– Выбери сам! – кричу я. – Твои проблемы с отцом или мои…
– О, хватит…
– Твой комплекс спасителя, мои проблемы с интимной близостью – не имеет значения, виноваты мы в этом или нет, от этого никуда не деться.
– ДА КАКАЯ РАЗНИЦА! – Я рада, что он тоже перешел на крик и больше не смотрит на меня как раньше. – Почему ты постоянно задумываешься обо всем, почему ты вечно все анализируешь? Все это не имеет никакого значения!
– Еще как имеет! Мы не в равных условиях!
Это его останавливает.
– Ты не можешь быть с кем-то, кто тебе не ровня, – заканчиваю я.
– Как ты вообще можешь такое говорить? Что ты, черт возьми, имеешь в виду?
– Я живу благодаря тебе.
– Мина, перестань, это просто…
– Это правда! – кричу я. – Ты знаешь, что это правда. Вот почему ты так много раз оставался у меня с ночевкой, ты знаешь…
– Мина, прекрати…
– В восьмом классе ты целую неделю спал на моем полу, потому что знал, что я сделаю, если ты уйдешь. Ты знал. И рядом не было никого, кто бы смог остановить меня, кроме тебя.
Он ничего не говорит, но и не отводит взгляда.
– Признай это. Не лги.
– Я не был уверен. Но я… да, я волновался. Разве это так плохо? Что я испугался… что я был готов на все? Чтобы удержать тебя здесь?
– Нет. Нет, в этом нет ничего плохого. Но это не любовь.
– Тогда что же это?
– Обязательство.
Мы долго смотрим друг на друга. От его взгляда у меня внутри все переворачивается.
– И что же прикажешь мне делать? – спрашивает Кэплан. – Что мне делать со всеми моими, ну… чувствами к тебе?
Жаль, что я не дала ему какую-нибудь другую футболку. Он выглядит слишком забавным. Слишком настоящим. Слишком самонадеянным, и я чувствую, как ком подступает к горлу.
– Ты справишься. Я делала это годами.
– Мина, если ты чувствуешь то же, что и я к тебе, мне все равно, считаешь ты это хорошим или плохим. Просто скажи мне.
– ТЫ даже сам не знаешь, что чувствуешь!
– И ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?
– Заботиться о ком-то – это не то же самое, что любить! Ты… ты убедил себя, что влюблен в меня, но это всего лишь… всего лишь…
Он смотрит на стену.
– Это не просто влюбленность. Иногда мне хочется, чтобы ты просто отключила мозг.
– Видишь? Я тебе не нравлюсь. Если бы я это сделала, то перестала бы быть самой собой.
Кэплан по-прежнему смотрит в сторону. Я мысленно готовлюсь к тому, что он скажет дальше. Но он, не оглядываясь, просто уходит. Я слышу, как он спускается по лестнице, как за ним закрывается дверь. Музыка стихает. Я запираю дверь, чтобы мама не пыталась со мной поговорить. Руки дрожат. В доме снова царит тишина.
Как послушная и поднаторелая психичка, я включаю душ, встаю под него и жду, когда начнется паника. Но она так и не наступает. Я сажусь под струи воды и прислоняюсь головой к стеклянной дверце. Я стараюсь не думать о том, каким он был, когда отвернулся от меня, как он сжимал челюсть, словно пытаясь не заплакать. Я прижимаюсь лбом к стеклу сильнее. Как я могла наговорить ему все эти вещи? Что я за человек такой?
Я нажимаю на дверь слишком сильно, и она распахивается. Вода заливает пол ванной. Я смотрю на лужу, а затем встаю. Выключаю душ, вытираю кафель полотенцем и, мокрая, забираюсь в постель. Я думаю, что дело не в нас, не в нашей дружбе – такой крепкой, тяжелой и неправильной. Дело во мне. И каким бы человеком я ни была, именно поэтому я должна была так поступить. Потому что он заслуживает лучшего.
Мама тихо стучится в дверь. Я игнорирую ее. Холлис пишет и спрашивает, не хочу ли я прийти завтра вечером к ней на ужин в честь окончания школы. Она дает понять, что это только для девочек. Я понимаю, что не знаю правил. Я переспала с ее бывшим парнем. Если бы она знала, то, возможно, не пригласила бы меня, поэтому идти к ней кажется нечестным. Я сразу отвечаю, что у меня есть семейные дела, потому что если буду тянуть с ответом, то сдамся. Именно это, по необъяснимой причине, в конце концов заставляет меня расплакаться.
Мысли кружатся в бешеном вихре. Мне хочется пойти к Кэплану и попросить прощения, но сказанного уже не вернуть. Я просто снова причиню ему боль, ведь я должна стоять на своем, если хочу быть его другом, и тут я докапываюсь до истины, которая была погребена под всеми остальными рассуждениями. Мы никогда больше не будем друзьями в прежнем смысле. Я закрываю глаза и заставляю тело лежать неподвижно, чтобы не вскочить и не побежать к нему.
Куинн пишет и спрашивает, может ли он прийти, чтобы поговорить. Я отвечаю ему, чтобы он не переживал. Мама пишет и спрашивает, что я хочу съесть на ужин. Я отвечаю, что не голодна.
Позже, когда уже стемнело и я, должно быть, уснула, мама снова стучит в дверь.
В дремоте я забываю, что изолировалась ото всех, и открываю дверь.
– Можно войти? – спрашивает она. В руках у нее коробка с пиццей.
– Ты похожа на курьера, – говорю я.
Я отхожу в сторону, пропуская ее, и мама опускает коробку на пол. Она садится напротив меня и ждет. Я чувствую усталость, у меня нет сил спорить. Поэтому я сажусь рядом.
– Ты же не любишь пиццу. У тебя от нее расстройство желудка.
– Ну да. – Она достает ломтик и протягивает мне. Я медленно ем, надеясь, что она не начнет расспрашивать меня о том, что произошло сегодня в нашем доме. Музыка, хлопанье дверей, крики – все это напоминало бродвейское шоу. Но она ничего не говорит. Она просто тихо сидит и, убедившись, что я съела два куска, уносит коробку вниз, сказав, что если я проголодаюсь, то могу взять еще.
Мне не стало намного лучше, но я уже не ощущаю опустошения и дрожи, и конечно, я не так одинока, как иногда притворяюсь.
В полночь я спускаюсь за еще одним ломтиком. Захлопывая дверцу холодильника, я замираю. Там, под карточкой «Хризантемы», висят еще две. Я снимаю с них магниты, чтобы посмотреть на оборот. Выцветшими чернилами почерком матери на карточках написаны названия книг, по которым я писала выпускную работу по английскому: «Джейн Эйр» и «Аня из Зеленых Мезонинов». Мама, конечно, знает об этом, потому что она была на церемонии вручения премии. Карточка «Ани из Зеленых Мезонинов» датирована тысяча девятьсот восьмидесятым годом, а «Джейн Эйр» – тысяча девятьсот двадцать третьим. Я кладу их на стол и съедаю еще два холодных ломтика пиццы, одновременно читая список имен. Затем я возвращаюсь наверх, роюсь в шкафу и нахожу то, что ищу. Это затертая и обтрепавшаяся по краям карточка оригинального сборника сказок братьев Гримм – последняя, которую мама подарила мне перед тем, как перестала работать. Для семилетнего ребенка это были очень пугающие и жестокие истории, но я не расставалась с карточкой, а мама не возражала. Она не просто не возражала, она все понимала. Она понимала меня больше, чем я могла предположить, раз много лет назад сохранила для меня «Джейн Эйр» и «Аню из Зеленых Мезонинов», зная, что когда-нибудь я их прочту и они мне понравятся. Я спускаюсь на кухню и вешаю карточку сказок братьев Гримм вместе со всеми остальными, пополняя наше маленькое кладбище.
Несмотря на то что я провела весь день в постели, мне удается заснуть, и я проваливаюсь в дремоту, думая о сиротах, окровавленных пятках в золотых туфельках и о том, почему Золушка каждую ночь убегала с бала, если нашла все, о чем когда-либо мечтала.
На следующее утро я снова заставляю себя встать под душ, но на этот раз не для того, чтобы поплакать, а чтобы проснуться. Я вспоминаю недели, а если честно, то и месяцы моего детства, когда мама понятия не имела, ем ли я вообще и когда. Рассудив, что она все же старается, я решаю тоже постараться. Я расчесываю и заплетаю волосы и, чтобы быть еще больше похожей на саму себя, достаю уродливые старые очки, потому что моя обычная пара все еще у Холлис.
Я спускаюсь вниз, готовлю кофе и тосты и вижу на холодильнике новую карточку, немного в стороне от остальных. Я сразу замечаю, что ее номер находится в той же десятичной системе Дьюи, что и у «Джейн Эйр»: «823.8. Английская художественная литература, 1837–1900 гг.». Это «Мидлмарч» Джордж Элиот. Я еще не читала эту книгу и не знаю, кто такая Джордж Элиот. Я подхожу к стеллажу в гостиной и роюсь в нем минут десять, но оказывается, что книга уже лежит на журнальном столике. Последний раз я бралась за новую книгу несколько недель назад. Я все собиралась, но была слишком занята борьбой с невымышленными людьми и связанным с ними бесконтрольным необратимым хаосом. Не знаю, что заставляет меня это сделать, но я несу «Мидлмарч» в кабинет отца и включаю проигрыватель. Я беру первое, что попадается под руку, не глядя на обложку. И начинаю читать.
Спустя какое-то время в дверях появляется мама.
– Эта песня играла, когда ты родилась, – говорит она.
– Правда?
– Твой отец принес в больницу портативный магнитофон, чтобы отвлечь меня.
– Как она называется?
– La Vie en Rose[32].
Я прислушиваюсь к тексту.
– Не очень-то на меня похоже, правда? – говорю я в шутку, но выходит как-то грустно.
– Ты понимаешь, о чем в ней поется? – спрашивает мама.
– Я изучаю французский с девятого класса.
На секунду мне кажется, что мама вот-вот заплачет, но она подходит и садится рядом на подлокотник большого кресла. Она читает через мое плечо, немного медленнее меня, но я всегда дожидаюсь ее, чтобы перевернуть страницу. В какой-то момент я кладу голову ей на плечо.
– Я должна извиниться перед тобой, – вдруг произносит мама. Она уже прочитала главу вперед меня. Я дочитываю до конца страницы и только тогда отвечаю:
– За что?
– Я не хотела волновать тебя или причинять боль больше, чем тебе уже было больно, поэтому я просто…
– Избегала меня?
– Я думала, что помогаю тебе. Скрывая все от тебя. Мне даже в голову не приходило, что я поступаю неправильно.
– Ничего, – говорю я. – Я тоже кое-что скрывала от тебя.
Мама наклоняется ко мне, опустив подбородок, и ждет, приподняв брови. Я чувствую себя очень уверенно и уютно, когда она сидит рядом со мной на подлокотнике отцовского большого кожаного кресла. Перед нами на столе фотография с их свадьбы, на которой его университетские друзья поднимают на руках маму над головами.