— Ничего не случилось, Евсей Петрович, — успокоил его Полевода. — Был в шахте и вот решил прогуляться по свежему воздуху.
— Что ж, свежий воздух — дело хорошее, — одобрительно сказал старик. — Вот я непутевым табачищем всю жизнь дыхание отравлял, а теперь гармошки в груди поют и кашлюк мучает. Особенно по ночам так бьет, что нет никаких сил терпеть…
— У меня к вам большая просьба, дядя Евсей, — помедлив, несмело сказал Полевода. — На пианино охота поиграть.
Лицо старика, казалось, застыло, и рот полуоткрылся.
— Это в полночь?.. А кто же тебя слушать станет?
— Для себя, дядя Евсей.
— Чудно… Для себя лично, по-моему, не интересно. Всякая музыка — для народа. Когда тебя слушают, тогда и поется и играется. Я, например, такого понятия. Это вот я иной раз дую в свою трубу для личного удовольствия. Так то совсем другой вопрос — для проветривания легких такой моцион мне нужен. — Но тут же согласился: — Коли охота такая есть — играй, мне-то что. Пойдем отопру.
Они вошли в огромный полуосвещенный зал. На открытой сцене стояло пианино, обтянутое парусиновым чехлом. Полевода облегченно вздохнул. В нем подымалось знакомое радостное чувство. Словно боясь спугнуть сонную тишину, мягко ступая, подошел к сцене.
Пока Митя расстегивал чехол, Евсей Петрович, не снимая тулупа, поудобнее устроился в кресле у самой двери, поставил между ног берданку и приготовился слушать. Он видел, как Дмитрий поднял руки и, несколько помедлив, решительно ударил по клавишам.
Евсею Петровичу казалось, что Митя ударяет пальцами по клавишам как попало, не заботясь о том, чтоб и себе и другим было приятно. То ли дело, когда он, Евсей Киреев, вместе с оркестром во время праздничной демонстрации шествовал по улицам и изо всех сил дул в свою трубу-контрабас! Там все было ясно: марш, или «Интернационал», или «Широка страна моя родная» — не перепутаешь. А игра Дмитрия сумбурна и непонятна.
Но вот Полевода заиграл другое, и на старика повеяло чем-то торжественным и в то же время грозным, очень знакомым. То гудел набат, то звучали человеческие голоса и слышались взрывы. Все вместе складывалось в понятии Евсея Петровича в один образ революции, гражданской войны. Вслушиваясь в музыку, он явственно различал тяжелый дружный шаг красногвардейских отрядов, в которых когда-то служил. Музыка звала к борьбе. Ее литые звуки становились все радостней. И вдруг сердце Евсея Петровича часто забилось. Так билось оно, когда он узнал о победе Октября. Может быть, тогда оно билось во много раз сильнее, но все равно ощущение было похожее…
Митя переходил от одной мелодии к другой, но для старого красногвардейца все время звучала торжественная музыка революции. Она была ему понятней и дороже всех мелодий.
Он бы слушал еще, но служба есть служба, ее надо нести исправно. Поднялся и бесшумно, чтоб не потревожить Дмитрия, вышел из зала.
Когда на рассвете шли домой, Евсей Петрович спросил:
— Кем же ты все-таки порешил быть — шахтером или музыкантом?
— Не знаю, — сказал Дмитрий. Он бросил взгляд вокруг, вдохнул полной грудью освежающий морозный воздух и повторил мечтательно: — Не знаю, Евсей Петрович… Кем захочу, тем и буду…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда Полевода поднялся на-гора, в ламповой ему сказали, чтоб он явился в штаб дружинников. Такое же приказание получил и Павлик Прудник.
Лицо Павлика показалось Дмитрию странным: не то чем-то огорчен, не то нездоров.
— Ты попросишь, чтоб заменили тебя кем-нибудь, — сочувственно посоветовал он.
Прудник задумался. Брови у него были густые и темные, и, когда он хмурился, лоб пересекала темная полоса.
— А кто заменит: Кубарь вчера свое отдежурил, бригадир тоже, старика Горбаня не пошлешь. Вот разве Кавун…
В это время мимо них проходил Захар. Он только что помылся в бане. Вид у него был свежий, бодрый, гладко выбритое лицо горело смуглым румянцем, мокрые волосы бронзовыми витками прилипли ко лбу. Нельзя было подумать, что он только что отработал смену в шахте и вырубил несколько тонн угля.
Прудник коротко объяснил ему, в чем дело.
— Да ты что, шутишь, птаха! — как будто даже испугался его просьбы Кавун. — У меня сегодня по плану намечено неотложное дело. Не явлюсь — все к чертям летит вот на такой манер. — И для убедительности сделал руками вращательное движение, наглядно показывая, как именно «летит».
Кавун ушел, а Павлик обиженно сказал:
— Никогда не выручит, а ведь я сколько раз подменял его…
Полевода вспомнил, как Захар пришел к нему на выручку в первый день самостоятельной работы. Может быть, у Кавуна действительно задумано что-то серьезное и неотложное?
— Ну ладно, отдежурю как-нибудь, — решил Прудник, — похожу, поброжу, гляди, станет лучше.
Погода была хорошая. В неподвижном воздухе крупными мохнатыми хлопьями медленно падал снег. Чинно вышагивая, ребята с удовольствием бродили по пустынным улицам поселка, тихо беседуя. Фигуры их то появлялись в треугольниках света фонарей, то пропадали во тьме. Полевода знал Павлика давно. Учился он в другой школе, что в конце шахтного поселка, но им часто приходилось встречаться на соревнованиях по волейболу. Павлик, несмотря на невысокий рост, считался отличным волейболистом. Он легко бегал, был увертлив и прыгал так высоко, что порой казалось, будто в ступнях у него пружины.
Они проходили мимо строящихся пятиэтажных домов, скупо освещенных редкими фонарями, и Павлик, придержав Дмитрия за локоть, сказал увлеченно:
— Хорошо строить начали, быстро. Вот что значит поточный метод, железобетонные конструкции, крупные блоки. Если б еще как следует о планировке квартир подумали.
На перекрестке немного постояли. Павлик достал из кармана папиросы, протянул Дмитрию. Тот отказался.
— Я и забыл, что ты не куришь. — И, помолчав, спросил: — Ну что ж, пойдем дальше или вернемся? Что-то охота неудачная, — пошутил он.
— Пошли во Дворец.
Они пересекли светлое пятно фонаря и в темноте на противоположной стороне улицы заметили какую-то фигуру. Человек, видимо, торопился, шагал широко, напористо. Под мышкой небольшой бумажный сверток.
— Кавун, — сразу же узнал Павлик, — ухаживать подался. Да, дело у него действительно серьезное. Только мне думается, пустушку он там потянет. — В его голосе Дмитрий уловил насмешку и поинтересовался:
— А кто она?
— Правда, не знаешь?.. — удивился Павлик. — Нелюбопытный выходит. Бабаеда неродная дочь, Лариса. На подъеме работает.
Полевода даже придержал шаг: вот это новость!
Некоторое время шли молча.
— И давно Захар с ней встречается? — наконец спросил Дмитрий.
— Да ты что в самом деле! — возмутился Павлик. — Лариса видеть его не может. Это все Бабаед паутину плетет. Хочет сосватать их, богатым зятем обзавестись. Кавун начал уже дом рядом с ихним закладывать, на пять комнат.
— Зачем ему столько?
— Ну и наивный ты — «зачем»? Пыль в глаза пускает: поглядите, мол, какой я богач, любая за меня пойдет. А Лариса, знаю, обходит его строительство, как пропасть…
Он вдруг умолк, прислушался.
— Слышишь крики?.. Кажется, во Дворце.
Они бросились напрямик глухими заснеженными переулками, оставляя позади остервенелую собачью перебранку. Прибежали как раз вовремя. Какой-то рослый парень в расстегнутом суконном пальто, без головного убора, ломился в дверь фойе, где уже начались танцы под радиолу, а его не пускали. Парень размахивал руками, возмущался:
— Да я же билет куплю, вы, кролики! Или думаете, у меня денег нет? — Он сунул руку в боковой карман и вытащил смятые рубли и троячки. — На вот, бери, крольчиха, — сунул он деньги контролерше, уже пожилой женщине.
Та наотмашь ударила его по руке.
— Пошел вон! Я не нищая!
Деньги выпали из руки парня и разлетелись по заснеженным каменным ступенькам подъезда. Парень растерялся, не зная как быть: наброситься на контролершу или собирать деньги. В это время Полевода и Прудник вплотную приблизились к нему:
— Собери-ка свое добро, приятель, — приказал Павлик. Парень несколько секунд смотрел на него, словно старался разгадать, что за тип привязался к нему. Но вот он окинул блуждающим взглядом Прудника с ног до головы, и лицо его перекосилось.
— Ты чего привязался, кролик несчастный? — сквозь зубы процедил он. — Да я тебя одним щелчком…
— Ну, ну! — удержал его за руку Полевода. — Потише. Собирай-ка деньги.
Парень увидел красную повязку на рукаве и как будто даже обрадовался. Нелепо улыбаясь, он добродушно протянул:
— Дружина… Понятно… Вот вы-то мне и нужны. — Вглядевшись в лицо Полеводы, спросил: — Ты, кажется, новенький у нас на шахте? Будем знакомы: Антон Голобородько.
Дмитрий протянул ему руку. Тот крепко сжал ее. Полевода по мозолям сразу определил — забойщик. Затем Голобородько пожал руку Павлику, сказал просительно:
— Извини за «кролика». Это у меня такая привычка, — и принялся собирать деньги. Он захватывал их вместе со снегом и запихал в карман пальто. Справившись с этой нелегкой работой, пригладил взъерошенные волосы, натянул на лоб кепку и сказал просто:
— Пошли, что ли. Где там у вас штаб? — Глаза его пьяно блуждали.
— Ты бы шел домой, на кой тебе штаб, — посоветовал ему Павлик.
— Э-э нет, хлопцы! — протянул Голобородько, словно уличив дружинников в каком-то подвохе. — Вы не того, не дурите. В общежитие меня пьяного тетка Пашка, дежурная наша, ни за какие коврижки не пустит. А через дружинников — за милую душу. Позвоните ей только. Она любит, когда ей начальство звонит, — говорил он, с трудом ворочая языком.
Оставлять в таком состоянии парня одного было рискованно. Он мог где-нибудь по дороге в общежитие свалиться и обморозиться.
— Ну ладно, пошли. Только застегни пальто. Или тебе жарко? — сказал Павлик. Парень уловил насмешку в голосе, с трудом улыбнулся затвердевшими губами.
— Угадал, кролик, — и тут же спохватился: — Прости, браток. Верно, цыганский пот пробирает. — И наглухо застегнулся.