– Я решил, что мне следует пригласить Холлис. Это будет честно и по-взрослому.
– Да, так будет лучше всего.
– Прости. Я знаю, она может быть…
– Жуткой?
– Она может быть довольно грубой. Но это все так, игра на публику. Хотя да, она может быть жуткой и нагнать страху. Даже не знаю, почему она мне нравится.
– А я знаю.
Холлис вдохновляла на действия.
Я не могу точно вспомнить, почему решила больше не разговаривать в школе. Некоторым учителям это наверняка не понравилось, но большинство просто перестали спрашивать меня на уроках. Возможно, помогла моя многолетняя репутация любимчика преподавателей. А может, мои письменные работы говорили сами за себя. Я не пропускала ни одного урока и выполняла все задания. Я просто отказалась говорить со всеми, кроме Кэплана, его мамы и своей мамы. А потом мы перешли в старшую школу, и учителя просто не знали меня другой.
Как только я замолчала, моим мучителям пришлось в срочном порядке придумывать новую тактику, потому что теперь их возможности были ограничены. Стоит признаться, они справились. «Мина, если ты неудачница, можешь ничего не говорить» – это, конечно, не самая оригинальная издевка, зато простая. Им оставалось лишь слегка видоизменять ее. «Если ты живешь в психушке, можешь ничего не говорить». «Если ты такая плоская, что даже не носишь лифчик, можешь ничего не говорить». «Если ты спишь, вися вниз головой, можешь ничего не говорить». «Если ты хочешь, чтобы мы выщипали твою монобровь, можешь ничего не говорить». «Если ты хочешь быть Стивеном Хокингом, можешь ничего не говорить». По-моему, последнее придумал Куинн. Потом, во время первой недели девятого класса, когда мы выходили из женской раздевалки на физкультуру, Холлис у меня за спиной крикнула: «Если ты глухонемая девственница, можешь ничего не говорить».
В то время тема девственности, по понятным причинам, очень сильно смущала и расстраивала меня. Эта бесцеремонность и жестокость вдруг заставили меня защищаться и неожиданно даже для себя самой заговорить. Не оборачиваясь, я ответила:
– Если ты предсказуемая тиранша и тупица, можешь ахнуть прямо сейчас.
И клянусь, она ахнула. Тогда я почувствовала себя нереально крутой впервые за долгое время. Да что уж там, вообще впервые.
После этого Холлис больше не издевалась надо мной в открытую, но ощущение блаженной безмятежности длилось недолго. Игнор со стороны Холлис может быть похожим на крик. На удар в лицо. Ты прямо-таки ощущаешь его на себе, пусть она ничего не делает и не говорит, а просто смотрит сквозь тебя. Просто удивительно. Примерно в то время мне пришлось взглянуть правде в глаза – не имело значения, третирует она меня или нет, я все равно обращала на нее внимание. Все обращали внимание на Холлис. Она была из того сорта людей, от которых невозможно отвести взгляд. И я знала еще одного такого же.
– Ты знаешь, почему она мне нравится? – спросил Кэплан, наконец приступая к ванильному молочному коктейлю. – Тогда просвети меня, пожалуйста.
– Потому что она птица высокого полета.
– Что-то я не очень понимаю.
– Она имеет влияние на других.
Примерно в тот же период девятого класса я снова начала говорить в школе. Понемногу, день за днем. Но именно дерзкий ответ Холлис стал тем поворотным моментом, когда я прорвалась на другую сторону. Пусть кошмары и приступы паники, от которых меня скручивало пополам, никуда не делись, но я, как любая другая девчонка, могла говорить, есть, спать и просыпаться, несмотря ни на что.
– За тебя! – сказал Кэплан, поднимая стакан со смесью из ванильного и шоколадного молочных коктейлей. Я посмотрела на свой стакан и только тогда осознала, что уже выпила почти всю такую же смесь.
Когда мы возвращались домой, Кэплан спросил, кому все-таки, по моему мнению, приходится хуже.
– Мне. Я согласна с твоими рассуждениями. Твоя ситуация статистически встречается чаще.
– Да, но сначала ты считала по-другому.
– Ну и что? Уже не важно.
– Никаких «не важно», Мина. Ты думала, мне приходится хуже.
– Хорошо, да, я так думала.
– Почему?
Помню, как у меня свело живот. Я уже давно такого не чувствовала.
– Ладно тебе. Я выдержу, говори.
– Хорошо. Будь мой папа жив, он всегда был бы рядом со мной. По крайней мере, я так думаю. Твой же отстранился от тебя.
Кэплан посмотрел на меня долгим взглядом, ничего не сказав.
– Мне жаль.
Он кивнул и отвернулся. Мы стояли на углу Кори-стрит. У входа в наш маленький тупик огромного мира.
– Вот поэтому мы договорились о правиле «никаких “не важно”», – сказал Кэплан. – И, кстати, почему в прошлом году ты перестала разговаривать?
В этот раз молчала я.
– И есть. И улыбаться.
Я пожала плечами.
– Что произошло на зимних каникулах? Во время вашей поездки?
Я была настолько ошеломлена, что посмотрела прямо ему в глаза. Наверное, мне не следовало этого делать. Наверное, это было очевидно для любого, кто проявлял ко мне внимание. Может быть, я разговаривала во сне. Может быть, он читал мой дневник. Может быть, мы сами все рассказываем кому-то, по чуть-чуть, каждый день, сами того не осознавая. И именно так мы возвращаемся к жизни. Если это правильный человек. Если он слушает.
Делая вид, что убираюсь в комнате, я поднимаю библиотечную карточку, которую мне вернула Джулия. Она сказала, что нашла ее в кармане Кэплана и что она почти не испортилась после стирки. Я сказала ему, что это мусор. Это и есть мусор. Но тот факт, что Кэплан сохранил ее и что Джулия сохранила ее, заставил меня с облегчением усесться на их кухонный табурет.
В комнате теперь стерильно, как в больнице. Но это только еще больше вгоняет меня в уныние, и я спускаюсь вниз, нацеленная убрать весь дом. Наверное, сегодня мне просто хочется побыть несчастной. В итоге, остановившись у холодильника, я ищу взглядом рождественскую открытку, чтобы увидеть его лицо, испытать себя, но ее нигде нет. Я смотрю за холодильником, на полу, в мусорном ведре. Я продолжаю искать, хотя уже понимаю, что это Кэплан избавился от нее. Пустое место, где раньше висела открытка, мозолит глаза и приводит меня в замешательство. Я ощущаю одновременно благодарность и дисгармонию. Взяв магнит, я прикрепляю на освободившееся пространство библиотечную карточку «Хризантемы».
В тот день в Ту-Докс солнце заходит дважды. Один раз – для всех, в пятнадцать минут десятого, когда мы лежали на крыше. Затем еще раз – только для меня, в три часа ночи, когда окно ее спальни наконец-то погасло.
Оказывается, что так оно и было бóльшую часть моей жизни, только я этого не замечал. Я засыпаю, гадая, а как это все было для нее. Но если меня это мало заботило на протяжении десяти лет, будет несложно и дальше не придавать этому особого значения.
Последние две недели в школе – это настоящий глумеж, но в хорошем смысле. А в этом году все вообще как в тумане. Каждый день имеет свою тематику. Каждый вечер кто-нибудь закатывает очередную вечеринку по случаю окончания школы. В понедельник и вторник у нас выпускные экзамены. В среду День десятилетий[29]. В четверг День близнецов. В пятницу День фильмов о старшей школе. В следующий понедельник День прогулов для учеников выпускного класса. Во вторник День школьного единства. В среду вечером выпускной бал. В этот день по традиции все выпускники приходят в школу в пижамах, а остальные – в безвкусной модной одежде. В четверг мы не идем в школу, а в пятницу утром нам вручат аттестаты. И на этом все.
В период выпускных экзаменов я хожу в школу вместе с Миной. Мы задаем друг другу вопросы, Мина заставляет меня рассказывать все, что я знаю о разных революциях и войнах, а я зачитываю ей вопросы из учебного пособия по физике на совершенно непонятном для меня языке. Если мы и разговариваем, то обо всякой чепухе, и она ведет себя совершенно обычно, зато я схожу с ума. Хотя я и решил не мешать Куинну с Миной, я постоянно ловлю себя на том, что пытаюсь придумать, как провести с ней больше времени, как побыть с ней наедине, как прикоснуться к ней хотя бы на секунду. Но даже муки совести, которые причиняют почти физическую боль, не в силах меня остановить. Я чувствую, что у меня нет времени, а из нашей жизни будто выкачали весь лишний воздух. Как будто кто-то ускорил ход часов, но никто, кроме меня, этого не заметил. Нам с Миной редко удается по-настоящему побыть вдвоем. Когда это все же случается, она держится приветливо и оживленно, но при этом остается суровой и замкнутой. Я не могу понять, как она это делает. Мина не ведет себя странно или отчужденно, но при этом она какая-то отстраненная. У меня нет возможности сделать или сказать что-то необычное. Планы – непродуманные до конца, эгоистичные и невыполнимые – крутятся в голове. Ночью, лежа в постели, я веду с ней целые воображаемые диалоги, представляя, что бы она сказала и что бы ответил я, и так до бесконечности.
Каждый тематический день – это новый ад. Ну, кроме Дня десятилетий. Он проходит относительно нормально. Я решаю забить и надеваю обычную школьную куртку. Куинн почему-то приходит в тоге. На Холлис сногсшибательный наряд: замшевая куртка с бахромой, белые сапоги до колен и крошечные солнцезащитные очки. Она то злобно игнорирует меня, то вдруг периодически здоровается – просто чтобы посмотреть, как я подпрыгиваю. Мина, как и всегда, из принципа бойкотирует тему дня.
В четверг мы с Куинном надеваем одинаковую одежду. Сегодня прощальная вечеринка у Бекки, и она устраивает ее на крыше единственного шикарного отеля в нашем городе. Утром она отменяет мое приглашение, но Холлис приходит в ярость, узнав об этом, и к ланчу я снова приглашен.
– Чтобы ты знал, – бросает мне в коридоре Холлис, не оборачиваясь, – я не просила ее отменять приглашение.
– О, спасибо!
– Мне по барабану, где ты и чем занимаешься.
– Не хочешь отказаться от пари? – спрашиваю я у Куинна, который идет рядом.