В машине мы не разговариваем, но она включает музыку и опускает стекла. Воздух приятно наполняет легкие. Я вдруг понимаю, что, не считая прогулки с Куинном, после вечеринки у нас дома я почти не выходил на улицу при дневном свете.
Мы приезжаем в школу сразу после начала обеда, и я прогоняю ощущение дежавю, когда иду с парковки вместе с Холлис, переодевшись в ее багажнике.
Я останавливаюсь, когда вижу вдалеке столик – самый лучший, под деревьями, – за которым все наши друзья раскрашивают друг друга зеленой краской и при этом умудряются фотографироваться.
– Ее там нет, – говорит Холлис. – Я не знаю, где она обедает. Она не отвечает на мои сообщения.
– Не принимай это на свой счет, – отвечаю я.
Когда мы подходим ближе, друзья приветствуют меня так тепло, словно я вернулся домой после долгого отсутствия. Я пропустил всего один день, как настоящий кусок дерьма. Потом я пытаюсь вспомнить хотя бы один день до этого, когда не виделся хотя бы с одним из этих людей, и не могу. Куинн сует мне бороду с дурацкой лентой, и, хотя меня раздражает его назойливость, это означает, что у нас все снова хорошо. Когда Куинн пришел в воскресенье, я первым попросил прощения – ведь это он хотел поговорить со мной, а решиться на это в некотором смысле даже сложнее. Я мог бы и не извиняться, но мы обсудили все, что могли, а потом молча прошли еще несколько кварталов. Больше всего мне запомнился момент, когда он сказал, что это не моя вина, но иногда действительно трудно быть моим другом, а потом спросил, все ли у меня в порядке.
Руби протягивает мне мой ежегодник, и я кладу его в стопку для подписей. Трудно не проникнуться этим настроением. Думаю, в этом и есть смысл сегодняшнего дня. Я просматриваю чьи-то фотографии и поражаюсь, как много там моих снимков с друзьями. Я уверен, что каждый из нас запечатлен хотя бы на одной фотографии. Оказывается, наш класс не такой уж большой, но на многих снимках красуется только наша компания. Я думаю, люди, должно быть, ненавидят нас. Мы те самые сволочи, которые объединились в группу избранных. Я подписываю ежегодник Бекки какими-то общими фразами, а когда возвращаю его ей, она обнимает меня. В эти последние дни она начинает плакать каждый раз, когда кто-нибудь упоминает окончание школы.
– Вы, ребята, для меня больше, чем просто семья, – говорит она, рыдая мне в плечо. Я крепко обнимаю ее, потому что она права.
Мне хочется остановить время, повернуть его вспять и все сделать по-другому. Или, может быть, если бы мне дали шанс, я бы просто повторил все точно так же, потому что мы такие, какие есть. Но тогда, по крайней мере, я бы уже понимал всю важность происходящего. А может, я бы просто поставил время на паузу, чтобы решить, как насладиться этим днем, ведь я буду скучать по нему. А как же иначе? Невозможно привыкнуть к чему-то и потом не скучать по этому.
Я поворачиваюсь к Холлис:
– Спасибо.
– Не за что, – отвечает она.
Мы обмениваемся ежегодниками. В левом нижнем углу последней страницы я нахожу немного свободного места и пишу: «Для меня старшая школа – это ты». Немного подумав, добавляю: «И мне очень нравилось в старшей школе. Кэп». Когда урок заканчивается, я думаю, что на этом все. Но это большая ошибка. Завернув за первый же угол, я вижу Мину в старых очках, которые она носила в средней школе. Она прижимает к груди свой ежегодник и смотрит под ноги. Я останавливаюсь и, как идиот, жду, когда она поднимет на меня взгляд. Но она этого не делает. Только когда в меня врезается несколько человек, я заставляю себя сдвинуться с места.
Может быть, она меня не заметила, думаю я. Как не заметила и прошлой ночью. Может быть, мне показалось, что она смотрела на меня. Если я не мог видеть ее лица, как она могла видеть мое? Может быть, ее там даже не было. Может быть, это был сон. Может быть, я схожу с ума.
А потом плотина лопается, и вся надежда, которую я пытался усыпить, загорается у меня в животе. Карусель тошнотворного дерьма, которое я прокручивал и прокручивал в голове, снова оживает. Добираясь до класса, я еще раз вспоминаю все, что она говорила в своей спальне. Убедившись, что помню все ее слова наизусть, в сотый раз молюсь, чтобы они обрели еще больше смысла. Она говорила, что мы с ней не в равных условиях. Потому что я заботился о ней. Но она мне нужна. Она мне тоже нужна. Она мне нужна даже больше, чем я ей. Я уверен в этом. Невозможно, чтобы кто-то хотел увидеть лицо другого человека больше, чем я хочу увидеть ее прямо сейчас. Если это так, то, клянусь богом, я надеюсь, что никогда не испытаю подобных мучений.
Я сижу в классе как зомби. Хорошо, что ничего особо не происходит. Народ продолжает подписывать друг другу ежегодники. Я достаю свой, чтобы чем-нибудь заняться, и он раскрывается прямо посередине. С левой стороны – фотографии всех, кто был в мае на Дне университетских футболок. Вот мы сидим за обеденным столом, в разноцветных футболках университетов Среднего Запада, а Холлис в фиолетовой толстовке Нью-Йоркского университета. Серебристыми буквами в верхней части страницы написано: «Заведи новых друзей». А справа, в нижней части, уже золотыми: «Но не забывай старых». Каждая из фотографий сделана в моменте, и каждую отредактировали так, чтобы она казалась старее, чем есть на самом деле. Я вспоминаю, сколько раз закатывал глаза, когда Руби тыкала мне в лицо камерой, и решаю поблагодарить ее, когда представится возможность. Затем я замечаю внизу страницы нас, крупно и по центру, но почти полностью закрытых надписью «Но не забывай старых». Мы с Миной сидим в библиотеке. Она смотрит в свою книгу, но смеется, а я, откинувшись на стуле, что-то говорю ей, отчаянно жестикулируя.
Народ начинает двигаться на следующий урок, и я заставляю себя встать. Я даю пять одноклассникам и веду себя как обычно, но больше никому не позволю подписать мой ежегодник. Я боюсь выпускать его из рук.
Перед последним уроком я снова замечаю ее краем глаза в другом конце главного коридора. Она стоит, прислонившись к одной из больших зеленых колонн. На ней синяя рубашка ее отца и шорты. Меня так воротит оттого, что мы не общаемся, что на полпути я сворачиваю направо и выхожу через парадные двери. Я обхожу школу снаружи, направляясь к черному ходу, пусть оттуда гораздо дольше добираться до нужного класса.
Я еще никогда не чувствовал себя таким жалким, как сейчас, когда продираюсь сквозь живую изгородь и держусь поближе к зданию, чтобы никто не выглянул в окно и не увидел меня. Я уже подумываю сдаться и пойти домой, когда вижу вдалеке открытую дверь. Я планировал просто постучать в нее и помолиться.
В проеме стоит Куинн.
– Душераздирающее зрелище, – говорит он и отходит в сторону, пропуская меня.
Мы идем на последний урок, в коридорах непривычно тихо и пусто. В итоге я не выдерживаю.
– Ты не собираешься сказать мне, чтобы я был мужиком? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает он. – Ты золотой мальчик. Ты в любом случае будешь делать только то, что захочешь.
Придя домой, я бросаю рюкзак на пол, но, спохватившись, поднимаю и кладу на скамейку, как делал каждый божий день до этого. Как будто все нормально. Как будто это никогда не изменится. Я захожу на кухню и вижу смокинг, который мама взяла напрокат, висящий на задней стенке шкафа. Рядом с ним новая белая рубашка для выпускного. Когда мама возвращается с работы, я все еще сижу там и смотрю на них.
– Если ты и это собираешься пропустить, – говорит она, – то тебе придется объяснить мне почему.
– Ты купила новую белую рубашку, – говорю я.
– Ну другая была в крови. Плохая примета для выпускного. Как-то в духе «Кэрри». Ой, извини, ты, наверное, не в курсе…
– Странная девчонка, обладающая магическими способностями. Да, Мина как-то упоминала об этом.
Она садится рядом со мной, и мы рассматриваем смокинг вместе.
На кухню входит Олли.
– Все в моем классе думают, что ты будешь королем бала, – говорит он, доставая молоко из холодильника.
Я вздыхаю.
– Ох, должно быть, это очень тяжело – быть тобой. – Мама гладит меня по голове.
– И они заключили пари, что если Холлис станет королевой, то выльет на тебя выпивку.
– Видишь? Видишь, почему мне не следует туда идти?
Мама прогоняет Олли с кухни, подходит и снова садится на табурет рядом со мной. Она выжидающе смотрит на меня.
– Если я скажу тебе почему, мне не придется туда идти?
– А что, если ты скажешь и все-таки пойдешь?
– Ну я еще не сказал тебе, что случилось, так откуда ты знаешь, что мне стоит идти?
Она пожимает плечами.
– Выпускной бывает только раз. Мой был неудачным, но я рада, что пошла.
– Почему?
– Ну если бы я этого не сделала, то всю жизнь мучилась бы вопросом, был он классным или нет.
Я на секунду задумываюсь.
– Это мой первый жизненный совет. Сожалеть о том, чего ты не делал, гораздо хуже, чем о том, что ты сделал.
– Это полная чушь.
– Нет. Я верна этому принципу.
– Ты не жалеешь, что вышла замуж за отца?
Мама надолго задумывается. Не знаю, то ли я так сказал потому, что хотел закончить разговор, то ли потому, что думал об отце больше обычного после того, что Мина сказала о наших проблемах, о том, что, возможно, мы в них не виноваты, но это не делает их менее реальными. Мне кажется, я провел всю свою жизнь, оттачивая мастерство не задумываться ни о чем сложном. А потом произошла эта глупая история с Миной, и все остальное превратилось в снежный ком. Я не могу вспомнить, чтобы когда-нибудь расстраивался больше двух часов. А сейчас мне грустно, как верно заметила Холлис. Я пропускаю все важное, выбираю обходные пути, прыгаю слишком поздно и плаваю слишком медленно.
– Мне жаль, что он не пришел на твою вечеринку, – наконец говорит мама.
– Переживу, – отвечаю я.
– И нет, я не жалею, что вышла за него замуж, – продолжает она.
Я ей не верю и недоверчиво смотрю на нее.
– Потому что у меня есть ты.