И он опять повалился на сено и закрыл глаза. Пусть солдат думает, что он спит. В эту минуту ему ни о чем не хотелось говорить.
Вишняк лежал и думал. Вспомнилось, как выносил он с передовой раненых бойцов, почти утопая в глубокой жидкой грязи, как забинтовывал свежие раны, стараясь не прислушиваться к стонам и душераздирающим крикам, затем снова уходил на передовую. За два дня боя Вишняк вынес столько раненых, что у него болело все тело, точно от жестоких побоев. Иногда помогала Марийка. Но ему всегда казалось, что она только мешает, зря путается в ногах. Вишняк выносил раненых, а Марийка делала им перевязки. Теперь же, когда его контузило, Марийка осталась единственной санитаркой в роте.
«Совсем с ног собьется девка, — думал он, живо представляя ее стройную, юркую фигурку. — А может, в помощь кого-нибудь дадут?»
— И принесла же нелегкая этот дьявольский снаряд… — выругался он вслух.
Снаряд разорвался, когда Вишняк лежал в неглубоком окопе, наполненном мутной дождевой водой. Его с трудом вытащили из-под сырой и тяжелой, как цемент, земли. Если бы не шинель, пола которой оставалась на поверхности неприсыпанной, его бы никто не заметил, и санитар наверняка задохнулся бы под плотной тяжестью земляного навала.
Где-то на дворе послышалось глухое громыхание телеги. Оно то вдруг затихало, то снова ширилось, приближалось. Затем слышно стало, как телега въехала во двор, остановилась, и тотчас же брякнула сбруя. То лошади стряхнули с себя дождевую влагу. Кто-то простонал протяжно и так тяжко, словно из него вместе с душой вытягивали этот звук.
Вишняк открыл глаза, приподнялся на локтях и сказал солдату:
— Раненых привезли, слышь?
Солдат сидел все так же, задумчиво посасывая трубку. Заметив, что сосед его проснулся, он уставился на него своими светлыми глазами и вдруг забормотал:
— Да, немец тоже горазд палить из пушек. Вот, скажем, меня как подмахнуло снарядом с землицей разом, так думал — в небе мне и вековать! Беда!.. — заключил он и сунул ореховый мундштук в рот.
Вишняк смотрел на солдата, но уже не слышал, о чем говорил он. Все его внимание было там, возле телеги, где сгружали раненых. Оттуда все еще доносились хлопотливая возня и стоны.
«Может быть, есть кто из нашей роты?»
Он приподнялся на руках и стал ползти вперед ногами, волоча за собой целый пласт скользкого слежавшегося сена. Став на ноги, он вдруг заметил, как створчатая полуоткрытая дверь сарая сильно накренилась вправо, затем влево, точно огромный маятник. Вместе с дверью шатнулись весь сарай и земля под ногами. В одно мгновение в глазах потемнело. Он потерял равновесие и всем своим огромным телом повалился на сено.
…Когда Вишняк пришел в себя, возле него стоял все тот же солдат с трубкой. В руках у него была консервная банка с водой. Он уже поил его: гимнастерка на груди Вишняка была влажная, и на губах и на подбородке ощущались капли воды.
Увидев, что Вишняк открыл глаза, солдат обрадовался и сказал:
— Вот и хорошо. Вставать больше не станешь.
Вишняк не понял, что же было хорошего: то ли, что он больше не будет подниматься с места, или то, что он пришел в себя. Он только подумал об этом, но ничего не сказал.
— Я попервах решил доктора покликать, — говорил солдат, — да у них там такая кутерьма… Раненых привезли. Не стал и беспокоить. Пустяк, думаю, и от воды отойдешь. Студеная водица — она от всех болезней врачует.
И солдат снова сокрушенно произнес: «Беда!» — и погрузился в свои думы.
Вишняк полежал еще несколько минут, затем стал медленно подниматься. Дверь сарая уже не косилась, как прежде, и под ногами почва была устойчивая, твердая. Солдат все это время внимательно наблюдал за каждым его движением.
— Ты куда же это? — тревожно спросил он, когда Вишняк переступил порог сарая.
Вишняк посмотрел на него, чему-то неопределенно улыбаясь: не то вспомнил что-то, не то умиляло почти отцовское беспокойство неизвестного ему человека.
— В роту к себе пойду, — сказал он решительно. — Этак я могу и в окопе отлежаться. Только я там нужнее, понятно? — выкрикнул он последние слова.
Солдат даже не повел бровью.
Вишняк зашел в санчасть и твердо заявил о своем намерении вернуться в роту. Доктор внимательно, изучающе посмотрел на его богатырскую фигуру и в ответ только махнул рукой.
Санитару выдали бинтов и ваты. Все это он уложил в новенькую санитарную сумку и вышел на крылечко избы. Было еще светло. Где-то далеко на горизонте появилась узкая длинная полоска прозрачного розовеющего неба. Но дождь все еще не унимался.
Он уже уходил со двора, когда неожиданно до его слуха донесся громкий знакомый голос:
— Погоди ты. Больно шустер!
Вишняк оглянулся. Навстречу ему шел все тот же солдат с трубкой. За спиной у него болтался тощий вещевой мешок с привязанным к нему до блеска вычищенным алюминиевым котелком; за плечами — винтовка.
— Чего тебе? — строго спросил Вишняк. Он все еще никак не мог привыкнуть к тому, что солдат глух, и как бы громко он ни говорил, все равно тот не расслышит его слов.
— Выходит, хотел удрать, — хитро ухмыльнулся солдат и пригрозил мундштуком трубки. — Нет, братец, один на один я оставаться не желаю. Пусть он там себе грозит, кричит, — показал он на избу, где находилась санчасть, видимо, имея в виду доктора, — мне это нипочем. Не могу оставаться — и все тут… Пошли! — вдруг решительно сказал солдат и, подхватив санитара под руку, сделал шаг вперед.
Вишняк стоял, точно вкопанный.
— Да ты из какой роты будешь? — совсем уже рассердился он.
Солдат удивленно смотрел на него, видимо, решительно не понимая, почему тот стоит, не движется с места.
— Ты что же это, раздумал или как? — даже испугался он и стал увещать товарища, чтобы тот шел к себе в роту.
— Вон ты какой! Да ты никак агитатор? — иронически спросил Вишняк.
— Вот и ладно, пошли, — снова заторопил его солдат, все еще не выпуская руки санитара из своих цепких пальцев.
— Фу ты, черт! — досадливо сплюнул Вишняк. — И привяжется, скажи на милость.
Он рывком освободил свою руку и решительно, не оглядываясь, зашагал по улице села вдоль плетней, меся грязь и разбрызгивая сапогами мутную дождевую воду.
Вишняк прошел все село, и только когда уже был далеко в степи, не вытерпел и оглянулся. На миг он даже замер на месте от удивления: солдат, раскуривая трубку, натруженной походкой шел по его следам, наклонив голову. Сизый табачный дымок обвевал его подбородок, шею и таял за тяжелой покатой спиной.
Вишняк не стал его ждать, поправил на плечах автомат и все тем же спокойным широким шагом продолжал путь.
Уже далеко позади осталось село. Артиллерийский гул с каждой минутой все нарастал и ширился. Обогнув место расположения тяжелой артиллерии, Вишняк пошел напрямик по скошенному полю. Ноги вязли в липком черноземе, и он с трудом вытаскивал их. Вскоре санитар почувствовал, как сильно, раз и другой, кольнуло в висках, и снова, как и тогда, в сарае, земля качнулась под ногами и поплыла. Он с минуту постоял, затем подошел к копне, с трудом удерживая равновесие, и сел. «Надо подождать», — решил он, понимая, что солдат теперь все равно не отвяжется от него.
Солдат остановился в двух шагах от Вишняка, снял ушанку и принялся с усердием вытирать ладонью маслянисто поблескивавшую от пота лысину.
— Шибкий ты, — говорил он, улыбаясь. — Когда-то и я был быстер, да, видать, лета одолевают.
Он сел рядом и стал набивать трубку самосадом. Вишняк молчал.
— А ты не куришь, что ли? Закуривай.
Вишняк все так же молча взял у него из рук вышитый, видавший виды кисет. Табак был крепок. После первой же затяжки он тяжело закашлялся.
— Что, крепок? — лукаво улыбаясь, спросил солдат. И, не дождавшись ответа, продолжал: — Это, брат, сударинский табачок. У нас во всем батальоне я да пулеметчик Строганов, покойной памяти, и выносили его. А то всех он клонил, как буйный ветер березку. Никто не мог устоять. Бывало, изловим немца живьем, тотчас же солдаты ищут меня. Где, говорят, Пантелей Сударик? А ну-ка попотчуй гостя, — приказывают. Я мигом смастерю самокрутку. На, фриц, говорю, угощайся. Табачок, мол, не чета европейскому. Конечно, фриц берет, зубы скалит — доволен добротой русской. И мы все кружком стоим, смотрим, выжидаем: интерес предстоит великий. А немец, долго не куривши, затяжку делает глубокую. Ну и пойдет… Кашель, бьет его аж… Ну, стало быть, грех, и только. Смеху бывало! Беда, — односложно, как и всегда, заключил свой рассказ солдат и с удовольствием затянулся трубкой.
Вишняк встал. Вслед за ним тотчас же поднялся и его спутник. Теперь они шли вместе.
«Пусть идет, там разберемся», — решил про себя Вишняк.
Сгущались сумерки, когда солдаты подошли к небольшому лесу. Дождь утих, ясно слышались пулеметный треск и глухие разрывы мин. Над лесом поднялась яркая белая ракета, и на несколько секунд небо просветлело. В лесу забегали, заметались тени, словно испугавшись чего-то, и тотчас же попрятались. Костя помнил этот лес. Длинной глубокой полосой он тянулся до самого взгорья, за которым начиналась небольшая река. Лес почти сплошь состоял из березняка, молодого дуба и орешника, крепко перевитого хмелем и еще каким-то цепким, колючим растением. Земля была плотно устлана опавшими и уже успевшими потемнеть листьями. Тянуло душной лесной сыростью.
Вишняк знал, что еще прошлой ночью штаб батальона располагался в лесу неподалеку от узкой просеки, на которую, как он предполагал, они должны с минуты на минуту выбраться. Он шел впереди. Солдат, отстав не более как на три-четыре шага, плелся вслед за ним. Оба молчали. Вишняк внимательно присматривался ко всему. Все ему было известно и привычно здесь. Даже тропинка, по которой они шли, была несколько раз исхожена им.
Так шли они несколько минут, а просека все еще не встречалась. Но это особенно и не беспокоило Вишняка.
Он угадывал по каким-то только ему одному известным приметам, что она вот-вот должна встретиться. Так и случилось. Просека узкой ровной лентой убегала в чащу леса и скрывалась в темноте. Опавшие листья здесь были перемешаны с грязью. В глубоких узких колеях стояла вода. Когда, случалось, над лесом поднималась, а затем стремительно падала ракета, в