, – с несчастным видом говорит Мина. – Я была очень странной. Сначала всю дорогу я как будто ненавидела его, а потом вдруг ни с того ни с сего поцеловала и сбежала.
– Мина? – Я вздыхаю.
– Что?
– Как по мне, – я с шумом заглатываю остатки молока, – то, что ты сделала, – это суперкруто!
Мина забирает у меня пиалу.
– Не хлюпай!
Она встает и, наклонившись над раковиной, смотрит на меня:
– И перестань смеяться!
– Я не смеюсь! – Только я еще как смеюсь. – Серьезно, я обалдел просто! Ты молодец. Несмотря на тяжелую ночь, ты зажгла! Охрененно.
– Я убью тебя. – Но она тоже смеется.
– И не жди никаких последствий…
– Больше ни слова!
– Потому что это Куинн. Он никогда не признается, что целовался с кем-то. Так что он будет вести себя как обычно. Готов поспорить, вы пойдете вместе на выпускной. Он будет шутить, ты будешь шутить, мы все будем танцевать, и все будет хорошо. Ничего страшного не случилось. Ничего не изменилось.
– Ладно. Возможно, ты прав.
– Конечно, я прав. И знаешь…
– Что?
– Это твой первый поцелуй! – Я поднимаю руку, чтобы Мина дала мне пять.
Она смотрит на мою ладонь. Потом на меня. А потом вскрикивает, словно в боевом кличе, бросается ко мне и начинает бегать за мной вокруг стола.
– Все, хватит, прости! – Я задыхаюсь от смеха и поднимаю руки вверх в знак капитуляции, но тут же перехватываю ее запястья, когда она пытается шлепнуть меня. – Ну серьезно? Это же был твой первый поцелуй?
– Да, – ворчливо отвечает Мина, – типа того. Если не считать, ну ты сам знаешь. Все, забыли.
Она гневно смотрит на меня, прижатая спиной к холодильнику, а я продолжаю держать ее запястья.
– Прости, – снова говорю я. – Правда.
Ее губы изгибаются.
– Все в порядке. Просто… Следи за языком.
– Или что? Ты надерешь мне задницу?
Я хотел пошутить, но что-то пошло не так. Мы все еще стоим в той же позе, и я держу ее запястья. Меня вдруг бросает в жар. Я чувствую, как колотится сердце, ощущаю, как пульсирует в висках. Я отпускаю ее запястья.
– Ты в порядке? – спрашивает Мина.
– Да. – Я отворачиваюсь. – Просто устал. И у меня похмелье.
– Пожалуй, нам надо поспать.
– Я так и знал, что ты еще не ложилась!
Она закатывает глаза.
– Эй, а можно мне поспать на полу в спальном мешке?
– Ты уже вырос из него, – напоминает Мина.
– Нет!
– И мы уже слишком взрослые для ночевок друг у друга.
– Это не ночевка, уже рассвело. Мы просто вздремнем. Давай же! Почитаем «Гарри Поттера».
– Ладно. – Мина, склонив голову набок, изучает меня. – Но ты будешь читать первым, а то сразу уснешь.
Она поворачивается к лестнице.
– Поднимайся. Я догоню, только вымою за собой тарелку, – говорю я.
– Ты какой-то странный, – отвечает Мина, выходя из кухни.
Я споласкиваю пиалу и ставлю ее сохнуть на столешницу, потом убираю маленькую горку из хлопьев у Мины в тарелке и наливаю стакан воды. Но останавливаюсь перед холодильником. Открыток на нем не так уж и много. Одна – от моей семьи, одна – от ее кузин, несколько – с фотографиями детей помладше. Есть еще фотография маленькой Мины в крошечных красных резиновых сапожках, она сидит на корточках на берегу озера Мичиган и показывает на гальку, держа за руку своего папу. Рядом висит распечатка из Йеля о ее зачислении. А под ней находится то, что я ищу. Это фотография из похода – мама, папа и трое парней. Самый высокий из них держит на плечах самого младшего. Он старше меня, но ненамного. У него широкое симпатичное лицо, глаза щурятся от солнца. На нем даже футболка с символикой Йельского университета. На открытке надпись: «Желаем вам мира и радости в Новом году. Кейт, Брайан, Джош (16), Лиам (17) и Дэниел (21)». Я снимаю открытку с холодильника, рву ее на мелкие кусочки, выбрасываю в мусорное ведро и накрываю обрывки бумажным полотенцем. Но и этого мало, как мне кажется, поэтому я выбрасываю весь мусор из ведра, меняю пакет и только потом поднимаюсь наверх к Мине.
На самом деле, несмотря на недавние события, я далеко не дура. И вообще, я чертовски умная. Поэтому все выходные я провожу дома, собирая все факты и анализируя их. Куинн, конечно, вел себя подозрительно. Он из кожи вон лез, чтобы поговорить со мной. И в последнее время он как-то странно смотрел на меня. Скорее всего, он и правда говорил обо мне с Кэпланом. Он предложил проводить меня до дома и даже не попытался столкнуть меня со скейтборда или скинуть на обочину. Но стремление загладить ошибки прошлого, когда он издевался надо мной и мучил, и влюбленность – это не одно и то же. Плюс ко всему этот старый как мир интерес одеть девицу-изгоя в платье для выпускного. Это же так неправильно, абсурдно, странно и, самое главное, противозаконно. А еще очень соблазнительно. Как желание выдавить прыщик.
Я рассказываю все это Кэплану, когда в субботу мы идем погулять, и он отвечает, что ничего не понял и что если я сравниваю себя с прыщом, то мне нужна профессиональная психиатрическая помощь, а он тут бессилен. Потом Кэплан добавляет, что я, должно быть, читаю слишком много всяких жутких книжек и он конфискует у меня «Джейн Эйр». Я уже собираюсь открыть рот, чтобы признать, что, возможно, действительно нравлюсь Куинну, и спросить, что мне делать дальше, но мне не хочется, чтобы Кэплан решил, будто я питаю какие-то надежды. Я не боюсь опозориться перед Кэпланом. Те времена прошли еще в далеком детстве, когда у меня случилась первая паническая атака, или когда меня вырвало в его машине, или когда он так сильно смеялся, что обмочился прямо в постели. А когда ты не хочешь показать кому-то, что питаешь надежды, это то же самое, что не хотеть надеяться. В воскресенье он пытается уговорить меня пойти поплавать в Литл-Бенд с остальными, но я отказываюсь. Хватит с меня развлечений обычных американских девчонок.
А вечером мама выходит из своей комнаты, чтобы сказать, что звонила бабушка и интересовалась, полностью ли мы оплатили мое обучение в Йеле.
– Я сказала, что да, – говорит она, не глядя на меня.
– Но мы еще не все оплатили?
Мама осторожно касается плинтуса моей двери, словно проверяя, не рассыпется ли он.
– Мы ведь не оплатили его, да? – спрашиваю я.
Она вздыхает.
– Мам.
– Мы могли не уложиться в сроки.
– Ты все сделала, ничего мне не сказав.
– А о чем тут говорить? – Мама слегка разворачивается, как будто собираясь уходить, и становится тонкой тенью в коридоре.
– Я не хочу учиться в Йеле.
И тут она поднимает на меня глаза. Я жду, когда она спросит почему.
– Они предложили оплатить твое обучение в Йеле, – тихим голосом говорит мама.
– Мичиган тоже готов оплатить мое обучение.
Она не двигается. Просто стоит и смотрит в дверной проем моей комнаты.
– Я не хочу в Йель. Я лучше останусь дома, чем буду учиться там!
– Мина, пожалуйста. Уже поздно вести себя как мятежный подросток. И ты же всегда хотела учиться в Йеле.
Если кто-нибудь еще раз скажет мне об этом, я закричу, честное слово. Мама собирается уходить.
– Значит, дело в деньгах? – говорю я.
– Что, прости?
– Ну мне их деньги не нужны, значит, нужны тебе?
У мамы такой вид, словно я дала ей пощечину. Я пытаюсь воззвать к чувству вины, но тщетно. Главное, что я добилась от нее хоть какой-то реакции.
– Дело в отношениях. Мы должны поддерживать связь с ними. С твоим прошлым.
– То есть с папой?
– Мина. – Мама прикрывает глаза ладонью, как будто на нее направили свет софитов.
– Не моя вина, что мы не близки с ними, – отвечаю я. – Ты не можешь отправить меня в Йель, чтобы компенсировать это.
– Я пыталась, – говорит она. – Эти его друзья, их семьи. Дети твоего возраста.
Внутри у меня все сжимается.
– Они по-прежнему приглашают нас на каникулы. Каждый год. Но когда ты сказала, что больше никогда не поедешь с ними, я не стала спрашивать почему. Я не жаловалась. Я знаю, тебе тяжело заводить новых друзей…
Я отступаю обратно в свою комнату и захлопываю дверь. К горлу подступает тошнота, и мне приходится ущипнуть себя за руку, чтобы прийти в себя. Я стою за дверью и жду, когда мама уйдет.
– Мы отдалились от других не только из-за меня, – говорит она из коридора.
Утром в понедельник льет как из ведра, а небо такое темное, что я просыпаю, несмотря на будильник. Я оставила очки в ванной Холлис, и мне приходится надеть контактные линзы, но это незначительное неудобство почему-то так сильно выводит меня из себя, что я игнорирую чашку кофе на столе, оставленную для меня мамой, хотя и понимаю, что это извинение.
Из-за дождя Кэплан предлагает подвезти меня до школы, но он опаздывает, потому что ему пришлось подвозить еще и маму. В машине я держусь довольно отстраненно и жду, что Кэплан укажет мне на это, захочет поговорить и будет шутить, пока меня не отпустит, но он молчит. Я вхожу в класс после звонка, похожая на жалкую мокрую крысу. Все пялятся на меня – наверное, потому что я сильно опоздала. Я сажусь на свое место, бросаю сумку на парту, и тут что-то падае