ГЛАВА ПЕРВАЯ
Как только в кабинете Шугая был установлен телефон, первым позвонил управляющий трестом.
— Ты слышишь меня, Шугай? — гудел в трубке густой хрипловатый голос Чернобая.
— Слышу, Егор Трифонович, хорошо слышу.
— Так вот запоминай, что скажу: в воскресенье летучка по селектору. Доложишь о перспективах. Как у тебя дела?
— Пока неважно, Егор Трифонович. Бригада Варвары Быловой только начала осваивать лаву. Трудно им.
— Теперь никому не легко, а уголь нужен позарез. Третьи сутки не сплю, не выполняем план по тресту. Ты должен нажать. Надо давать ежедневно сто пятьдесят тонн.
— Не осилим. У нас крепить нечем.
— Нужно сто пятьдесят!
— Завалим лаву.
— Что нужно, чтобы давать сто пятьдесят тонн? — стоял на своем управляющий.
— Вагон леса и еще один компрессор. Люди задыхаются, не хватает воздуха.
— Много захотел… — И умолк. Затем также нажимисто продолжал: — Завтра тебе подбросим что положено, только смотри мне: чтоб сто пятьдесят было.
И повесил трубку.
Во время разговора вошел Королев.
— Лучше бы не ставили этот телефон, будь он неладен, — с досадой сказал Шугай. — Теперь ни днем, ни ночью не дадут покоя.
— Что случилось?
— Чернобай требует сто пятьдесят тонн в сутки, иначе, говорит, головой будете отвечать вместе с парторгом.
— Это еще полбеды, если только наши с тобой головы будут в ответе, но может случиться худшее. — Он сел у стола сбоку. — Я только что был в бригаде Быловой. Женщины работают, что называется, на износ. Кровля коржится, а крепят жидко.
— Управляющий обещал лес, — вставил Шугай, — и компрессор, возможно, на днях подбросит.
— Тебе же вчера в лесе отказали? — удивился Королев.
— Так то вчера, — насмешливо протянул Шугай, — вчера, может быть, и Чернобай не думал штурмовать. И спросил:
— С чем пришел?
— Письмо о Никите Пушкареве получил. Пропал без вести.
— Да ты что?
Королев рассказал все, как было.
Они долго молчали. Затем Шугай раздумчиво сказал:
— Пристроить Агату в бригаду Быловой, что ли. Никто другой за ней не уследит. Ты ей еще не показывал письмо?
— Читала. Даже слезинки не пролила. Замкнулась, слова не сказала.
И вдруг потребовал:
— Отдай приказ о зачислении Пушкаревой телефонисткой.
— Да как же я такой приказ обнародую, если у нас еще нет телефонной станции, только монтируют, — озадаченно и удивленно посмотрел он на парторга, — а этот полевик, — положил он руку на телефонную трубку, — подключен напрямую: кроме как в трест, никуда больше не позвонишь, — неизвестно зачем пояснил он.
— Все равно — отдай приказ, — настаивал Королев, — женщина будет знать, что о ней не забыли, что она нужный человек на шахте.
Шугай подумал и согласился:
— Уговорил. Дам приказ.
— А теперь вели запрячь твою пролетку, в горком надо съездить.
— Без моего веления запрягут, — вроде обиделся Шугай, — я уже сказал ездовому, что пролетка твоя и моя.
Когда Королев собрался уходить, сказал:
— Загляни к управляющему, поклянчь еще ты у него лебедку. Копер в конце-то концов надо ставить на ноги…
Резкий порывистый ветер подхватывал и гнал по дороге жухлые листья, вил, крутил винтом пыль, разный мусор и лихо уносил вперед. Свинцовые тучи, громоздясь одна на другую, плыли низко, едва не задевая макушки терриконов. Осень готовилась сдавать свои права.
Возница — высокий, с угловатыми костистыми плечами, с неровно стриженной бородой, видать, без зеркала, на ощупь подстригал, решил Королев, словоохотливо рассказывал:
— Прошлую зиму, случалось, по этому шляху наших пленных гнали, чтоб не соврать, человек, сто, не менее. И, поверите, все, как один, нагишом, в чем мать родила. На ногах деревянные башмаки, только и всего. Правда, мороз был не сильный, градуса два-три, но все равно раздетого и такой проберет до мозгов. Пустили слух, будто дюже завшивели русские пленные, поэтому решили перегнать их в другой лагерь. А чтоб они и туда не занесли вши, содрали со всех какое было барахлишко и сожгли на месте. — Возница подстегнул начинавшую убавлять шаг лошадь и продолжал: — Ишь как про людей пеклись. А потом подвели бедолажных к старой покинутой шахте «Водяной» и всех порешили, в ствол покидали. С той поры наш поселковый фюрер, если, случалось, надо запугать кого-нибудь, таращил глаза, грозился:
— Шахта!..
— Старина, а что делал при немце? — поинтересовался Королев.
— Это я-то? — обернулся к нему лицом возница. И, хитровато щурясь, поинтересовался: — А зачем тебе понадобилось знать, парторг? Или решил про всякий случай на заметочку взять?..
— Просто так спросил, — сказал Королев, немного смущенный неожиданным ответом, — можешь не рассказывать, дело твое.
— Скажу, чего там, — словно извиняясь за язвинку, ответил старик и, подергав вожжами, заговорил: — Скажу, секрета у меня никакого не имеется. Весь был на людях как на ладошке. Но, ты, оккупантша, совсем заснула!.. — опять подбодрил он лошадь и продолжал: — Выходит так, вроде бы я немцу служил, товарищ парторг. Вот с ней разом, — ткнул он кнутовищем в круп лошади. — Это не наша, немецкая коняга. К ней меня сам поселковый фюрер приставил, чтоб я у него вроде за подручного по хозяйству был: когда нужно, уголь подвезу и разный скрытый груз из города — консервы, фрукты свежие или еще какое-нибудь продовольствие. А раз привез целую бричку дорогого барахлишка, и все, учти, — наше, русское.
— Как же ты сумел сохранить лошадь, или комендант тебе подарил ее? — усмехнулся Королев.
— Жди, подарит, — мотнул головой возница. А было вот как: прослышал я, что наши близко, и айда в балку, в терновую заросль, там и пересидел, пока наши пришли. Ей-то, моей оккупантше, ничего — кругом травка зеленая, водица ключевая. А я второпях куска хлеба не прихватил. Одним терном да кислицами целых пять дней харчился. Живот провалился и вообще на шкилета стал похож. Вот оно какое дело… Но, ты! — опять стегнул он лошадь.
Много раз приходилось Королеву слышать об издевательствах фашистов над советскими военнопленными, о страшных бедах советских людей на оккупированной земле. А сколько еще их осталось там, за линией фронта!.. Думая об этом, Королев испытывал нестерпимо щемящую боль в сердце. На фронте ему было намного легче. Там он каждый час, каждую минуту мог встретиться лицом к лицу с врагом, мог поднять в атаку солдат и сам наперевес с автоматом идти вместе с ними, чтоб мстить и мстить, не щадя собственной жизни…
В горкоме он не застал Туманова. Сказали, что еще с утра выехал на шахты и раньше, чем к вечеру, не вернется. Королев решил зайти к инструктору. Не возвращаться же ни с чем. В последнее время в парторганизацию поступило несколько заявлений с просьбой принять в партию. Среди подавших были и такие, которые находились на оккупированной территории и бывшие в плену инвалиды войны. Королев тщательно проверил каждого и ничего подозрительного, компрометирующего за ними не обнаружил, но все же решил посоветоваться с секретарем, как быть.
В небольшое комнате за сдвинутыми один к одному столами сидело несколько человек. Один из них — средних лет, чубастый — разговаривал по телефону, наседая на голос и явно кому-то угрожая. Не желая мешать, Королев стал у двери. Один из инструкторов показал ему на стул, коротко махнул рукой: садись, мол, чего стоишь. Королев сел. Чубастый громыхнул трубкой, кладя ее на место, сказал возмущенно:
— Видал, какой тип этот Тит Титыч: у нас, говорит, нет ни материала, ни бумаги для лозунгов, пришлите — тогда и напишем. Привык, понимаешь, на фронте командовать, думает, что и тут все должны ему подчиняться.
Сел за стол, нервно полистал бумаги и, увидев Королева, с тем же строгим выражением на лице спросил:
— Вы к кому, товарищ?
— К Туманову, но, говорят, его нет… — сказал Королев.
— Вы кто будете?
— Это парторг «Коммунара», товарищ Битюк, — вставил тот, что предложил Королеву сесть.
— Товарищ Королев? — вроде б обрадовался встрече чубастый и через стол протянул короткопалую сильную руку, — будем знакомы: инструктор горкома Битюк.
Задержал руку Королева в своей, пригляделся.
— Слушай, не твоя ли родственница в Караганде на тридцатой шахте работает? — переходя на «ты», спросил он.
— То моя мать.
— Если не ошибаюсь, Арина Федоровна!
— Она самая.
Битюк сразу будто не поверил, помолчал, затем улыбнулся и еще раз крепко сжал руку Королева, сильно тряхнув ее.
— Ну, знаешь, тебе можно позавидовать. — И уже обращаясь ко всем, приподнято заговорил: — Какая молодец эта женщина! Старуха, можно сказать, а работает забойщицей. В их бригаде ни одного мужика, все женщины-солдатки. Гремят на всю угольную Караганду. По ее призыву во всех крупных населенных пунктах созданы детские ясли, приюты. Там ее все называют матерью.
— Ее и здесь так называли, — вставил кто-то.
— Арина Федоровна еще не приехала? — спросил другой.
— С месяц как дома, — сказал Королев.
Он чувствовал себя неловко, что при нем вдруг начался разговор о матери. Подсел поближе к столу, за которым сидел Битюк, словно говоря, что пора приступать к делу. Битюк понял его, доброжелательно сказал:
— Рассказывай, какой у тебя вопрос, товарищ Королев. Возможно, без секретаря, с ходу решим.
Королев рассказал.
Битюк нахмурился, подумал.
— Все это народ сомнительный, — предостерегающе сказал он. Лицо его стало жестким, круглые, как у птицы, глаза обострились.
— Я имею в виду тех, кто попал в плен не по своей вине, по ранению, — не удержался Королев. — И в оккупации многие оставались не по собственному желанию, некоторые партизанили…
— Прости меня, но ты шутник, Королев, — перебил его Битюк, усмехаясь. Но сейчас же опять посерьезнел: — Как это не по своей вине? Раз попал к врагу в руки живым, значит, струсил, предал. А те, которые оставались при немцах? Где же их советский патриотизм, если они спокойно прижились, спасая свою шкуру? Это тоже своего рода измена. А ты, товарищ Королев, в партию решил их принимать. — И опять на его лицо наползла едкая усмешка.
Королев почувствовал, как лоб его запылал, но крепился, сказал с виду спокойно:
— Ничего я сам не решал, решать будет собрание коммунистов, товарищ Битюк. А в горком пришел посоветоваться.
— Тут и советоваться нечего, — Битюк обвел взглядом своих коллег, как бы ища поддержки. — В таких вопросах надо иметь свою собственную принципиальную точку зрения.
Королев пожалел, что затеял этот разговор с инструктором. Он понял, что они не найдут общего языка. Поднялся, собираясь уйти.
Битюк остановил его.
— Не кипятись, посиди, — смягчаясь, сказал он. Королев нехотя опустился на стул. — Так ты всерьез считаешь, что пленников и оставшихся в оккупации можно принимать в партию?
— Не всех же, конечно, а тех, кто этого достоин.
— В конце концов не важно, всех или только какую-то часть из них, — перебил его инструктор, — главное в принципе: можно принимать в партийные ряды этих… — он не договорил, только пренебрежительно покривился. — Горкому партии известно, что ты рекомендовал секретарем комитета комсомола пленника Кушнарева. Надо полагать, это не пустые слухи, — многозначительно выговорил Битюк.
До войны Кушнарев работал в передовой комсомольско-молодежной бригаде проходчиков, часто выступал на сменных собраниях, «крыл» хулиганов и пьяниц, за что не раз был жестоко бит ими. Кушнарев не так давно появился на «Коммунаре». Воевал, тяжело контуженный попал в плен. Освободили его наши войска.
Как-то Королев сказал Шугаю, что из Кушнарева мог бы выйти неплохой комсомольский вожак. Тот посмотрел на него, как на шутника, замахал руками:
— Ты что это, товарищ парторг, серьезно или ради смеха?
— Вполне серьезно.
— Да ведь он в фашистском плену был! Можешь ли ты за него поручиться?
Королев не ответил. Не за каждого, конечно, бывшего пленника можно ручаться, но Кушнарева он считал хорошим, честным парнем, хотя спорить с Шугаем не стал. Решил на свой страх и риск рекомендовать Кушнарева комсомольскому собранию секретарем.
— Рекомендовал, ну и что? — уже откровенно вызывающе посмотрел он на Битюка.
— В выдвижении кадров, товарищ, надо строго придерживаться партийной линии.
— Насчет партийной линии вы не говорите, — сурово сказал Королев, — я не сходил с этой линии ни тогда, когда водил врубовку, ни на фронте, когда бил фашистов…
— Не один ты воевал, — обрезал его инструктор.
— Не один, это верно, — согласился Королев, — только, вижу, вам не довелось нюхать порох. А жаль! Небось по-другому смотрели бы на людей.
Битюк неожиданно рассмеялся.
— Чудак человек! Я хоть сейчас ушел бы на фронт. Не по своей же прихоти сижу за этим столом. Так угодно партии.
Королев промолчал, лишь подумал: «Партии и особенно тебе было бы куда больше пользы, если бы ты взял автомат да хоть раз сходил в атаку». Козырнул всем, кто был в комнате, и вышел.
Он сразу не поехал на шахту. Чтобы немного успокоиться, бесцельно бродил по улицам полуразрушенного города.
Вспомнилось, как однажды осенью к нему в роту прислали бывшего батальонного комиссара, до войны секретаря райкома партии на Полтавщине. Это был уже седеющий человек, по фамилии Золотько. Черные умные глаза его смотрели настойчиво и задумчиво. В штабе батальона Королеву объяснили, что Золотько был в плену, и дали понять, чтоб позорче присматривал за ним: человек он обиженный, гляди еще, устругнет что-нибудь. Золотько был вначале автоматчиком, затем первым номером на «максиме». Он ничем не выделялся среди солдат. И теперь, когда полк уходил во второй эшелон, во время короткого отдыха от строевых занятий вокруг него всегда собирались бойцы, и он что-нибудь рассказывал им или читал свежие новости. Делал это Золотько не потому, что он, политрук Королев, обязывал его, а просто не мог иначе, потому что агитатор жил у него в крови. В атаку Золотько всегда поднимался первым. Погиб он, прикрывая отход батальона своим пулеметом. Более часа не давал подняться немецкой пехоте и, когда не стало патронов, подорвал пулемет и себя гранатой. Командование полка представило Золотько посмертно к званию Героя.
Несправедливость, жестокость, с какой судил Битюк о людях, взволновали Королева. Он еще долго ходил по городу, пока не вспомнил о просьбе Шугая зайти к Чернобаю, и зашагал к тресту.
Никаких твердых заверений от управляющего трестом насчет лебедки Королев не привез, но зато обрадовал Шугая очередным номером городской газеты «Возрождение». В ней рассказывалось о героическом труде людей, восстанавливающих шахты, заводы, благоустраивающих рабочие поселки. На второй полосе бросался в глаза крупный заголовок: — «Больше воды на-гора!» Королев невольно улыбнулся: когда такое было, чтобы газеты призывали выдавать на-гора не уголь, а воду. Даже стихи были напечатаны о шахтной воде:
Откатчик воды —
Начало начал,
Сегодня ты сколько
Воды откачал?
На этой же странице подробно рассказывалось о камеронщице горловской шахты «Кочегарка» Пелагее Кравец, которая выдала на-гора 154 «букета» с водой вместо положенных ста двадцати. В газете была помещена и корреспонденция о шахте «Коммунар». В ней говорилось о трудовых победах бригады забойщиц Варвары Быловой. Заметка заканчивалась частушкой:
Петя в утреннюю пору
Уложил фашистов гору!
Варя выдала вчера
Десять с лишним тонн угля!
И стояла подпись «Тимофей».
Шугай прочитал статью и, довольный, медленно разгладил газету рукой. Королев спросил:
— Имя поэта тебе знакомо?
— Неужели Остапа внук?
— Думаю, что он самый. В нашей стенгазете его стихи часто появляются.
— Ну, молодчина, если так! — и, продолжая с удовольствием утюжить ладонью газетный лист, серьезно заключил: — Надо ему сказать, пусть почаще пишет о шахте.
Королев улыбнулся. Похвалы начальник шахты любил. О разговоре с инструктором умолчал, знал, что Шугай все равно не одобрит его спор с начальством.
Королев вывесил газету на уцелевшей створе шахтных ворот. Читал вслух кто-нибудь один, остальные внимательно слушали. Былова обрадовалась статье, но, когда были прочитаны частушки про Петю и Варю, у нее перехватило дыхание. Чувствуя, что краснеет, выбралась из толпы и неожиданно увидела Тимку. Он стоял в окружении забойщиц, видимо, куда-то собрался ехать и приоделся по-праздничному: на темном пиджаке аккуратно лежал отложной воротничок тенниски, брюки строго отглажены. Тимка пятился от наступающих на него забойщиц.
— Да не тулитесь вы, ей-богу, выпачкаете, а мне в райком на актив ехать, — умолял он, — стишки эти совсем не я писал.
— А ты не кройся, парень, — говорила ему пожилая горнячка, — мы ж тебе за это, окромя благодарственного, ничего не скажем.
— Да не я писал, чего пристали, — отбивался Тимка, — и ко всему редакционные секреты разоблачать запрещено, за это может нагореть.
Подошла Былова.
— За брехню, Тимка, редакция тоже небось по головке не погладит.
— За какую брехню? — удивленно посмотрел на нее парень.
— А за такую: какого это ты мне Петю приписал, — едва сдерживаясь от крика, сказала Варя. — Ты что, видал его со мной?..
Тимка рассмеялся:
— Да это выдуманное имя, чудачка. Художественный образ, понимаешь?
— Сам ты образ и наговорщик. Не знала я за тобой такого, — выговорила она с обидой.
— Замужняя ты, что ли? — пряча усмешку, спросил он.
— А если не замужем, так, по-твоему, всякое можно мне приписывать? — опять накинулась на него Варя.
— Тебе кого ни припиши — не пристанет, — сказал Тимка. Женщины посмеялись. — А вообще, Варя, ей-право, имя Петьки я сам придумал. Мог бы и Колей назвать. Я говорю, чтоб вся бригада знала, что никакого Петьки у тебя нет, — обращаясь уже ко всем, серьезно сказал он. И опять с усмешкой: — А знал бы твоего ухажера, непременно в частушку вставил, может, скорее свадьбу сыграли.
Женщины опять посмеялись. А Варя смущенно опустила глаза и отходчиво сказала:
— Ну, поезжай в свой райком, а то опоздаешь, наговорщик.
Тимка сделал повелительный знак рукой, чтобы женщины расступились, вышел из круга, никого не коснувшись, и по-мальчишески резво побежал к шахтному клубу.
…Придя в общежитие, Варя подошла к осколку зеркала, вмазанного в глиняную стену в раздевалке, и долго рассматривала себя. На исхудавшем, черном от угольной пыли лице, у глаз и у рта белесыми ниточками проступали морщинки; серо-синие глаза потемнели, смотрели устало и немного грустно.
«Кто ты такая, — спрашивали глаза, — девушка или старуха? Разве ты когда-нибудь мечтала вот так жить, чтоб всегда одна, никого не ждать…»
Тимка приписал ей какого-то Петра, и она приняла это как укор и насмешку над своим девичеством, и невольно прониклась жалостью к себе. Ей вспомнилось сиротство, бесприютность, годы оккупации, когда приходилось жить под вечным страхом. Как это она выжила, не погибла!
Как же так случилось, что ты, Варюха, осталась без любовных радостей, без девичьих тревог и волнений, без тайных слез и томительных ожиданий, когда каждая минута, каждый миг кажутся концом или началом твоей жизни, девичьей судьбы твоей. А может быть, это чувство еще не коснулось твоего сердца или было просто непонято? Нет, нет, такое было!.. Вспомни, как еще в школе во время походов всем классом в степь ты наколола о терновую ветку ногу и Гаврик Сапронов вызвался помочь твоей беде. Это был озорной мальчишка. Он всегда норовил сделать девчонкам неприятное. Когда Гаврик проходил поблизости, ты пугливо сторонилась, провожая его настороженным, недоверчивым взглядом. И все девочки опасались его, знали, что шалун, изловчившись, мог неожиданно подставить ножку, дернуть за косу или, что еще хуже, сыпнуть за шею ворсистых зерен шиповника, от которых потом весь день горело тело. Гаврик подошел к тебе и строго, как взрослый, сказал: «Ну, чего хнычешь, давай окажу первую помощь». А ты и не хныкала, молча терпела, ждала, пока уймется кровь. Но ничего ему не сказала, лишь сердито повела на него глазами. Гаврик достал из кармана бинт, смочил конец его слюной и принялся вытирать ранку.
А позже Гаврик стал видеться во сне, и тебе все время хотелось погладить его мягкие русые волосы. Но всегда, и во сне и наяву, ты стыдилась своего желания. Все это было странно и непонятно. И еще более странным и непонятным было то, что ты стала избегать Гаврика, но постоянно хотела видеть его и невольно искала встреч с ним.
И это еще не все. Вспомни, как провожали новобранцев на станцию Красногвардейск. Ты шла рядом с Гавриком, и он тихо спросил: «Писать будешь, Варюха?» Ты приостановилась, вся запылала в смятении и долго смотрела ему в глаза. Он сбросил с плеч вещевой мешок, порывисто обнял тебя. Люди гурьбой шли по дороге к станции, на ходу пели, разговаривали, а вы с Гавриком все стояли, не разнимая рук, и ты гладила его мягкие русые волосы…
Вот теперь, кажется, все. Война подхватила твоего Гаврика, как бурлящий водоворот, и унесла невесть куда…
Ополоснувшись теплой водой, Варя оделась во все чистое, вошла в комнату. Кровати стояли прибранные каждая на свой манер. В комнате была одна Тоня Ломова.
Варя остановилась у нее за спиной. Девушка перекладывала из папки на кровать вырезки из газет и журналов — фотографии солдат и офицеров, отличившихся на фронтах войны. Этот своеобразный альбом Тоня начала собирать давно. Одни добродушно подсмеивались над ней, другие относились к ее занятию безразлично, дескать, чем бы дитя ни тешилось… Варя также без всякого интереса относилась к увлечению прицепщицы. Одни собирают марки, думала она, коллекционируют фотокарточки кинозвезд, а Тоня — фотографии воинов. С какой целью она это делает, Варя никогда не задумывалась.
Наблюдая, как Тоня под каждой фотографией аккуратно вписывает карандашом адреса полевой почты, поинтересовалась:
— Со всеми переписываешься, что ли, Тонька?
Девушка посмотрела на нее через плечо и, казалось, удивилась ее вопросу:
— Не со всеми, конечно, некоторые не отвечают, — с легкой грустью сказала она.
— А почему не отвечают?
Тоня теперь уже с упреком взглянула на подругу.
— Ты как маленькая, Варька. Они же воюют, а на войне всякое случается…
Варя смутилась. Ее необдуманный, наивный вопрос, видимо, искренне удивил и огорчил девушку. И она впервые подумала, что Ломова не только ради какой-то забавы коллекционирует фотографии. Присела на кровать к ней, обняла за плечи, спросила:
— О чем же они тебе пишут, Тоня?
Девушка вздернула плечами, словно затрудняясь ответить.
— Как тебе сказать, разное пишут. Признаются в любви и всякое такое…
— Все признаются? — усомнилась Варя.
— Почти все. А чего ты удивляешься?
— Я не удивляюсь, просто интересно, как это все вдруг в тебя одну влюбились, а как же ты…
— Что я? — остановила ее Тоня. — Я им тоже пишу, что люблю, и благословляю бить гадов-фашистов.
Она хитровато подмигнула, вынула из папки свою маленькую фотографию, подала ее Варе.
— Такую карточку я, считай, отослала всем, вместе с письмами.
С фотографии-пятиминутки смотрела доверчиво улыбающаяся круглолицая с приоткрытыми пухленькими губками дивчина. В такую влюбиться солдату-фронтовику нетрудное дело.
— И тебе не стыдно, Тонька? — возвращая карточку, строго спросила Варя.
— А чего мне должно быть стыдно? — вопросительно посмотрела на нее Ломова.
— Ведь ты всех обманываешь, что любишь. Зачем ты это делаешь?..
— Как это зачем? — в упор, пристально глядя на подругу, спросила Тоня. — А если я их правда всех люблю, что же в этом плохого? Или мне кто может запретить?
— В таком деле нет запрета, совесть должна быть, — уже с горячностью продолжала Варя, — представь себе — все они, — показала она на вырезки, — узнают, что ты такая щедрая на любовь, знаешь, как тебя обзовут…
Тоня рассмеялась.
— Чудная ты, Варюха, — сказала она беззаботно. — Ну как они могут догадаться, что я всех их люблю, если они в жизни друг друга в глаза не видели и никогда не увидят. — Она взяла вырезки, принялась, как карты, раскладывать на кровати. — Вот этот лейтенант, который два немецких танка подбил, с Первого Украинского, а вот солдат с Белорусского, а морячок этот на эсминце на Балтийском фронте рулевиком. Все они в разных местах воюют. Так что ты зря опасаешься, что они узнают про мою щедрую любовь, — и заключила уже уверенно и серьезно: — Если хочешь знать, от моей любви им легче воюется. Они сами пишут об этом.
— Все равно нехорошо, Тонька, — с задумчивой грустью сказала Варя.
Ломова, казалось, не расслышала ее слов, продолжала перебирать фотографии.
— А этот сержант уже не отвечает.
Варя взяла вырезанную из какой-то газеты бледно отпечатанную фотографию. Под ней было написано: «Пулеметчик Иван Нырков — настоящий художник своего дела». Тоня подала ей еще одну фотографию.
— Этот тоже перестал писать.
На Варю смотрел с жизнерадостной улыбкой парень в шлеме танкиста.
— И этот, и этот… — Тоня подавала Варе фотографии одну за другой.
— Почему же не пишут, Тоня? — серьезно спросила она. Девушка подняла лицо, посмотрела прямо в глаза подруге, сказала почти шепотом и так, будто в самой себе к чему-то тревожно прислушиваясь:
— Наверно, убиты, понимаешь…
Варя почувствовала, как мгновенный холодок пробежал по всему телу.
— Откуда знаешь, что убиты. Может, их перебросили в другую часть или ранили, — робко возразила она.
— Нет, нет, — протестующе покачала головой Тоня, — эти убиты, их уже нет. Вот послушай, что писал мне Ваня Нырков перед самой смертью.
Она ссунулась с кровати, достала из-под нее фанерный самодельный чемоданчик, вынула из него пачку писем-треугольников. Нашла нужное, развернула и, побегав глазами по строкам, остановилась, стала читать вслух:
…«пишу тебе в окопе. Фриц совсем близко. Постреливает, а в атаку не идет, видать, кишка тонка. Вчера мы ему хорошей прочуханки дали. Но вот, кажется, зашевелился. Если меня убьют, милая незнакомка, знай, сердце мое с тобой. Думая о тебе, мне хорошо воевать и жить легче в сырых окопах…»
— Слыхала: «если убьют»?.. — тревожным взглядом посмотрела на подругу Тоня. — Значит, предчувствовал. И вот у этого матросика тоже предчувствие было.
Она откладывала в сторону одни письма, не читая их, другие оставляла в руке. Варя, изумленная, молча смотрела на нее. Никогда прежде она не задумывалась над тем, что Тоня ведет такую обширную переписку с фронтовиками. И все это не ради забавы или какой-то любовной шалости. От писем веяло откровением, задушевностью. Варя не знала, какими были Тонины письма к бойцам, но, судя по ответам, в них ничего не было легкомысленного. Тоня писала о шахте, о работе подруг, а ей — о ратных делах.
Когда Тоня рассортировала треугольники предполагаемых «убитых» и «живых», первых оказалось больше. Ломова взглянула на подругу, и глаза ее застлал испуг.
— Вот видишь, а совсем недавно этих было больше, — показала она на конверты «живых».
Варе сделалось страшно и жутко от этих подсчетов и догадок.
— Я всех люблю, и они меня все до единого любят, — говорила Тоня, — а хоть одного из них дождусь, как ты думаешь, Варечка? — полными слез глазами смотрела она на подругу.
Варя не знала, что ей ответить, пошутила:
— А если целым взводом явятся, что тогда будешь делать?
Ломова сгребла в кучу письма на кровати и упала на них лицом.
— Может, никто не вернется, Варечка, ни один… — с трудом выговорила она. Плечи ее вздрагивали.
С этого дня, когда случалось им оставаться вдвоем в комнате, Варя спрашивала:
— Ну что, получила письмецо от кого-нибудь?
И если такое письмо было, садились рядом, и Тоня читала вслух. Как-то пришло письмо от молодого солдата, фотографию которого Тоня привезла из города. В горвоенкомате, оказывается, работала подружка Ломовой, она-то и снабжала Тоню вырезками из газет.
Молодой воин был награжден тремя орденами солдатской славы. Он писал:
«Получил Вашу фотографию, за что низко кланяюсь и от души благодарю. Вы просите, чтобы я рассказал о своей жизни. А что рассказывать, я, право, не знаю. Вырос в детском доме, не помню ни отца, ни матери. Окончил ФЗУ и не успел поработать на заводе слесарем, а тут война. Теперь воюю. Два раза был ранен. Вот и вся автобиография. А за то, что поцеловали в своем письме, вовек не забуду. Вы первая девушка, которая поцеловала меня. Ваше письмо буду носить под гимнастеркой у самого сердца. Мне с ним легче будет воевать и, если хотите, даже гораздо охотнее. Жду ответа, как соловей лета, и крепко, крепко целую.
Тоня опустила руку с письмом на колени, задумалась.
— Ну ты скажи, Варечка, почему так получается, — не глядя на подругу, с грустинкой заговорила она, — одно-единственное письмо ему послала с фотокарточкой, а он сразу любовный ответ: «Ваш до гроба». Неужели у них там на фронте обстановка такая влюбчивая?
— Тоскуют по мирной жизни. Хоть в письме откроются, и то легче, — сказала Варя.
— А вот я не на войне, а почему мне охота писать им про любовь?
Варя промолчала, пряча улыбку.
— Вот этого Гришу Соловьева, если не считать его фотокарточки, я ни разу в глаза не видела, а влюбилась. Явись он хоть сейчас и скажи: «Пойдем, Тоня, в загс, распишемся, чтоб навеки вместе», — глазом бы не сморгнула, пошла. Любому б, с кем переписываюсь, не отказала в замужестве. А ведь меня еще, как и моего Гришу, никто не целовал, — застенчиво опустила она веки. И вдруг спросила: — А чего ты ни с кем не переписываешься, Варя?
— Не с кем, подружка.
— Чудачка, — искренне удивилась Тоня, — да я тебе сколько хочешь дам адресов. Только пиши. Может, со временем настоящую судьбу свою найдешь.
— Нет, я так не могу.
Но Варя всегда интересовалась новыми вырезками и письмами фронтовиков.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На шахте начали восстанавливать подъемную машину и подорванный копер. А пока-что уголь приходилось подвозить к рудничному двору вручную. Гоняют женщины, надрываясь, груженые вагонетки, толкают их под гору, сдерживают на уклоне. Шугай решил опустить в шахту в помощь откатчицам Берту.
Специальный ящик — клеть для лошади смастерили плотники под наблюдением Остапа Недбайло. Кузнец, никому не доверяя, сам оковывал ящик обручным железом. Как-то, показывая ящик главному инженеру Кругловой, которая часто приходила в кузницу с разными заказами, Остап Игнатьевич спросил:
— Как думаешь, выдержит лошадь, Татьяна Григорьевна?
— Сделано прочно, думаю, что выдержит.
— Хоть об дорогу бей, не разобьешь, — с гордостью сказал старик.
На шахтный двор влетел на Берте Тимка, держась одной рукой за недоуздок, другой размахивая кепкой. Забегая наперед, звонким лаем заливалась Жучка, раз за разом подпрыгивая и взвиваясь, будто хотела цапнуть лошадь за морду. Тимка на ходу круто осадил Берту, и она под веселый лай Жучки вдруг протяжно и радостно заржала.
— С белым светом прощается, — невесело сказал кто-то. Но она и не подозревала, что ее ожидает. Берте всегда было весело, когда верхом на ней сидел сорванец Тимка, приятно щекотал бока пятками. И ко всему эта Жу-Жу — резвая звонкоголосая собачонка. От ее лая хотелось скакать и прыгать, неся хвост трубой.
К Берте подошла Лебедь, стала ласково гладить гриву с вплетенными в нее красными тесемками. Лошадь, вытягивая шею, доверчиво смотрела на Клаву блестящими фиолетовыми очами, тыкалась упругими теплыми губами в ее руки.
Лебедь взяла из рук Тимки недоуздок и первая вошла в клеть. Берта, осторожно переступая, пошла вслед за ней. Гулко прогремели копыта по пересохшим доскам. Незаметно в ящик прошмыгнула и Жучка.
— Закрывайте заслону и опускайте! — крикнула из ящика Клава.
Шугай запротестовал:
— Ты не дури, Клавка!
— А что такое, Николай Архипович?
— А то, что взбунтуется животное — косточек не соберешь.
— Берта не такая, как вы думаете, она смирная, — и уже решительно потребовала: — Опускайте клеть, нечего волынить.
Но Шугай настоял на своем, ей пришлось выбраться из ящика. Однако отпускать Берту в шахту без ее любимицы было рискованно. Лошадь действительно могла взбунтоваться и натворить беды. Тогда решили на ящике сверху пристроить из досок специальное сиденье для Клавы, чтоб она вместе с Бертой опустилась в шахту. Она уже уселась на своем месте, как вдруг раздался голос Тимки:
— А Жу-Жу?!.
— Что еще за Жу-Жу? — сердито посмотрел на него начальник шахты. Ему надоела канитель с Бертой, а тут еще, оказывается, какая-то Жу-Жу.
— Собаку так кличут, Николай Архипович, — чуть не плача, пояснил Тимка, — в ящике она.
— Ну так что, по-твоему, теперь делать? Открывать ящик? — сердито спросил у него Шугай.
Но Тимка не успел ему ответить. Заговорила Клава:
— Пусть Жу-Жу едет, — просяще сказала она, — Они привыкли друг к другу.
Тимка, глядя на нее исподлобья, проговорил ворчливо:
— Взбунтуется Берта, еще задавит.
— Не задавит, — обнадежила его Клава и позвала Жучку.
Собачонка сейчас же очутилась на спине у лошади. Вильнув хвостом, вскочила Клаве на колени, лизнула руку.
Послышался одобрительный смех.
А кто-то мрачно предрек:
— Кобелек черный. Как бы чего не вышло…
— Бери, раз такое дело, — с трудом согласился Тимка. — Все забрала: Берту, Жу-Жу… — он шмыгнул носом, огорченно махнул рукой и побежал прочь.
Шугай с облегчением произнес:
— Ну, слава богу, кажется, карета готова, — и кому-то крикнул: — Запускай лебедку!
Деревянная клеть вздрогнула и слегка приподнялась. Из-под нее вынули дощатый настил, и клеть медленно стала погружаться в ствол. Клава приветливо помахала всем рукой.
Берта долго не могла привыкнуть к шахте. Кромешная тьма, сумрачный мигающий свет «шахтерок» настораживали и пугали. Ходила она в упряжке шагом, почти ощупью. Горный мастер Соловьев, глядя на такую езду, шумел на Клаву:
— На кой черт мне такие твои темпы, небось не яйца возишь!
Лебедь, казалось, не обращала внимания на его окрики, продолжала ездить по-своему. Но вот как-то десятник привел в шахту старого коногона Егорыча. Пришел он с кнутом. Кнут был особенный — из сыромятной, унизанной узлами кожи с нарядным махром на конце короткого кнутовища. Старик подошел к Берте, сделал строгие глаза.
— Ну! — и, внезапно ударив ее под брюхо кнутовищем, дернул за повод. Затем вывел из конюшни и ретиво принялся за дело. Перед тем как поставить лошадь в упряжку, старик гикнул на нее и со всего маху озлобленно ожег кнутом. Берта испуганно метнулась в сторону, взвилась на дыбы. Ударившись головой о верхняк, попятилась задом по штреку, увлекая за собой коногона. Тот изо всех сил упирался, удерживая ее за повод. Чтобы пересилить лошадь, за повод ухватился и десятник.
— Попробуй без кнута, Егорыч, — посоветовал Соловьев, — может, оно лучше.
Жучка металась вокруг, заливаясь визгливым лаем. Старик улучил момент, перетянул ее кнутом. Собака обиженно заскулила, но сейчас же снова перешла на затяжной истошный лай.
Пока Егорыч с десятником безуспешно возились с лошадью, пришла Клава. Узнав, в чем дело, вырвала из рук коногона кнут, сломала о колено кнутовище и швырнула в водосточную канаву.
— А ну-ка улепетывайте отсюда, изверги! — ожесточенно накинулась она. — И где только совесть у людей, — и тут же приказала: — Куси их, Жу-Жу!..
Собачонка вихрем заметалась вокруг старика, хватая его то за штаны, то за полы брезентовой куртки. Тот отмахивался руками насколько хватало проворства и не выдержал, взмолился:
— Да уйми ты эту анафему, Клавка, а то как есть без порток останусь.
Клава, успокоив Жучку, решительно сказала:
— Чтоб к моей лошади и близко не подходили, сама обучу.
— Без кнута не обучишь, девка, — отдышавшись, самонадеянно проговорил старик. — Всякой лошади кнут необходим. — И, взглянув на сломанное кнутовище, предмет своей гордости, сказал с сожалением и укором: — Зря ты, Клавка, с моим самохлестом этак… Считай, годов двадцать службу нес, не одну супротивную лошадь обучил.
Клава подняла изуродованный кнут и сунула ему в руки.
— Можете взять свое добро, только сюда дорогу забудьте!
Вскоре, однако, Берта обтерпелась, привыкла и уже без страха бегала по штреку.
Помощницей у Лебедь была Тоня Ломова. Клава никогда не опасалась, что партия вагонеток оборвется где-нибудь в пути, наделает беды в штреке — выворотит рельсы или выбьет крепежные стойки. Тоня сцепляла вагонетки умело и надежно. Не нравилось Клаве в своей помощнице одно: уж очень она тихая, задумчивая. Решив, что всему виной переписка с фронтовиками, Клава как-то спросила у нее:
— Небось неласковое письмецо от возлюбленного получила, что такая смурная?
— Давно не пишет, — пожаловалась Тоня.
Клава рассмеялась:
— Чудачка! Ну не пишет, и ладно. Стоит ли мучить себя. А вообще, Тонечка, брось ты почтой заниматься. Сама терзаешься и другим от твоих писем покоя нету. А все попусту.
В шахту Лебедь обычно приходила задолго до смены, но с некоторых пор стала замечать: как бы рано ни пришла, Тоня уже была на месте. А однажды застала прицепщицу с Макаром Козырем, рослым русокудрым парнем-красавцем. Козырь появился на шахте недавно, работал проходчиком в откаточном штреке. Они стояли возле вагонетки и о чем-то негромко переговаривались. Увидев Клаву, Макар как старой своей знакомой протянул широченную ладонь, сказал:
— Первой девушке-коногону нижайший поклон, — и расплылся в сладенькой улыбке.
Клава пристально посмотрела на него.
— Чего кривляешься, в цирк пришел, что-ли? — сказала сердито.
Но парень не обиделся.
— Извините, Клавдия, люблю пошутить.
Лебедь, казалось, тут же забыла о парне, обратилась к прицепщице:
— Готовь партию, я пошлю за Бертой.
— Партия уже готова, Клава, — с застенчивой улыбкой отозвалась Тоня, — мы вместе ее… — и запнулась, Клава только сейчас увидела: стоявшие в ряд вагончики были сцеплены, готовы к выезду. Промолчала и пошла в конюшню. А когда вернулась, Макара уже не было.
— Небось приехал, с кем переписывалась? — спросила, затаив лукавую улыбку.
— Угадала, — откровенно светясь, ответила Тоня и опустила глаза.
— Выходит, не зря переписывалась.
На этот раз Козырь пришел на рудничный двор, когда Тоня сцепляла вагонетки. Она не сразу увидела его. Первым желанием у парня было в шутку испугать ее — потрубить паровозом у самой ее головы или внезапно захватить ей глаза руками и молчать, пусть отгадает, кто такой. Но потом передумал, негромко окликнул:
— Тоненькая… Ты что это одна, а где же твоя начальница?
— Сейчас придет, пошла на конюшню, — не поднимая смущенного взгляда, сказала Тоня.
Вскоре пришла Клава. Делая вид, будто не заметила Макара, впрягла лошадь, примостилась на первой вагонетке.
— Поехали, Берточка.
Партия вагонеток, лязгнув сцеплениями, плавно двинулась. Козырь стоял рядом с Тоней на буфере. Когда состав покатил быстрее, Макар, словно боясь упасть, обнял девушку за плечи и тихо нараспев продекламировал, касаясь губами ее уха:
Тоненькая, Тоненькая,
Тоней называлась потому…
В последние дни он, еще издали завидев Тоню, встречал ее этими стихами. Какому поэту принадлежали они, она не знала и до того привыкла к ним, что ей казалось — никто другой, кроме Макара, не мог сочинить их. Никогда еще стихи не звучали для нее так волнующе трогательно, как сейчас.
В пути Клава несколько раз пронзительно свистнула, и Берта во всю прыть катила «партию» до самой лавы.
Немного в сторонке от насыпного люка на обаполе, примощенном на глыбах породы, сидели в ожидании смены насыпщица Шура Бокова и ее товарка Нюра Гуртовая. Девчата грызли семечки и о чем-то тихо беседовали. Заметив Козыря, Нюра смахнула с колен шелуху, хотела было встать, но передумала и насмешливо сказала:
— Видать, прямо с гулянки, Макар, что так рано?
Яркие глаза ее блеснули из-под бровей.
— А вас чего спозаранку принесло? — будто не заметив шутливого тона Гуртовой, спросил Макар.
— Пришли подсолнечники грызть, а то в общежитии не дозволяют, — заиграла глазами Нюрка. — Хочешь? — Поднялась и протянула ему полную горсть.
— Ну их, сама ешь, — отвел ее руку парень.
Лицо насыпщицы сразу же преобразилось. Ярко накрашенные губы сжались, тонкие ноздри вздрогнули, глаза заискрились, заполыхали веселым смехом.
— Что, небось Тонька накормила?
— А если и Тонька, так что?
Нюра вдруг рассмеялась безудержным девичьим смехом.
— Ну чего ты… Вот дурочка, — недовольная подругой, сердито сказала Шура и отвернулась.
— Не твое дело. И чего это тебе Тонька далась, семь раз некрасивая девка. А я-то, взгляни какая, глаз не отведешь. Чего б тебе такую не полюбить, Макарушка? — И лихо подбоченясь, вдруг выпрямилась так, что лицо ее стало вровень с лицом парня. В глазах у Нюрки, дробясь, лучились огоньки от «шахтерок».
Глядя на подругу, теперь уже Шура засмеялась, но тут же, как бы поперхнулась, спрятала лицо в ладони.
Рассмешила и Макара поза Гуртовой.
— Что ж, полюбить можно, — сказал он будто серьезно, сдерживая улыбку. И вдруг сильным движением подхватил дивчину. Она сначала засмеялась, потом крикнула от боли, а потом вдруг испугалась и рванулась из его рук. Но парень крепко держал ее в своих сильных объятиях и не выпускал.
— Пусти ты, бугай!
— А вот и не пущу!
— Поцелуй, пустит, — послышался голос Клавы.
— Так уж и поцелую, смотри, — отозвалась Нюрка. Надавила рукой на его подбородок и резким движением выскользнула на землю, выпрямилась, сильно размахнулась и ударила ладонью парня по спине так, что руку себе ушибла. Макар даже не сдвинулся с места.
— Еще, что ли? — посмеивался он.
— Да ну тебя!.. Чего пристал, смола.
— То-то ж… — игриво подмигнул ей парень и зашагал по штреку.
— Вот чертяка, какой сильный… Даже косточки захрустели, — пожаловалась Нюра.
Подошла Тоня.
— Он мне так стиснул руку, что до сих пор болит, — жалостливо сказала она.
— Тебе, Тонька, другое дело, а мне за что? — лукаво улыбнулась ей Нюрка.
— За то, за что и мне, — не поняв ее намека, ответила прицепщица.
— Ну-ну, девка, так я тебе и поверила…
Нюрка подошла к вагонетке, припала к ней спиной, раскинув по железным бортам руки, как крылья. Не сводя горящего взора с Тони и затаенно улыбаясь, заговорила в каком-то восторженном отчаянии:
— Эх, Тонька, отобью я у тебя Макара. Вот захочу и отобью, не веришь?
Тоня с изумлением смотрела на Гуртовую, не понимая, что с ней творится.
— Не веришь, скажи? — даже в свете ламп видно было, как зарумянилось ее лицо.
— Ты сумасшедшая, Нюрка, — испугалась ее вида Тоня, — очень мне нужен Макар. «Отобью!» Вот чудачка! — и расхохоталась так, что взмокли ресницы.
— Скрываешь, думаешь, не вижу, — подозрительно сощурилась на нее Нюрка.
— Да ну тебя!.. — сквозь смех сказала Тоня, махнула рукой и пошла к вагонеткам.
Какое-то странное чувство пережила в эту минуту Тоня. Она удивилась, обрадовалась и в то же время испугалась его. Еще никогда до этого ей так не говорили про Макара, и самой ни разу не приходилось отвечать так, как она ответила Нюрке. Что же это такое? Неужели соврала, что ей, Тоне, и в самом деле не нужен Макар и безразлично, что сделает с ним эта вертлявая Нюрка? В эту минуту красивое лицо откатчицы, ее вызывающий взгляд и вольность, с какой она обходилась с Макаром, неприятно задели что-то самое дорогое в ее душе. И она вдруг решила, что теперь не сумеет спокойно видеть Нюрку вечно живой и веселой. И больше уже никогда не будет водить с ней дружбу.
Когда Берта под звонкий лай Жучки и озорной свист Клавы мчала по штреку груженную углем партию вагонеток, в размеренном стуке колес, шуме встречного ветра Тоня ясно слышала: «Тоненькая, Тоненькая, Тоней называлась потому…»
Она невольно стала произносить эти слова вслух, подбирая к ним красивую мелодию, и уже твердо верила, что на всю жизнь запомнит ее…
Женщины из бригады Варвары Быловой разместились в забоях во всю длину лавы. Угольный пласт был тонок — пятьдесят-шестьдесят сантиметров. И к тому же дьявольски крепкий, с холодным, суровым блеском, — без привычки не урубишь. Забойщицам приходилось работать лежа на боку, орудуя поочередно то обушком, то ломиком. Когда в лаве скоплялось нарубанного угля и трудно было передвигаться, его ногами ссовывали вниз.
Особенно тяжело приходилось забойщицам в верхней части лавы — температура достигала тридцати градусов, а приток воздуха — слабый. Досаждала и вода. Она просачивалась из почвы, дождилась с тяжело нависшей низкой кровли. От одежды валил пар, как от белья во время стирки. Вначале Былова никому не уступала верхний забой, сама работала в нем. Видя, как ей тяжело, женщины настояли, чтобы каждую смену меняться забоями. С той поры трудный пай приходился на каждую забойщицу один раз в неделю.
Работали полураздетые, подостлав под себя какую-нибудь рвань.
Когда Шугаю надо было побывать в женской бригаде, он еще в штреке предупреждал о себе громким кашлем. Заслышав его, в лаве снизу доверху, как по цепочке, передавались сигналы о приближении начальника шахты, и женщины поспешно набрасывали на себя одежонку. На этот раз Шугай влез в лаву с верхнего вентиляционного штрека. Прополз метра два-три, кашлянул и прислушался. По всей лаве раздавались глухие частые удары обушков, стук топора, и только в первом верхнем забое было тихо. Слабый мерцающий свет струился оттуда, дробясь и переливаясь в кусках мокрого угля. Шугай прополз еще и остановился: в забое, разбросав руки, откинув голову, лежала женщина. Обушок и топор были рядом, подвешенная на деревянной стойке лампа едва тлела.
— Спишь, что ли? — стал тормошить он забойщицу. Но та даже не шевельнулась. Шугай громко крикнул.
Первой появилась Пелагея Неверова. Мокрое от пота, в тонких темных морщинах лицо ее было чистое, словно вымытое.
— Попробуй-ка еще ты ее растолкать, Пелагея, — сказал Шугай.
Женщина осветила лампой мертвенно застывшее, с сжатыми, запекшимися губами лицо забойщицы, сказала:
— Это Зинка Постылова, Николай Архипович. Вчера она кровь сдавала. Донор она. Ей бы с недельку отдохнуть, сил набраться… — и не договорила. Набрала из фляги воды в рот, брызнула на лицо забойщицы — не помогло. Разжала ей зубы, принялась поить из фляги, приговаривая:
— Ох, дура, дура… Говорили же, нельзя тебе, Зинка, в этот забой, квелая ты, определенно не сработаешь, так нет же, характер решила показать!
Вскоре появилась Былова, а следом за ней еще несколько женщин в худых, словно дробью изрешеченных майках и мужских рубашках.
Былова наклонилась к притомленной:
— Зина, ну, Зинка же…
Та приоткрыла опушенные угольной пылью ресницы, судорожно вздохнула и едва слышно спросила:
— А что со мной?..
— Ничего, притомилась, и только, — успокоила ее Былова. — Тут душно, пошли на воздух, Зина.
Шугай помог вывести забойщицу в штрек. Он чувствовал себя пристыженным и все время угнетенно молчал.
Шугай знал, что многие женщины после изгнания немцев стали донорами, сдавали кровь в госпиталь, за это получали специальный продовольственный паек. После сдачи крови им полагался недельный отдых, но некоторые уже на второй или третий день возвращались к своей работе. Так поступила и Зинаида Постылова.
В штреке забойщице полегчало, и Шугай собрался уже уходить, как из темной глубины штольни донесся залихватский свист и звонкий лай вперемешку с железным лязгом вагонеток. В полосу рассеянного света, не замедляя бега, влетела Берта с партией порожних вагонеток. Клава спрыгнула на ходу. Поезд медленно проследовал на запасной путь и остановился. Сейчас же смолк и лай Жучки.
— Лихачеством занимаешься, — осуждающе покосился на Лебедь начальник шахты.
— Порожняк можно и с ветерком промчать, Николай Архипович, — ответила ему Клава. И уже сердито: — Скоро копер поставите? Бадьей много уголька не накачаешь. По часу приходится простаивать на рудничном дворе.
Шугай ничего не ответил, только нахмурился. Этот вопрос ему задают все, хотя каждому известно, что не от него зависит установка копра. Был бы подъемный кран или хотя бы пара мощных лебедок в помощь тем, что имеются…
Он стал смотреть, как насыпщицы наполняют вагонетки, выдвигая и задвигая железную заслонку. Угольный поток с шумом и грохотом устремлялся из люка в вагончик, вздымая клубы густой черной пыли. Пока загружалась партия, в штреке было почти совсем темно. Лишь по тусклым оранжевым огонькам «шахтерок» можно было разгадать движение людей. Время от времени слышался призывный ласковый голос Клавы:
— Грудью, Берта, грудью!..
Лошадь подходила к вагонетке и заталкивала ее грудью в глубину штрека. Там их в один состав сцепливала Тоня Ломова.
Былова вернулась в лаву и заняла забой, в котором работала Зинаида Постылова, — нельзя допустить, чтобы верхний уступ отставал от остальных. Искривится лава, и тогда продвижение угля по ней усложнится, образуются заторы. Искривление лавы часто допускала мужская бригада, которой руководил Прохор Богиня. Силы в его бригаде были неравные: больше старики-пенсионеры. Когда на смену им приходила бригада забойщиц, лава была похожа на покривившуюся изгородь. Ее приходилось подчищать, выравнивать. Это отнимало немало времени. Прием и сдача лавы, как правило, сопровождались крикливой перебранкой, упреками и язвительными насмешками. Женщины называли себя набитыми дурами, что связались с мужиками, подписали с ними договор о соревновании, «а они только мычат, а не телятся». Языкатая Нюрка Гуртовая советовала Лукьяну Грызе, чтобы он почаще бил поклоны в забое за всю бригаду, может, его молитва дойдет до бога и он подбавит им силенок. Женщины хватались от смеха за бока, а Грыза, тяжело хмурясь, усталой походкой молча уходил прочь.
Былова понимала, что женщины пересаливают в своих шутках, но не сдерживала их. Она видела, с каким азартом после каждой такой перебранки со своими «соперниками» забойщицы брались за работу. Но не упускала случая пожаловаться начальнику шахты на бригаду Прохора Богини. Шугай в ответ добродушно посмеивался и разводил руками.
— А где полноценных мужиков для вас набраться? Нету их!
— В таком случае разрешите, я собью еще одну бригаду из женщин, — с упрямой готовностью заявляла Былова.
— Хочешь шахту в бабий монастырь превратить, — смеялся Шугай, — потерпи, скоро с фронта горняки привалят.
— Небось опять калеченые да контуженые, — вырвалось у нее, — это не работники, а бабье горе привалит.
На шахту действительно стали возвращаться с фронта шахтеры. Среди них — легкораненые, были и здоровые. Приходили на «Коммунар» и из других шахт, так как там пока что нечего было им делать, шахты взорваны, приведены в полную непригодность.
Вскоре мужская бригада забойщиков почти полностью обновилась. Бригадира Богиню сменил Матвей Костров — лет двадцати семи, высокий, худощавый парень с седой прядью в густой рыжей шевелюре. Ходил Костров всегда в тельняшке, в широченных брюках клеш, на груди и на руках — замысловатая татуировка. Говорили, что Костров был моряком.
Знакомясь с Быловой, он задержал ее руку в своей трехпалой, но сильной, и сказал так, как будто за что-то сердит на нее:
— Договорчик, синьора, придется пересмотреть. Тот, который вы сочинили, меня не устраивает.
— Это почему же не устраивает? — пропуская мимо ушей слово «синьора», с лукавой строгостью спросила Варя.
— А очень просто: в договоре сказано, что ваша, то есть дамская бригада… — начал было пояснять он, но Былова резко оборвала его.
— Женская!
— Простите, женская, — нисколько не смутившись, поправился Костров, — ваша и мужская, выходит, взяли одинаковые обязательства: выдавать на-гора пятьдесят тонн в смену. Считаю такой порядок несправедливым.
Варя вопросительно и все еще удивленно посмотрела на него, но смолчала.
— Моя братва решила давать вам каждую смену десять тонн «форы». Только в таком случае у нас могут быть деловые договорные отношения.
— Это что еще за «фора»? — спросила Былова, уже недоверчиво, с подозрением глядя на парня. Что-то в нем было наигранное, заносчивое.
— Такой термин в биллиардной игре существует: сильный игрок берется забить в лузу вместо положенных восьми шаров, скажем, десять, а противник — всего-навсего шесть. В выигрыше будет тот, кто забьет сверх установленной нормы хоть один шарик.
Варя, меряя его с ног до головы, зло выпалила:
— Да ты за кого нас считаешь, хлюст? У тебя еще в носу не кругло, чтоб нас обогнать. Катись-ка ты со своими форами, знаешь куда?.. — не договорив, обдала его уничтожающим взглядом и решительно зашагала своей дорогой. Уже за спиной у себя услышала: «Бойкая дьяволица», но не обернулась, хотя все в ней закипало от желания бросить в ответ еще что-нибудь резкое, ядовитое.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Круглова привычным размеренным шагом шла по штреку, освещая себе дорогу лампой. Татьяна привыкла ходить и ползать по выработкам, не поддаваясь усталости. Откуда-то из темной глубины штрека донесся железный грохот и пронзительный протяжный свист. Она прижалась к мокрой каменной стене между крепежными столбами, выжидая, пока промчит партия вагонеток, и опять пошла.
Приближаясь к плитам, услышала крепкую ругань. Выключила лампу, незаметно подошла ближе. Груженная углем вагонетка, скособочившись, стояла передней парой колес на рельсах, задние завязли между шпалами. Девчата, чтобы поставить вагончик на место, «лимонадили» его спинами, упираясь ногами о стойки. Круглова незаметно подключилась к девушкам, и вагонетка стала на рельсы.
— Ты смотри, какая чертяка, — переводя дух, сказала плитовая, — то упиралась, а тут будто сама на путя влезла.
— Не иначе, как ругань помогла, — сказала Круглова.
Девушки разом подняли над головой лампы.
— Так это вы допомогли, Татьяна Григорьевна, — обрадовалась плитовая, — а мы думали, что у нее самой, чертяки, совесть заговорила…
— А ваша-то совесть где? Вы же девушки, а так ругаетесь, — строго сказала Круглова.
— Иной раз не утерпишь, — оправдывалась плитовая. — До смены, считайте, часа четыре осталось, а мы уже раз десять «лимонадили», спин не чувствуем. Вон у Насти Куриной, — показала она на свою напарницу, — от этой «лимонадки» месячные раньше срока пошли, только знает, что за живот хватается…
Круглова шла к лаве, думала: ей не один раз приходилось видеть девушек-горнячек в клубе. В нем кое-как привели в порядок бывшее фойе. Установили железную печь с выходной жестяной трубой наружу через окно, огородили ее железной решеткой. Каждое воскресенье комсомол устраивал в клубе вечера вопросов и ответов, беседы о событиях на фронте, а появлялся патефон, и вокруг железной, докрасна накаленной грубы начинали кружить пары. Эти скромные, застенчивые девушки здесь, в шахте, становились совсем непохожими на себя — грубыми, дерзкими, будто их вдруг подменили. Как-то она заговорила об этом с начальником шахты. Тот не то серьезно, не то в шутку сказал:
— Дорожат девчата шахтерскими традициями. Так оно легче работается, — и, довольный, рассмеялся.
Когда Круглова подошла к лаве, насыпщицы стояли без дела. Первая увидела инженера Нюрка Гуртовая.
— Вы бы, Татьяна Григорьевна, патефончик с собой прихватили, от скуки взвыть охота, — сказала она в шутку.
Круглова, пропуская ее слова, спросила:
— В лаве что-нибудь случилось?
Нюра достала из складок юбки зеркальце-блокнотик, пригладила брови.
— Может, что и приключилось, но сколько мы им ни кричали, никто голоса не подает. Один только раз отозвалась бригадирша Варька, да так любезненько, что мы с Шуркой, — взглянула она на свою подругу, — решили лучше молчать, поберечь голоса для спевок.
Круглова собралась было лезть в лаву, но люковая остановила ее:
— Не лезьте, Татьяна Григорьевна, не надо, они скоро начнут работать.
Круглова поняла, что там творится что-то неладное, и быстро поднялась в лаву.
Здесь было тихо, только тусклые огоньки «шахтерок» говорили о присутствии людей. В первом же уступе встретила Былову. Она лежала на обаполах, подложив под голову измятую кепку. «Шахтерка», подвешенная на крепежной стойке у самой кровли, бледно освещала забой. Круглова подумала, что девушка спит. Но вот она приподнялась и приложила палец к губам: тихо! Круглова прилегла рядом с ней.
— Пусть отдохнут, — шепотом заговорила Былова, — я, Татьяна Григорьевна, каждую смену устраиваю мертвый получас, чтоб сил набрались. Иначе нам не вытянуть. Паек, сами знаете, какой…
Круглова даже не подумала — по закону ли поступает бригадир — лишь почувствовала теснящую боль в сердце. Былова взглянула на часы и потянулась в глубь забоя. В руках у нее оказался короткий ломик. Она три раза ударила им по подвешенному к стойке рельсовому бруску. Резкий дребезжащий звук поплыл по лаве, и сейчас же повсюду заметались, запрыгали оранжевые блики. Вскоре раздались удары обушков, и густой шорох осыпающегося угля заполнил лаву снизу доверху.
В тот же день, встретившись с начальником шахты, Круглова хотела было спросить, известно ли ему о мертвом получасе забойщиц, но Шугай опередил ее:
— Через полчаса управляющий трестом будет проводить по селектору летучку. Ваше присутствие обязательно, Татьяна Григорьевна.
— По какому вопросу летучка? — поинтересовалась она.
В ответ Шугай развел руками, втягивая голову в плечи.
— Сие мне неизвестно. Можно с уверенностью сказать одно: очередная взбучка.
— Вам, что ли? — усмехнулась Круглова, зная, что начальника «Коммунара» всегда ставят в пример.
— Если мне, то и вам, как главному, — в свою очередь съязвил Шугай и спросил: — Как там в шахте?
Татьяна Григорьевна ответила не сразу. Ей трудно было умолчать о том, что она видела в лаве, и в то же время не решалась сказать, зная строгую требовательность начальника к людям.
— Тяжело женщинам, — наконец проговорила она, — надо бы что-то придумать, усилить им продовольственный паек.
Шугай нахмурился.
— Сколько ни придумывай, а если не положено, не получишь, — безнадежно сказал он.
И Татьяна решила не говорить ему о мертвом получасе забойщиц.
На летучку пришел Королев.
Вскоре в селекторе послышались голоса:
— Вызываю Центральную.
— Центральная слушает.
— Кто присутствует?
— Начальник шахты Котков, главный инженер Нестеров, начальники участков…
— Хватит! — резко перебил управляющий, — ты бы, Котков, еще банщицу пригласил, она ведь тоже помогает тебе добывать уголек.
Послышался сдержанный смех. Смеялись, видимо, окружавшие управляющего подчиненные.
— Вызываю «Юнком».
— «Юнком» слушает. На перекличке присутствуют…
Перед тем как вызвать «Коммунар», Чернобай довольно долго разговаривал с шахтой имени Сталина.
— У телефона начальник шахты Кукушкин.
— Слышу, слышу, — отозвался управляющий, — голос Кукушки мне хорошо знаком. Кукует себе, а яйца за нее кто-то другой должен высиживать. — И уже наседая на голос: — Когда дашь мне положенную добычу?
— Сегодня идет с плюсом, Егор Трифонович…
— Небось плюса того тонн десять?
— Почти угадали — девять тонн.
В репродукторе раздался смех и тут же оборвался.
— У тебя, Кукушка, еще язык поворачивается говорить, что идешь с превышением, — суровым голосом заговорил управляющий, — девять тонн в фонд победы над фашизмом… А задолжали Родине сколько?
— До конца месяца будет тридцать тонн…
— Выходит, заранее спланировал задолженность…
— Простите, вы меня не поняли. Тридцать тонн сверх плана, — поправился Кукушкин.
Но Чернобай уже не слушал его.
— Носить имя великого нашего вождя и так преступно работать, — гремел грозный голос. — Меня все слушают? — вдруг спросил Чернобай. Все шахты включили микрофоны и в один голос ответили:
— Слушаем, Егор Трифонович.
— То, что я говорю, касается не только одной Кукушки, но и других птах. Фронт требует от нас много угля, а мы даем его по чайной ложке. Так дело не пойдет! С этого дня буду принимать самые решительные меры, вплоть до отдачи под суд.
— Судить легче всего, а не лучше бы разобраться, в чем дело, да помочь, — послышался спокойный голос.
— Это ты, Кукушка, так рассуждаешь? — спросил Чернобай.
— Нет, это не я сказал, Егор Трифонович, — робко отозвался Кукушкин.
Репродуктор в кабинете Шугая умолк. Все трое недоуменно переглянулись.
— Интересно, кто же это нашего управляющего отчитал, — почему-то тихо проговорил Шугай, хотя знал — микрофон не был включен.
— Правильная реплика, — вставил Королев, — нельзя так издевательски, грубо обращаться со своими подчиненными.
— И Кукушкин этот чудак, — поддержала парторга Круглова, — над ним смеются, а он угодничает, извивается.
— С нашим Трифоновичем особенно не того… быстро крылья оборвет, — многозначительно крутнул головой начальник шахты и задумался. — А все же интересно, кто его осек? Не иначе, как начальник «Северной» Соломка Антип Васильевич, — словно обрадовался своей догадке Шугай. — Тот может! Соломка всегда рубит сплеча. Ты его знаешь, парторг. Не последнем совещании начальников шахт, — продолжал Шугай, — Соломка обвинил трест в штурмовщине, так его как взяли в переплет: такой и сякой, уголь фронту, дескать, отказываешься давать, объективщик, саботажник. Только что врагом не называли. А ведь начальник «Северной» не в бровь, а в глаз угодил — штурмовщина в тресте процветает.
— И мы с тобой потворствуем ей, — вставил Королев.
— Не потворствуем, а выполняем приказ, — возразил Шугай, — сейчас военное время и распоряжение управляющего равносильно военному приказу.
Репродуктор снова заговорил:
— Вызываю «Северную», вызываю «Северную»…
— Сейчас разразится гроза, — подмигнул Шугай парторгу и инженеру и, как бы с удовольствием предвкушая наступающее событие, сосредоточенно уставился на репродуктор.
— «Северная» слушает. У микрофона начальник шахты Соломка.
— Здравствуй, товарищ Соломка, — приветствовал его управляющий, — как твое здоровье?
— Спасибо, не жалуюсь.
Шугай опять подмигнул.
— Видали, какой подходец. Но это только для видимости. Сейчас начнется настоящее представление…
— Как идут дела? — после короткой паузы прогудел голос Чернобая.
— План перевыполняем.
— Знаю. «Северная» редко когда подводит. А вот трест увяз в прорыве. Третьи сутки не сплю из-за этого, — в рупоре слышно было, как Чернобай что-то передвинул на столе, шумно вздохнул и продолжал: — На отстающие шахты пока надежды мало. Передовики должны нажать, другого выхода в данный критический момент не вижу.
Опять молчание.
— «Северная»! Ты меня слышишь, Соломка?
— Слышу, товарищ управляющий.
— Вот черт с этой техникой, барахлит, — выругался Чернобай и опять «Северной»: — Так вот что, товарищ Соломка, ты должен нажать. Надо давать ежедневно двести тонн.
— Не осилим, — запротестовал Соломка, — у нас кончаются выработки, а новую лаву — южную — еще не привели в порядок.
— Нужно двести тонн, тебе понятно?! — членораздельно произнес Чернобай. — Любыми средствами!.. Где хотите, как хотите! — в репродукторе послышался шелест бумаги. — Вот передо мной план горных разработок твоей шахты. Южную лаву временно прикрой… Перебрось силы вот сюда и сюда — на север. Поднимите оставленные там целики. Это расточительство — бросать такие массивы угля.
— В этих местах запрещена разработка, — возразил Соломка.
— Я разрешаю, — резко отрубил Чернобай, — на два дня разрешаю. Что нужно, чтоб давали двести тонн?
Соломка не отвечал.
— «Северная», ты меня слышишь?! — уже не говорил, кричал управляющий. — Черт знает что, опять, наверное, связь барахлит. Ну ладно, с «Северной» потом закончим. Включайте «Коммунар».
— Я вас слушаю, Егор Трифонович. У микрофона начальник шахты Шугай.
— Здравствуй, Шугай. Ты слышал мой разговор с «Северной»?
— Слышал, товарищ управляющий.
— Так вот, чтоб не повторяться: у меня к тебе аналогичная просьба. Нажми и дай лишку тонн пятьдесят в сутки. Это на каких-нибудь три-четыре дня, пока выберемся из прорыва, а потом опять сядешь на свой план.
Слушая управляющего, Шугай поглядывал то на Королева, то на Круглову, словно ища защиты и совета.
— Ты что там играешь в молчанку, Шугай? — уже с угрозой спросил Чернобай.
— Я вас слушаю, Егор Трифонович.
— Так что, договорились?
Круглова вдруг поднялась, подошла к микрофону.
— Пятьдесят тонн сверх плана мы не в силах дать, товарищ управляющий, — срывающимся от волнения голосом проговорила она, — женщины выбиваются из последних сил. Чтобы дать требуемую вами добычу…
— С кем имею честь разговаривать? — донесся сердитый голос Чернобая.
— С вами говорит главный инженер шахты Круглова, — ответил за нее начальник шахты.
— А по-моему, Шугай, я разговаривал с тобой и вдруг такая метаморфоза: вместо твоего голоса слышу бабий, — и неестественно хохотнул: — Я все время считал, что на «Коммунаре» ты начальник, товарищ Шугай. Мне что-то не помнится, чтобы я тебя увольнял. Так как?..
— Раз надо, что-нибудь сделаем, товарищ управляющий. — Но не успел он договорить, как Круглова метнула на него негодующий взгляд и запальчиво сказала в микрофон.
— Мне кажется, товарищ управляющий, что вы поступаете неправильно. В настоящее время у нас пока нет таких резервов, которые позволили бы дать то, что вы требуете. Даже то, что добывают наши забойщицы, сверх их сил. Сегодня я была в лаве в бригаде Варвары Быловой. Чтоб добыть положенную им норму, они на свой страх и риск устраивают в середине своего рабочего дня получасовой отдых…
Лицо Шугая вытянулось от удивления, он часто смаргивал, будто что-то мешало ему смотреть.
— Ну хватит тебе, Татьяна Григорьевна, — остановил он ее.
— Почему это хватит?! — решительно сказала Круглова. — Боитесь, что управляющий узнает правду?
— Все равно он не узнает, — спокойно сказал он, — нашу линию давно выключили, — и для убедительности пощелкал пальцем по микрофону.
Круглова растерянно смотрела то на Шугая, то на Королева, не понимая, что произошло.
— Как же так?! — в отчаянии выговорила она.
— Успокойся, Татьяна Григорьевна, — поднимаясь со стула, сказал Шугай, — садись и расскажи толком, какое новшество ввела в своей бригаде Былова?..
Как только Круглова ушла, Шугай выбрался из-за стола, нервно зашагал по комнате:
— Недаром сказано: и воробей на кошку чирикает. Без году неделя в главных ходит, а уже самому управляющему в нос тычет. Этак не мудрено и дров наломать. Верно говорю, парторг?
— Нет, не верно.
Шугай остановился на полушаге, выжидательно посмотрел на него.
— Как это?.. Не понимаю, — и уже с иронией: — А-а-а, теперь ясно, почему защищаешь…
— Ты оставь эти глупые намеки, — оборвал его Королев. — Зачем микрофон выключил?
— Думаешь, Чернобай не знает правды? — насмешливо выговорил Шугай, — получше твоей любезной знает, что у нас хорошо, что худо. Так на кой черт о наших болячках колоколить на весь трест?
Королев сделал вид, будто не расслышал слов «твоя любезная», сказал:
— А почему мы должны скрывать наши болячки?
— А потому, что начнем выносить сор из избы, нам не станет легче.
— Не в соре дело, а в том, что Чернобай требует невозможного, насаждает штурмовщину, — наступательно начал Королев, — и ты это отлично понимаешь, но не хочешь возразить ему. Боишься.
— Не боюсь, это ты выдумываешь, — нахмурился Шугай, — фронту уголь нужен, парторг, и его надо дать любой ценой. А что касается моей трусости, это ты брось! — пригрозил он. — Я у немца из-под мушки не выходил. Другому б несдобровать, а я, как видишь, цел остался. Теперь мне бояться некого.
— Об этом и я подумал: немца не испугался, а перед Чернобаем шапку гнешь.
Шугай метнул на него гневный взгляд.
— Какую шапку, что еще выдумываешь? — и еще энергичнее задвигался по кабинету. — Военный человек, а говоришь такое. Теперь не мирное время, учти. Приказ начальника — дело святое, выполняй, не выполнишь — головой отвечай. А я не хочу подставлять свою голову.
— Зато решил подставить другие, — вклинил Королев.
— Как это, другие?
— Да ты пойми, чтобы выдать на-гора те тонны, которые требует Чернобай, тебе надо брать уголь в опасных местах, рисковать людьми.
Шугай осуждающе усмехнулся:
— Не знал, парторг, что ты такой неженка. Сейчас все поставлено на риск. Положение-то в стране какое, ничего не поделаешь. Теперь и бабы вон — в забоях, а раньше разве допустили бы до этого?
— Ничего у нас на риск не делается, — возразил Королев, — даже на фронте рискуют с расчетом.
Шугай уселся за стол, задумался, напряженно двигая бровями. И сказал уже спокойно:
— Я не отнимаю у тебя права думать обо мне, как тебе угодно, но учти, для меня основное на сегодняшний день — добыча. За нее в первую голову я отвечаю. И пусть твоя любезная не суется куда не следует, а выполняет свои обязанности, помогает мне…
— Не ты один отвечаешь за добычу, все мы.
— Не против, — миролюбиво согласился Шугай, — но это в том случае, когда не будет допускаться обезличка.
— Выходит, хочешь сам командовать княжеством…
— При чем тут «княжество»? — обидчиво перебил его Шугай, — ты ближе к делу, а он про козу белу. Так ты мне еще какой-нибудь загиб припишешь, парторг, — принужденно засмеялся он и уже серьезно продолжал: — Вот что, Королев, давай, брат, кончать этот разговор. Найдем для него более подходящее время, если ты считаешь, что наш разговор чего-то стоит. А сейчас душа горит, в шахту нужно. Надо пошарахать ремонтников, штреки валятся. — Он поспешно собрал бумаги, запер их в стол и вдруг, вспомнив что-то, снял телефонную трубку:
— Алло!.. Статистику… Это ты Катушка? Мигом ко мне, — сказал он и небрежно бросил трубку на рычаг.
Королев догадался, что Шугай разговаривал со старшим статистиком Катушкиным, и вспомнил разговор управляющего трестом с начальником шахты Кукушкиным. Шугай явно копировал Чернобая.
Пока не пришел Катушкин, Шугай рассказал историю, которая произошла сегодня утром. Статистик, передавая в трест сведения о добыче, назвал фактическую цифру.
— А мне возьми и стукни в голову взглянуть в сводки «Юнкома» и «Северной», — говорил Шугай, — и что ж ты думаешь: обнаруживаю, что наше с тобой хозяйство фактически отстало от соседей на целых 20 тонн. Я приказываю Катушкину немедленно дополнительно передать в трест недостающие тонны, а там заартачились и не приняли. Это, говорят, подделка, фальшь.
— Выходит, разгадали твою уловку, — усмехнулся Королев.
— А хотя бы и разгадали, так что, по-твоему, мы бы с тобой эти несчастные тонны нынче не наскребли?
Вошел Катушкин, и Шугай умолк. Болезненный, худощавый, уже немолодой человек остановился у двери. Шугай строго уставился на него.
— Ну рассказывай, Катушка, как ты докатился до жизни такой?
Статистик растерянно молчал.
— Молчишь?.. Учти, я эти несчастные тонны возьму из добычи за сегодняшние сутки. Я как-нибудь выкручусь, но знай: в другой раз проявишь такую «самостоятельность», не помилую. Иди!
Королев и Шугай вместе вышли из кабинета. На шахтном дворе молча разошлись в разные стороны. Королев начинал понимать, что с начальником шахты творится что-то странное, неладное. Это тревожило и настораживало…
Круглова бесцельно бродила по шахтному двору. Ее душила обида и злость на начальника шахты: как он мог так поступить с ней!
Она даже не заметила, как испортилась погода. Замела поземка. Снежные пряди, вырываясь из-под ног, расползались по двору. Густо сыпало и сверху. Татьяна чувствовала, как по разгоряченному лицу текут капли оттаявшего снега, а может, и слезы, но не вытирала их. На эстакаде, куда она зашла, сквозь щели на узкоколейку намело горбушки снега. Здесь казалось холоднее, чем под открытым небом. Откатчицы, закутавшись по глаза, цепляли к витому металлическому канату груженные породой вагонетки, и лебедка медленно поднимала их по крутому взгорью террикона.
Круглова примостилась на одной из них впереди. Напряженно щурясь, посмотрела по сторонам и не увидела поселка. Его заволокло густым снежным туманом. Когда уже подъезжала к верхушке террикона, какая-то фигура, стоявшая у опрокида, крикнула застуженным голосом:
— И принесло же вас в такую заметель, Татьяна Григорьевна.
Женщина приоткрыла закутанное в байковый платок лицо, и Круглова узнала в ней Пушкареву.
Эту женщину она не один раз видела в кабинете Шугая. Забившись в угол, Аграфена могла полчаса и час просидеть молча, безучастно наблюдая за посетителями. Когда все расходились, начальник шахты спрашивал:
— Ну, чего тебе, Агата?
Глаза ее как будто прозревали, становились иссиня-темными, смотрели умоляюще настойчиво.
— Будто и правда не знаешь, зачем пришла, Николай Архипович? — в свою очередь спрашивала она.
Шугай, заметно смущенный, беспомощно пожимал плечами, о чем-то думал.
— Ну, добро, я для тебя что-нибудь придумаю, Агата, — неопределенно и неуверенно обещал он. Женщина нехотя уходила. А спустя день-другой ее снова можно было видеть в кабинете начальника шахты такой же неприметной, выжидающе притаившейся. И только один раз Кругловой довелось увидеть ее иной, но она не сразу догадалась, что Пушкарева была выпивши. Татьяне показалось, что у женщины какая-то личная радость: лицо покрыл легкий темный румянец, глаза горели и смотрели как-то открыто и ясно. Вела она себя не то чтоб развязно, скорее непринужденно: расхаживая по кабинету, передвигала цветы на подоконниках, поправляла ковровую дорожку и даже вытерла пыль с чернильного прибора. Благодарила шахтное руководство за то, что определили ее близнецов в детский дом и ей дали работу по душе.
— На терриконике мне совсем будет хорошо, Николай Архипович, родненький, — и ловила руку Шугая, чтоб поцеловать. Тот прятал руки за спину, насильственно улыбался и умолял:
— Да отцепись ты, Агата. Иди отдохни.
— А я не устала, Николай Архипович, родненький.
И, неожиданно обняв его за шею, звучно поцеловала в щеку и, смеясь, выбежала из комнаты.
…Татьяна спрыгнула на оттаявший скользкий глей. Когда вагонетка вкатилась в опрокид, из укрытия вышла еще одна женщина, закутанная по глаза. Вдвоем с Пушкаревой налегли на опрокид. Вагонетка круто накренилась, и из нее с шумом высыпалась порода. Густая сизая пыль смешалась со снежной порошей и закружилась в воздухе, застилая глаза. Опорожненный вагончик, лязгнув, принял первоначальное положение. Но все еще слышно было, как тяжелые глыбы породы, подпрыгивая, стремительно летели по крутому отвалу.
Порожняя вагонетка покатила обратно к подножию террикона, а наполненная породой находилась еще где-то далеко внизу. Пушкарева и ее товарка нырнули в укрытие.
— Давайте сюда, Татьяна Григорьевна, а то зазябнете, — позвала Агата.
Круглова прыгнула в яму, похожую на окоп, до половины прикрытый полусгнившими обаполами и ржавым листовым железом. Здесь было затишно, даже тепло. Прижавшись друг к дружке, женщины разговорились:
— Ну как, хорошо у нас, товарищ главный? — спросила Пушкарева.
— Плохо, — не приняла ее шутку Круглова.
— Это почему же? — удивилась Агата, все еще посмеиваясь. — Затишек, воздуху сколько душа желает. А вы — «плохо».
— Не шути, Пушкарева, — серьезно сказала ей Татьяна, — разве нельзя было вам будочку соорудить?
— А кто в этом виноват, скажите? — вдруг сердито отозвалась товарка Пушкаревой, стянув с лица грязный байковый платок.
Круглова узнала прицепщицу Ломову.
— Я виновата, — не совсем твердо ответила Татьяна, вглядываясь в лицо девушки, не понимая, как она здесь очутилась, — я и начальник шахты, конечно.
Аграфена не дала ей договорить:
— Да что это вы, в самом деле, наговариваете на себя. На фронте не такое терпят. Тут пули да снаряды над головой не летают…
Круглова привыкла к тому, что все так отвечают, когда речь заходит о трудностях. Сделав вид, что не расслышала ее, спросила у Тони:
— А ты как сюда попала, Ломова? Ты же работала на прицепе. — Девушка опустила глаза, прикрыла лицо платком и ничего не ответила. Круглова почувствовала, как Агата слегка толкнула ее локтем, мол, ни к чему этот разговор, и, подмигнув, предложила напарнице:
— По маленькой, что ли, Тонька, а то карета наша вот-вот приползет, — и тут же вынула из-под навеса флягу, взболтнула ее, открутила алюминиевую пробку и налила в нее с глоток желтой, как спитой чай, жидкости.
— Пей, — протянула она «бокал» напарнице.
Та опрокинула в рот содержимое и, болезненно морщась, не раскрывая глаз, передала опорожненную крышечку товарке. Агата выпила и хотела уже закрыть флягу, но, взглянув на Круглову, передумала:
— Выпьете, Татьяна Григорьевна?
— А что это?
— Самограй, первачок, — просто, даже с некоторой гордостью ответила Пушкарева.
— Самогон? — испугалась Круглова, — вы во время работы пьете?
Агата простодушно улыбнулась.
Круглова, сидя в укрытии, думала: почему Ломова вдруг оказалась здесь? Не узнав, ей не хотелось уходить. Она вспомнила, как однажды (случилось это месяца два тому назад) Тоня вдруг пропала в шахте. Клава Лебедь где только ни искала свою напарницу, но не смогла найти. Ее случайно обнаружили в полуобвалившейся заброшенной выработке. Выработка плохо проветривалась, и от недостатка воздуха Ломова потеряла сознание.
Пушкарева первая прыгнула в укрытие. Ломова осталась очищать вагонетку от примерзшего глея. Круглова осторожно заговорила с терриконщицей о ее напарнице. Агата, сидя на корточках, долго не отвечала — хмурая, задумчивая.
— Чудная вы, Татьяна Григорьевна, — наконец заговорила она, открывая лицо, — «отчего» да «почему»?.. А я на этой верхотуре разве от сладкой жизни очутилась? — Она скосила на нее вдруг вспыхнувшие глаза. — От обиды сбежала, чтоб меньше укоров слышать. Хоть мой Никита и пропал без вести, а сплетня про меня живет. Прежде там, на земле, детки меня держали, не могла я далеко отлучиться от них. А теперь, когда они устроены, я за них спокойна. — Она взглянула на Ломову, орудовавшую лопатой у вагонетки, и уже вполголоса продолжала: — А Тонька, если вам так любопытно знать правду, напросилась у Шугая работать на терриконе от неудачной любви. Коварный оказался ее гад!.. — выругала она кого-то и предупредила: — Только при ней ни слова о нем, иначе можете беды наделать. — Ухмыльнулась и добавила: — Тонька думает, что про ее секрет никто не знает. Вот какая она чудачка…
Татьяна съехала с террикона на очередной порожней вагонетке, так ничего толком и не узнав о Тоне Ломовой.
Круглова сидела в парткоме и рассказывала Королеву о терриконщицах. Печь погасла, хотя возле нее лежали коротко порубанные толстые полешки и стояло ведро с углем. Королев слушал, не поднимая глаз. Когда Татьяна умолкла, спросил, заинтересованно разглядывая ее:
— Вижу, вы готовы обвинить во всем меня одного?
— Не во всем и не одного вас.
— Чтоб вы знали, — продолжал он, — в моем подчинении никогда не было женщин. Это вполне серьезно, Татьяна Григорьевна. До войны, когда я работал врубмашинистом и заодно был партгрупоргом, у нас на участке женщины не работали. Правда, в шахте они гоняли электровозы, сидели за лебедками, но я к ним никакого отношения не имел. На фронте в моем подчинении женщин тоже не было, а тут вдруг, как говорится, сразу угодил в бабье царство.
Круглова улыбнулась, словно говоря: «Ну, ну, продолжайте, это, наверно, интересно».
— Все это для меня ново, хотя, признаюсь, интересно, — казалось, угадал он ее мысль. — Мне много известно о наших женщинах, знаю, как кто живет, у кого сколько детей; известно и то, почему Антонина Ломова спряталась в загазированной выработке и что Пушкарева пьет.
Круглова удивленно посмотрела на него, но промолчала. Помолчал и Королев, словно предоставляя ей время обдумать сказанное им. Потом продолжал:
— Я выследил нашу поселковую самогонщицу, и ее арестовали, но Аграфена продолжает свое. Скажу больше — спаивает других. Так что же с ней делать, тоже арестовать?
— Это, конечно, не мера… — рассеянно улыбнулась Татьяна.
— А какую бы меру вы придумали для нее?
— При чем тут я, товарищ парторг, — вспыхнула она, — я пришла к вам рассказать о терриконщицах, как им приходится трудно, а вы…
— То, о чем вы рассказали, мне давно известно, — сдержанно перебил ее Королев, — парткому, извините, нужны не осведомители, а помощники.
Лицо Кругловой в мгновенье покрылось бледностью, губы сжались. Она уже готова была подняться и уйти, но Королев жестом остановил ее.
— Не торопитесь, Татьяна Григорьевна, домой пойдем вместе, — миролюбиво улыбнулся он. И продолжал: — Вас покоробило слово «осведомитель». Признаюсь, и мне оно не нравится. Слово это может быть подходящим для определенных органов, когда, скажем, не хватает данных, чтобы принять решительные меры. Нам же такого права партия не дала. Наш святой долг поставить человека на правильный путь и следить, чтобы он не сбился с него. — Увидев на ее губах сдержанную улыбку, вскользь заметил: — Что, слишком поучительно?
— Пожалуй, да, — призналась она.
— Пусть даже так. Но как бы это внешне не выглядело, а ведь правильно, черт возьми! — с чувством сказал он и повторил: — Правильно! Наша с вами прямая обязанность выводить людей с путаных кривых тропок на прямую дорогу. Вот выводите Пушкареву на верный путь, и вы сделаете великое дело.
— Я, как вам известно, беспартийная, это одно, а во-вторых, почему именно я должна выводить Пушкареву?..
— Да потому, — настойчиво перебил ее Королев, — что вы женщина, к тому же руководитель, пользуетесь уважением. К женскому сердцу у вас дорога самая близкая. Будь на месте Пушкаревой парень, я бы знал, как к нему подойти. А что иногда получается у меня? Возьмем, к примеру, ту же Ломову. Когда с ней случилась беда, я догадался, что она сознательно решилась на самоубийство, но какая тому причина — толком не знал. Когда ее отходили, она снова, как вы знаете, пошла работать сцепщицей, но уже не было прежней, старательной, жизнерадостной Тони. Я несколько раз пытался поговорить с ней, даже подослал к ней нашего комсомольского секретаря — молчит, как в рот воды набрала. А вижу, все равно она не жилец в шахте. Так и случилось. Пришла как-то ко мне и говорит: помогите перейти на другую работу. А почему, говорю, не к начальнику шахты пришла с этим вопросом? Ходила, отвечает, только Шугай и слушать не захотел, лается, нарушительницей техники безопасности обозвал. Я пообещал ей помочь и стал осторожно расспрашивать в чем дело, что происходит в ее душе. Замкнулась — и ни в какую. Я все же уломал Шугая, и он послал ее работать терриконщицей. Потом только узнал от «осведомителей», — подчеркнуто выговорил он, — что у Ломовой несчастная любовь, да было уже поздно. Мы с Шугаем, сами того не подозревая, отдали девушку в руки Аграфены Пушкаревой. А поговори, скажем, вы с ней, убежден, что Тоня открылась бы вам, как женщине, как матери, как старшему товарищу, и жизненная стежка у нее, возможно, не оказалась бы такой запутанной…
Говоря, Королев испытующе всматривался в ее лицо. Эта его привычка всматриваться в собеседника всегда смущала Круглову. Она не выдержала, сделала вид, будто не придает значения его словам, по-домашнему просто сказала:
— Плита не горит, а сами сидите в ватнике, в шапке.
Поднялась, открыла дверцу в печке, спросила, не оборачиваясь:
— Спички есть?
— Не надо растапливать, Татьяна Григорьевна, все равно пора домой.
Арина Федоровна против обыкновения молча встретила своих, как она называла всех в доме. Поставила на стол тарелки с супом и села в сторонке, непривычно тихая и сосредоточенная. Сергей знал, да и Татьяна уже привыкла к тому, что, если мать замкнулась, молчит, лучше уж и самим молчать. Придет время, скажет, что у нее накопилось на сердце.
Утром Сергей поднялся раньше всех. Мать, чтобы никто не слышал, спросила:
— Ты куда пойдешь, в партком или на шахту?
Сергей слегка повел плечами: он еще не решил, куда ему идти.
— Иди в партком, — настойчиво посоветовала она, — управлюсь, подойду. Поговорить надо.
Окна в парткоме обледенели. Королев стал растапливать плиту. Засыпав углем охваченные пламенем полешницы, взялся за веник. Сергей всегда сам убирал кабинет. По обыкновению, делал это вечером, перед тем как идти домой. Вчера установленный им порядок нарушила неожиданным своим посещением Круглова: не станешь же мести пол при ней. Торопился навести порядок еще и потому, что с минуты на минуту должна прийти мать.
Королев невольно уловил себя на том, что он, как и в детстве, испытывал чувство сыновней робости и какой-то постоянно живущей в нем вины перед ней. О чем она решила с ним поговорить? Судя по тому, как вчера промолчала весь вечер, догадывался, что разговор предстоит серьезный.
В коридоре кто-то зашаркал веником, обметая ноги. В комнату проворно, чтоб не напустить холоду, вошла Арина Федоровна.
— Да у тебя совсем как в баньке, — довольная, сказала она, быстрым взглядом окинув комнату.
— А чего б и не так, мама, уголек государственный, даровой, — сказал Сергей. Мать поняла, что сын шутит насчет дарового угля, промолчала. Заглянула в плиту, кинула туда лопату угля, ткнула кочергой в поддувало и нахмурилась.
Она не раз бывала в парткоме на разных совещаниях и всегда внимательно рассматривала комнату так, будто попала сюда впервые. Мать некоторое время ходила по комнате своим легким неслышным шагом и ни о чем серьезном не говорила, будто мимоходом забежала, чтобы отогреться и сейчас же уйти.
Зазвонил телефон. Королев взял трубку. Арина Федоровна задержалась у стола, притихла, будто хотела подслушать разговор. Звонил Шугай, просил зайти к нему.
— Сейчас занят. Освобожусь — зайду, — сказал Королев.
— Шугай звонил? — спросила мать, как только Сергей положил трубку, — небось новое наступление на баб придумал. — В голосе ее прозвучали сердитые нотки.
— Что-то новое, а что — не сказал, — ответил Сергей. — Да ты садись, чего ходишь.
— Слава богу, догадался-таки, — без обиды, просто сказала она, — наверно, всех своих посетителей на такой манер принимаешь. Вижу — стулья не особенно просижены, — и села рядом. Королев, с трудом борясь со смущением, молчал, перелистывая подколотые в папке бумаги.
— Нехорошие балачки ходят, парторг, — помолчав, сказала она, стараясь поймать взгляд сына, и, поймав, добавила: — Люди смеются: «Наш парторг ходит Аграфену от самогонки врачевать, только после его навещаний она уже не пьет в одиночку и других спаивает»…
— И ты поверила?
— И о тебе говорят правду, — строго остановила она сына. — Скажешь, брехня и то, что женщины-донорши в шахте в обморок падают? А как не упадешь, ежели обескровилась. Бабе после такой операции отдохнуть бы, сил набраться, а она на другой день уже на работе. А кто за этим следит? Никто! Вот и получается: раз идет война, никакого внимания к человеку. Хворый, здоровый — со всех один спрос. Или такое еще: в забое работают солдатки, которые от ветра с ног валятся, а на поверхности этакие толстомясые поустраивались, как, к примеру, заведующая столовой Гусакова…
Сергей хотел что-то возразить, но мать предостерегающе выставила перед ним ладонь.
— Догадуюсь, о чем хочешь сказать: люди, мол, сами в шахту рвутся, попробуй — останови их! Знаю, головная вина лежит на Шугае. Очерствел он к людям, но и твоей вины не меньше.
Пока мать говорила, Сергей молчал, думал. Ему было что сказать ей в ответ.
Словно понимая его душевное состояние, она подошла к печке, подбросила в нее угля, сказала:
— Из поддувала, сынок, золу надо выбирать каждый день, а то тяги не будет.
— Знаю, мама.
Порылась в кармане, вынула треугольный конверт и опять села.
— А теперь вот еще какую новость я тебе принесла, — держа письмо в руке, говорила она. — Помнишь, ты мне рассказывал об инструкторе горкома Битюке?
— Помню, мама.
— Вот здесь про него написано, — и протянула ему конверт, — читай сам, я без очков не вижу.
Королев взял письмо и стал читать про себя.
— Читай вслух, — потребовала она, — может, я, читаючи, не все поняла.
— «Дорогая Арина Федоровна, — читал Сергей, — пишет вам Надя, ваша знакомая по Караганде. Если еще не забыли, я работала медсестрой в детском доме. Два месяца тому назад у меня родился сын — славный мальчик. Только одно горе: нет у моего сыночка отца. Вы его должны знать — Вячеслав Битюк, он работал в горпрофсовете. Уехал, как сказал, на фронт, а потом узнаю от знакомой, что работает на хорошей должности в вашем районе, женился. А ведь мы с ним были расписаны. Ну что ж, пусть живет в свое удовольствие. Но если бы вы знали, как обидно быть бессовестно обманутой человеком, которому верила. А может, на Вячеслава возвели напраслину? Вот, ей-богу, мать, я сейчас стала дура дурой, не знаю, что и думать. Если случится, разузнаете что-нибудь о моем муже, напишите всю правду. Первой писать ему я не стану, да и адреса его у меня нет. Крепко целую. Надя».
Королев опустил на стол руку вместе с письмом, сказал тихо:
— Хорош гусь…
Мать, казалось, не расслышала его слов, взяла письмо, спрятала в карман и горестно проговорила:
— И чего только не натерпятся бедолажные бабы в эту войну… — Поднялась и уже озабоченно, по-домашнему сказала: — Ну, я побежала, а то старик и Тимоша небось изголодались.
Королев хотел спросить, как же она решила поступить с письмом, но Арина Федоровна уже скрылась за дверью.
Она с утра выехала в город, боялась: приедет позже, не застанет управляющего. В приемной за пишущей машинкой сидела худенькая, остриженная под мальчишку девушка-секретарша. Она сразу не заметила посетительницу. А когда Арина Федоровна собралась было открыть дверь в кабинет, быстро повернулась к ней лицом, остановила:
— Погодите, вы к кому?
Большие, синие, как у ребенка, глаза ее смотрели из-под нахмуренных бровей внимательно и чуть строго.
Арина Федоровна, держась за ручку двери, пошутила:
— Не в магазин, к начальнику пришла, милая.
Глаза секретарши сразу потеплели, на лице появилась растерянная улыбка.
— Арина Федоровна!.. — изумленная, тихо воскликнула она, — не узнала вас, извините пожалуйста.
Теперь уже Арина Федоровна смотрела на нее с удивленным недоумением:
— Ты-кто же будешь, откуда меня знаешь?
Девушка проворно вышла из-за стола, усадила посетительницу на стул.
— Вы-то меня, наверно, не помните, — говорила она все еще смущенно, — а я вас хорошо знаю.
Арина Федоровна всмотрелась в ее лицо: нет, она совсем не помнит ее. До войны ей часто приходилось встречаться с молодыми шахтерами, фабзаучниками, школьниками, рассказывала им о каторжном труде горняков в старое время. Таких, как эта девушка, перед ее глазами прошло сотни, тысячи, разве упомнишь всех.
— Чья же ты, доченька? — ласково спросила она.
Девушка сказала, что зовут ее Фрося, Ефросинья Чубейко — дочь крепильщика шахты «Мария».
— Фамилию такую слышала, — неуверенно сказала Арина Федоровна, силясь припомнить, кто такой Чубейко, каков из себя.
А девушка с увлечением рассказывала:
— Я, как сейчас, помню: тогда вы приезжали к нам на «Марию» проводить совещание активисток. А после мы пригласили вас в свою школу. В тот день меня и еще нескольких мальчишек и девочек принимали в комсомол. Тогда вы много хорошего рассказывали. А потом комсомольские значки прикололи нам. Когда прикалывали мне, я так волновалась, что даже слезы выступили на глазах. Мне стало стыдно за свою слабость, а вы сказали: «Ничего, дочка, это хорошие слезы»… Ваши слова я на всю жизнь запомнила.
Арина Федоровна почувствовала, как горячий комок подкатил к самому горлу. Сколько радостного, счастливого было в жизни людей, особенно молодежи, и все это в один миг, как жестокий ураган, беспощадно смела война.
Она обняла Фросю.
— Выходит, ты моя крестница.
Девушка ничего не ответила, пошла на свое место, незаметно вытирая глаза кончиком платочка.
— Заходите, Арина Федоровна, — сказала она, не показывая лица, Егор Трифонович у себя один.
Арина Федоровна немного постояла, чтобы успокоиться, и вошла.
В кабинете Чернобай был не один. У стола стоял пожилой с обветренным лицом мужчина в стеганке и в кирзовых сапогах.
«Расстроилась и забыла, что у начальника есть человек», — подумала Арина Федоровна о секретарше.
Чернобай сидел в просторном жестком кресле, полуобернувшись спиной к двери. Он даже не взглянул на посетительницу — не заметил или не хотел отвлекаться от разговора.
— …Я делаю все, что могу. Из сил выбился… — говорил человек в стеганке.
— Ты мне Лазаря не пой, Сеничкин, — круто оборвал его Чернобай, — после войны сил будешь набираться. А сейчас любой ценой давай уголь. Учти: чем меньше мы даем добычи, тем больше наших бойцов гибнет на фронте.
— «Мария» работает не хуже других, вы же это знаете. Но пока копер не установили… — попытался вставить Сеничкин, но Чернобай опять не дал ему говорить:
— Поставят копер — другой, повышенный план получишь. А сейчас давай мне уголь, какой с тебя требуют. Не дашь — по головке не поглажу. Вот так! — припечатал он кулак к столу и поднялся, давая понять, что разговаривать больше не о чем. Сеничкин с побитым видом вышел из кабинета.
Провожая его взглядом, Чернобай неожиданно увидел женщину и, не меняя сурового выражения на лице, удивленно посмотрел на нее.
— Вот как!.. Каким это вы образом очутились здесь?
— А вот так, — в тон ему, спокойно отозвалась Арина Федоровна. — Я не от себя, от горнячек пожаловала, управляющий. На какой стул позволишь присесть, ног не чую.
Чернобай теперь уже растерянно, с недоумением продолжал смотреть на посетительницу, словно спрашивая: кто такая, почему не знаю?.. И вдруг расплылся в улыбке.
— Неужто Арина Федоровна?.. Мать! — воскликнул он, быстро подошел, слегка сжал ей руки повыше локтей. — Совсем седая… Сдалась, — говорил он радостно и немного застенчиво.
— Скажи лучше — подурнела собой, а не сдалась. Это вернее будет. Война никого не кра-сит.
Уселась на стул, сдвинула на плечи белую, в мелкий горошек, косынку, провела рукой по волосам и, щурясь, пристально посмотрела на него снизу вверх.
— А ты, Трифонович, каким я тебя помню по «Марии», таким и остался.
— Э, ты, мать, из песни взяла, — отшутился он. Подхватил стул, сел напротив. Заторопил: — Ну, рассказывай, как живешь-можешь, как добралась из Караганды…
— Длинная это песня и неинтересно, — сказала она, — небось сам не в курьерском и не на самолете добирался из Кузбасса. Знаешь, как это сладко. Давай-ка лучше о деле поговорим. У тебя работы невпроворот, да и я спешу.
Чернобай, в готовности выслушать ее, сел в кресло за стол. Арина Федоровна пересела на стул рядом.
— У меня к тебе такой вопрос, Трифонович, — заговорила она. — Могут ли твои орсы усилить питание хотя бы забойщикам? Не для жиру, понятно, а чтоб уголька больше было.
Чернобай настороженно посмотрел на нее.
— Ты не пугайся, — поспешила она предупредить его, — забойщики не требуют академический паек или какой ты получаешь, или, скажем, работники твоего треста. С них хватит один раз сытно поесть в столовой.
Чернобай обиженно нахмурился, взглянул на нее исподлобья: все сказала? Но Арина Федоровна продолжала:
— В Караганде так было: рубаешь добре уголек — получай сверх положенного пайка талончик на обед. Не подумай, что там с продовольствием лучше, чем у тебя сейчас. Всему головой был строгий контроль. Я сама организовала его. Группы солдаток каждый день и час следили, чтоб магазины, столовые, склады не пускали на сторону даже грамма хлеба. Некоторые обижались: что это вы нас охраняете, как ворюг, не доверяете, что ли? Доверяем, говорили мы им, и проверяем. Так учил Ленин. Ударили по рукам разным расхитителям, и сразу улучшилось питание шахтеров. — Арина Федоровна пытливо посмотрела на Чернобая, спросила: — А в твоих орсах, думаешь, нет жуликов?
Тот повел плечами, сказал неуверенно:
— Не могу поручиться, мать.
— И не ручайся, — убежденно сказала она. — Так всегда было; чем больше горя-беды у человека, тем ретивее осаждают его разные паразиты. — Повязала платок, заправила под него волосы на висках. — Я тебе все сказала, управляющий, а теперь сам решай. Если согласишься со мной, подниму солдаток во всем районе на такое дело. За мной они пойдут, — уверенно заключила она.
Чернобай хорошо знал характер старой горнячки и не сомневался, что она все сделает для шахтеров. Поблагодарил за совет, но все же сказал:
— Только разреши, мать, вначале посоветоваться с кем надо насчет контроля. Думаю, что вопрос решится положительно.
Арина Федоровна согласно кивнула. Поднялась и вдруг вспомнила:
— Петр Степанович у себя, не скажешь?
— Не знаю, мать.
— А позвонить ему можешь?
— Насчет контроля хочешь поговорить? — усмехнулся Чернобай.
— Зачем же, — с легкой обидой сказала она, — теперь это твоя забота. К секретарю у меня другой вопрос.
Чернобай позвонил.
— Петр Степанович?.. Здравствуй. Тут у меня Арина Федоровна сидит, хочет с тобой поговорить.
Королева недовольно поморщилась, махнула рукой.
— По телефону говорить не буду. Скажи, сейчас сама зайду.
— По телефону говорить не хочет. Сама зайдет. Будешь ждать?.. Хорошо, передам, — и повесил трубку. — Петр Степанович ждет тебя.
Уходя, Арина Федоровна задержалась у двери.
— Не вздумай, Трифонович, — сказала она, — ругать свою секретаршу, что без спросу впустила меня к тебе в кабинет. А то ты бываешь крутехонек. Думаешь, не знаю, — покачала она головой и вышла.
Арина Федоровна недолго побыла у секретаря горкома, и когда ушла, Туманов несколько минут еще сидел за столом раздумывая: «Сейчас вызвать Битюка или когда вернусь из обкома?». И, решив, чтоб яснее была картина, не откладывать разговор, а потом решить в обкоме, как быть с этим человеком, позвонил.
Поджидая инструктора, Туманов ходил по кабинету, со злостью думал о том, что молодая, обманутая женщина столько ждет собственного супруга, отца ребенка, а этот мужлан живет с другой бабой. Пользуясь бронью, своим привилегированным положением, позволяет себе все, что вздумается, живет в полное свое удовольствие…
В кабинет вошел секретарь Сергеев. Заметив, что Туманов чем-то озабочен, молча положил на стол сводку угледобычи за минувшие сутки и вышел.
Туманов взял сводку, сосредоточенно всмотрелся. Картина была не радостной. Наступившие холода с двадцатиградусными морозами и метелями сковали работу транспорта, шахтные стволы обледенели, и добыча резко пошла на убыль. Туманов знал, что винить в этом, собственно, некого, но для него было ясно и другое: при любых обстоятельствах нельзя допускать снижение угледобычи. В противном случае волей-неволей придется переводить на еще более жесткий топливный режим некоторые предприятия района, резко уменьшить выдачу угля на отопление учреждений и жилищ. А его и без того отпускают намного меньше положенной нормы. Даже у самих шахтеров не хватает угля для отопления своих халуп. Проезжая по району, Туманов не один раз наблюдал, как пожилые женщины, старики, дети роются в заснеженных шахтных терриконах, выжидают, когда высыпят из вагонетки породу и, увертываясь от стремительно летящих сверху глыб, подхватывают куски угля, обрубки крепежных стоек и обаполов. В интересах фронта ему, секретарю горкома, даны права ни с кем и ни с чем не считаться, давать стране положенный уголь. А как тут не будешь считаться, если не было ни времени, ни возможности как следует подготовиться к зиме. А на его сиятельство деда Мороза никому не пожалуешься…
Битюк вошел тихо, без стука. Туманов быстро посмотрел на него. Хотел сказать, почему вошел не предупредив, но переборол себя, сел за стол. Инструктор остановился посредине кабинета, в ожидании, изучающе уставившись на секретаря. Туманов нарочно не предложил ему стул. «Постоишь. Так ты весь как есть будешь перед моими глазами». Посасывая пустую трубку, он долгим внимательным взглядом посмотрел на Битюка.
— Ты женат? — неожиданно, в упор спросил.
— Женат, а что? — сразу же насторожился тот.
— А где твоя жена? — не отвечая на его «а что», продолжал спрашивать Туманов.
— Странно, — неестественно улыбаясь, пожал плечами Битюк, — со мной она, где же еще ей быть.
— И дети есть?
— Пока не обзавелся.
— А родители?
— Что — родители? — не понял его Битюк.
— Отец, мать, спрашиваю, есть?
— Мать работает в госпитале, в Караганде, — стараясь быть спокойным, стал объяснять он, — хирург она. Отец на фронте. Давно не шлет писем. Может, убит, — и скорбно опустил глаза.
«Отцу, наверно, за пятьдесят, а на фронте, — подумал Туманов, — и мать, считай, на фронте. Закончится война, если живые останутся, с орденами и боевыми медалями вернутся домой, а у тебя, молодого, здорового, даже медали «За боевые заслуги» не будет. И не стыдно!»
Туманов с минуту ничего не говорил ему и ни о чем не спрашивал. Чтобы скрыть раздраженность, бесцельно переставил на столе с одного места на другое стакан с острозаточенными карандашами, пресс-папье. Затем достал из ящика стола письмо, развернул его на красной скатерти, прогладил ладонью.
— Понимаешь, какое дело, тут пришло письмо из Караганды, — не поднимая лица, он из-под надвинутых бровей быстро посмотрел на Битюка и, заметив, как тот изменился в лице, даже побледнел, не без злорадства подумал: «Ага, выходит, догадываешься, от кого письмо…» — и спокойно продолжал: — Пишет Надежда Школьникова. Знаешь такую?
Лицо Битюка напряглось, казалось, он старался вспомнить, кто такая Школьникова, и не мог.
— А где она работает? — не меняя выражения, спросил он.
Туманов уже не в силах был сдерживать себя.
— Ладно дурочку валять! — повысил он голос, — Надежда Школьникова твоя первая жена, а может, и не первая, тебе лучше знать.
Битюк некоторое время молчал, будто удивлен и поражен непривычным тоном, каким разговаривал с ним секретарь. Затем чему-то вымученно, криво улыбнулся, покачал головой.
— Школьникова, моя жена?.. — медленно переспросил он. Туманову казалось, что Битюк сейчас расхохочется. Но он еще спросил: — Это она так вам пишет? — И, возмущенный, заключил: — Какая подлость!
— А кем же она тебе доводится? — опять спокойно спросил Туманов.
— Просто знакомая.
— А ребенок?
— Какой еще ребенок?
— Но ведь у вас с Надеждой Школьниковой общий сын. Не будет же она спекулировать им. Ни одна порядочная женщина не позволит этого.
— Значит, она непорядочная, раз пустилась на такую мерзость, — ухватившись за слово «непорядочная», как за единственное спасение, уже уверенно и твердо заговорил он, — с этой женщиной у меня никогда ничего серьезного не было. Вы можете мне верить как коммунисту.
«Какой подлец!» Туманову неловко было перед самим собой, что такой человек вот уже сколько времени работает с ним рядом, больше того, под его непосредственным руководством. «Ну, ладно, а что ты думаешь насчет того, чтобы пойти на фронт». И спросил:
— Сколько тебе лет?
— Двадцать девять.
— А здоровье как?
— Пока не жалуюсь, — ответил Битюк и внутренне весь съежился, решив, что сейчас спросит: почему не на фронте? Но секретарь спросил о другом.
— Где твоя новая жена работает?
— Она у меня не новая, Петр Степанович, — болезненно поморщившись, чуть ли не слезно проговорил Битюк.
— Ну, ладно. Допустим, первая. Что делает?
— Она дочь секретаря облисполкома, Дементьева. Работала библиотекарем, а в настоящий момент пока — нигде.
«Видал, куда клин подбил, — подумал Туманов. — Интересно, знает ли эта Дементьева о его жене Надежде Школьниковой?» И, решив, что, конечно, не знает, да и не надо, чтоб знала хотя бы пока его отправят на фронт, посоветовал:
— Устрой ее в городскую библиотеку. Там работники позарез нужны. — И опять неожиданно: — Квартира у вас есть?
— Квартира есть, благодарю. Правда, выделили пока что одну комнату, ну нам для двоих достаточно.
Уже и квартиру выбил. А тут случись приедет жена с сынишкой, не знаешь, куда их притулить. Нет, никуда такого, кроме фронта, не денешь. Воюют не только молодые, здоровые, но и пожилые, люди с разными болезнями. Воюют женщины, девушки, а этот скрывается по глубоким тылам, изворачивается, идет на все, даже на унижение и подлость, лишь бы не лишиться брони. Туманов вспомнил, с каким трудом ему удалось вырваться в действующую армию. И спросил:
— Тебя когда-нибудь вызывали в военкомат?
— Несколько раз вызывали. Но я же номенклатурный работник, у меня бронь.
Туманов заметил, как Битюк опять побледнел, но без сожаления сказал:
— Разбронировать всегда можно, было б желание. Я могу посодействовать, чтоб разбронировали.
— Странно… — сказал он глухо и как-то жалостливо, — в чем же я провинился перед вами, Петр Степанович?
— Родину защищают не провинившиеся, а весь народ, — оборвал его на полуслове Туманов, — и вам бы давно надо было сделать это.
Битюк несколько секунд стоял, словно пораженный громом, затем вдруг затаенно, зло усмехнулся.
— Ладно!.. Это мы еще посмотрим, — и быстро вышел, почти выбежал из кабинета.
Туманов положил руку на телефонную трубку и, поглаживая ее, думал: «Угрожаешь, ну угрожай, но учти, я сделаю все, что в моих силах, хоть ты и увертлив». И поднял трубку.
— Мне военкома… Демьян Яковлевич? Здравствуй. Слушай, ты Битюка знаешь?
— Как не знать, — послышался удивленный голос, — это же твоя номенклатура, Петр Степанович.
— Почему не присылаешь ему предписание?
— У него же бронь.
— А ты попробуй пробить эту бронь, пришли ему повестку. Пришлешь?.. Договорились. Ну будь здоров.
Повесив трубку, Туманов стал поспешно складывать в папку необходимые бумаги. Он опаздывал в обком с докладом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Шугай встретил Королева вопросом:
— Слыхал про ДПД, парторг?
Королеву еще до войны было известно это «мероприятие». По обыкновению, в дни повышенной добычи план перевыполнялся, но для этого «всех свистали вниз», прекращали работу подсобные цеха, даже конторские служащие. Вслед за таким сверхрывком, как правило, наступал спад, лавы расстраивались, шахту лихорадило.
— Слыхал, а что?
Шугай протянул ему узенький листок. Это была директива за подписью управляющего трестом. В ней рекомендовалось два раза в месяц организовывать дни повышенной добычи.
— Ну, и что ты решил? — спросил Королев.
— Мне решать нечего, за меня Чернобай решил. Мое дело выполнять то, что… рекомендуют, — и усмехнулся: — Ты обратил внимание: «рекомендовать два раза в месяц»… Хитер, ничего не скажешь. Мол, если наломаете дров — моя хата с краю: я не приказывал, а только рекомендовал.
После горячего душа лицо его лоснилось, лишь веки были черные от несмытой угольной пыли.
— Ну а в шахте, брат, дела — табак, — вздохнув, сказал Шугай. — В лаве воды прибавилось. Вылез из нее — нитки на мне сухой не сыщешь. Тяжело забойщицам. Считай, все без спецовок работают, — он нахмурился, о чем-то подумал и продолжал: — Перед твоим приходом вызывал кладовщика. Поступили жалобы: новые брезентовые спецовки и ватники выписываются не по назначению. Проверил по списку — так и есть. Ватники выписал бухгалтер себе и почти всей своей конторской братии, — Шугай посмотрел в список, лежавший перед ним, — три спецовки у работников лесосклада, две — у слесарей. Ну, слесари — это еще куда ни шло. А вот еще какая птаха ватник носит — заведующая столовой Гусакова. — И бросил список так, что он взмыл над поверхностью стола. — Не знаю, как ты посмотришь на мои действия, парторг, но я уже принял решение: посдираю со всей этой братии незаконную спецодежду.
— Так-таки и посдираешь? — усмехнулся Королев.
— И посдираю!
В это время кто-то постучался в дверь.
— Вот сейчас увидишь, как это делается, — понизив голос, сказал он и крикнул: — Не закрыто, можно!
Вошел и остановился у двери чисто выбритый пожилой человек — бухгалтер, в стареньком брезентовом плаще и шапке-ушанке.
— Заходи, присаживайся, Пантелей Семенович, — с натянутой вежливостью сказал Шугай.
Вслед за бухгалтером в кабинет ввалился огромный детина в заячьей папахе, в новенькой стеганке, перехваченной ремнем ниже живота, — заведующий лесным складом Одлыга. За ним протиснулись в комнату еще несколько человек. Последней пришла заведующая столовой Гусакова — уже немолодая кругловидая женщина. Она обежала всех быстрым удивленным взглядом, спросила:
— Мне-то здесь что делать, Николай Архипович?
Шугай иронически приподнял брови.
— Если разобраться, Капитолина Павловна, то здесь тебе действительно делать нечего, а вот в шахте работенка подыщется.
Гусакова растерянно смотрела на него.
— А у меня борщ остался недоваренный, Николай Архипович. И вообще, куда мне в таком виде в шахту, — и оглядела себя со всех сторон.
Все рассмеялись. Не выдержал, улыбнулся и Шугай. Затем поднял напряженно собранное лицо, сказал:
— Ну хватит! Не для балачек собрал вас спозаранку. — И спросил неожиданно: — Все в спецовках явились?
Никто не ответил, только недоуменно переглянулись.
— Вижу, в аккурат все, — констатировал Шугай, — теперь слушайте, что скажу. — Он вышел из-за стола и, как командир перед выстроившимися солдатами, зашагал по кабинету. — Спецодежду вы получили незаконно, сами это знаете.
— Как это незаконно, по ордеру, — возмутился кто-то.
Шугай резко остановился, поискал глазами того, кто сказал, и, не найдя, проговорил язвительно:
— Значит, считаете, что спецовки получили законно?
Все молчали.
— Какой же это, растуды его мать, закон, когда забойщицы в мокрой лаве, извините, чуть ли не голышом ползают, а вы здесь, на поверхности, в брезентовых штанах да новеньких ватниках щеголяете. А ведь это их законная спецодежда.
— Да разве бы сами взяли, Николай Архипович, — виноватым голосом начал было заведующий лесоскладом.
— Не самолично, знаю, — не меняя резкого тона, продолжал Шугай, — с тех, кто выдал вам ордера, у меня особый спрос, — сурово покосился он на бухгалтера. Тот помялся и опустил глаза. — Но у вас-то у самих есть совесть? — Он опять заходил по комнате и, как будто немного успокоившись, уже ровным голосом продолжал: — Одним словом, вот что: скидывайте ватники, брезентовые куртки и складывайте вот в тот угол. А при ком имеются еще и брезентовые штаны, завтра донесете, — и пошел к себе за стол. Обернулся, предупредил: — Сегодня читайте приказ: завтра с утра всем в шахту. Лишней спецовки у меня для вас пока что нет. Один день можно в любой одежонке отработать.
К Шугаю быстренько подкатилась Гусакова.
— Николай Архипович, а как же поступите со мной? Ведь у меня на кухне, сами знаете, работа не совсем чистая, без спецовки просто немыслимо.
— Вот и хорошо, чистоту лучше будешь блюсти.
— А в чем же мне на работу ходить? — совсем упала духом Капитолина Павловна.
— В шубке.
— В шубке?! В какой шубке? — удивилась она.
— В которой ты у заведующего лесоскладом Одлыги Новый год встречала, — невозмутимо ответил Шугай.
Капитолина Павловна замялась, покраснела. Одлыга отвернулся и стал нехотя стягивать с себя новенький ватник.
Когда шли в нарядную, Шугай спросил у Королева:
— Ну, как тебе мой метод обработки, парторг, понравился?
— Грубовато, Николай Архипович. Не они же главные виновники. А вообще — правильно.
— Вот и пойми тебя, — развел руками Шугай, — по-твоему, выходит, и правильно и вроде бы неправильно. А по-моему — правильно! — рубанул он по воздуху рукой. — Каждый болеет за свою шкуру, а другой — пропадай, руки не подаст. Нечего жалеть! — сурово заключил он и рванул примерзшую дверь.
В нарядной было многолюдно, густо накурено, как всегда, на стыке двух смен. У обледенелого окна тесной группкой стояли забойщицы. Когда Шугай и Королев приблизились к ним, некоторые поспешно попрятали зеркальца.
— Глядитесь, глядитесь, девчата. Это не запрещается, — добродушно сказал Шугай.
Подошел к бригадиру, спросил:
— У кого из твоих штанов не хватает, Былова?
Варя удивленно посмотрела на него.
Шугай досадливо поморщился.
— Я о брезентовых штанах, про спецодежду.
— Фу ты, — улыбнулась Былова, — спецовок получили всего две. На меня выписали да на тетку Пелагею. Свою я отдала Зинаиде Постыловой, — показала она на невысокую худую женщину. Брезентовая куртка на ней висела, как на жердине, — совсем поизносилась, — а у меня спецовочка еще ничего себе. — И, как бы приглашая всех оглядеть ее убогий наряд, крутнулась на месте. Все рассмеялись.
— Вот что, Былова, — не переставая хмуриться, сказал Шугай, — после смены зайдешь ко мне, получишь спецовки. — Он подумал и с сожалением добавил: — Правда, может, не на всех хватит, да что поделаешь, — и, махнув рукой, заторопился из нарядной.
Королев посмотрел ему вслед: «Оказывается, ты и такой бываешь, начальник…»
Шугай до глубокой ночи просидел с главным инженером и десятниками у себя в кабинете: искали резервы. Было решено дать не меньше двух норм планового задания. Шугай поручил старому опытному горному мастеру Кузьме Соловьеву сформировать бригаду из опытных забойщиков-ветеранов и попытаться дать уголь из заброшенных забоев.
— Уголь там так отжало, что его только тюкни обушком, сам станет валиться, — говорил Шугай.
— А какая там кровля? — поинтересовался кто-то.
— Как железобетон, — заверил Соловьев, — вчера заглядывал туда и плевался от досады: уму непостижимо, чтоб такими целиками разбрасываться. Там не уголь — чистое золото.
Целик, о котором шла речь, был в свое время оставлен для поддержания лавы. Разрабатывать его сейчас — значит идти на явный риск, и Круглова запротестовала.
— А если я с управляющим согласую, разрешишь, Татьяна Григорьевна? — с иронической полуулыбкой посмотрел на нее Шугай.
— Не разрешу, нет! — заявила она, — в противном случае слагаю с себя ответственность.
— Ого! — сделал вид, будто испугался, Шугай и тут же успокоил ее: «Ладно, целик не будем трогать, у нас достаточно других резервов.
— А я б на вашем месте, Николай Архипович, ни в коем разе не согласился с нашим главным, — сказал Соловьев. — Если на то пошло, разрешите мне возглавить бригаду, — заявил он решительно, — наша главная испужалась, слагает с себя всякую ответственность, а я ее на себя сполна беру.
Шугай сказал серьезно:
— Ладно, Кузьма, прекратим этот разговор. Решили: целик не трогать.
Еще задолго до рассвета на площадке у шахтной клети стали собираться люди. Некоторые из них впервые спускались в шахту и на клеть смотрели с недоверием и опаской. Клетьевой, одноногий старик Прокоп Дудка подшучивал над «свеженькими»:
— Бабоньки, а вы подушки с собой прихватили?
— На кой они, спать в шахте собираемся, что ли?
— Зачем спать, — степенно возражал старик, лукаво играя бровью, — спать в шахте законом воспрещается. Я про то говорю, в случае оборвется клеть, чтоб было на что мягонько приземлиться.
Одни смеялись, другие недовольно косились на клетьевого: дьявол старый, тут и без того поджилки трясутся, а он со своими шутками.
Когда подоспела пора спускаться в шахту, Прокоп Дудка, прежде чем впустить в клеть, принялся тщательно обшаривать каждого. Для тех, кто работал в шахте, дело это было привычное. Подходя к клетьевому, они поднимали руки, и каждый по-своему шутил:
— Хоть наизнанку всего меня выверни, дед, все равно спичек не обнаружишь. Они у меня в тайном месте.
— Ты меня, деда, до того щекотно каждый день щупаешь, что по ночам стал сниться, — шутила какая-нибудь молодица.
— Тьфу на тебя, бесстыжая, — вроде бы сердился старик.
А иная просила:
— Ну еще, еще, дедушка… Хорошо, ух как хорошо!..
Новенькие, наоборот, сопротивлялись, не подпускали к себе старика. Тогда Дудка становился на принципиальную ногу:
— Не пущу в шахту, раз капризничаете.
— Начальнику будем жаловаться на твое нахальство.
— Хоть самому дьяволу, а не пущу. Мне приказано каждого дня всех вас щупать, какого бы вы полу ни были. Потому как, окроме того, что клетью командую, хожу в должности табакотруса. А это не шутейная профессия — отвечать за каждого поджигателя.
— Да какие с нас поджигатели, мы же не курим! — сопротивлялись свеженькие.
— Это не резон, что не курите, — стоял на своем Дудка. — Хотя в теперешнее время некоторые бабы дымят похлеще за мужиков. Может, иные и не курят, не спорю, а табачок и спички, извините, в кармане содержат. А с какой целью, спросите? Отвечаю — для своего любезного дружка. Случалось такое: обшаришь человека, что называется, с головы до пят, все вроде б в порядке, а в шахте табачищем несет. Узнал про такое, прихожу к Шугаю. Разреши, говорю, Николай Архипович, баб наших щупать. А он перекрестил меня шутейно и молвит: опомнись, Прокопий, не опоздал ли ты для такого ответственного дела. Ничего, отвечаю, справлюсь. И рассказал ему про мои подозрения. Выслушал и благословил: валяй, говорит, Прокопий, помогай тебе господь. И что ж вы думаете, того ж дня в вечерней смене обнаружил у одной девицы табачок и спички. Для своего любезного дружка контрабандой пронести хотела. С той поры и щупаю весь ваш род подряд с согласия начальства. И ничего — привыкли. Одним словом, распахивайте свои одежонки, приступим.
Спустя некоторое время у клети стоял сплошной визг и хохот. Входя в клеть, зарумянившаяся молодая женщина пожаловалась:
— Вот дьявол старый, ущипнул-то как. Не иначе, синяк оставил, — и потянулась рукой пониже спины. — А вдруг мужик повернется, что ему скажу…
Шугай ни на минуту не выходил из своего кабинета. Звонил в шахту, узнавал, как идут дела, отвечал на звонки из треста. Он знал, что на многих шахтах проводился день повышенной добычи. Сгорая от нетерпеливого любопытства, Николай Архипович иногда просил, чтобы незаметно подключили его к телефону Чернобая, когда тот разговаривал с какой-нибудь шахтой. И хотя «Коммунар» с первых же часов стал давать высокую добычу, на душе у Шугая не было спокойно. Уж он знал Чернобая. Тот найдет, к чему придраться. Один только раз позвонил управляющий на «Коммунар». Спросил, как идут дела, и когда Шугай назвал ему цифру добычи, Чернобай помолчал, видимо, взвешивая результаты всего треста, потом сказал:
— Неплохо сработали, только не зазнавайся.
— Ясно, Егор Трифонович.
— И вот еще что имей в виду: добытый уголь без промедления выдавай на-гора. Тот, который остается в шахте, не в счет.
— Понял, товарищ управляющий, — отвечал Шугай, а про себя думал: «А, дудки, Егор Трифонович. Ты хитер, и я не промах. Все равно весь уголек не получишь сегодня. У меня еще впереди будут несладкие денечки. Небось завтра спросишь: ну, как дела? Ответь тебе, что неважнецки, ястребом накинешься: выходит, штурманули без расчета, без соответствующей подготовки, а теперь лихоманка вас бьет. А так я свой запасец приплюсую, и тебе и мне покойно».
Когда в лаве не ладилось — не вовремя подвозили лес, угрожал неожиданный приток воды — Шугаю не терпелось сейчас же спуститься в шахту. Но всякий раз сдерживал себя, понимая, что там он затеряется: займется лавой, упустит другое — транспорт, лесосклад. А отсюда, из кабинета, ему, как на господствующей высотке: где что делается — все видно.
Горный мастер Кузьма Соловьев звонил Шугаю, упрашивал, чтоб разрешил померяться с заброшенным целиком.
— Один, что ли, решил меряться с ним? — недоумевал Шугай.
— Зачем же один, — доносился из трубки хрипловатый удивленный голос, — человек пять боевитых забойщиков при мне. — И называл хорошо известные всей шахте фамилии шахтеров-пенсионеров. — Нудятся, считай, от безделья, канавки чистят да в иных местах в штреке крепь подлечивают. Не ихняя это работа, Николай Архипович. Лучше б, говорят, и в шахту не спущались, дома сидели, чем такой срам терпеть.
— А чем же рубать уголь собираетесь, — интересовался Шугай, — обушки у вас есть?
— Все как есть при обушках, — кричал Соловьев, — что ж то за горняк, если он в шахту без обушка спускается.
Соблазн был велик. Дела в шахте шли любо как хорошо: уголь все прибывал, и страсть как хотелось, чтоб поток его с каждым часом возрастал. Занять в этот день передовое, гвардейское, как любил говорить Чернобай, место в тресте для Шугая было бы исполнением самого заветного желания. Но он не решался отважиться на такой шаг, зная на этот счет мнение Кругловой.
— Ты, Кузьма, у главного проси разрешения, она у вас там хозяйка, ей виднее, — без всякой охоты советовал он и в ответ слышал, как тот недовольно сопел, что-то невнятное бормотал, видимо, ругался. Затем обиженно говорил:
— Измываешься ты над ветеранами, Николай Архипович. Дамочке, выходит, веришь, а мы вроде новички, первый день в шахту опустились…
Когда Соловьев позвонил второй раз, Шугай вспомнил о разговоре с управляющим и, решив, что он может нежданно нагрянуть и на «Коммунар», подогретый успехом, сказал:
— Делай, Кузьма, как считаешь нужным, только учти: ты со мной не разговаривал насчет целика и никаких распоряжений я тебе не давал. Понятно?
— Как ясный день, Николай Архипович, — обрадованно кричал в трубку Соловьев. — Как ясный день…
С того времени вот уже более двух часов не слышал он голоса десятника и никто не докладывал, как идут дела у ветеранов. Не стряслось бы беды…
Узнав, что в целике работает бригада Соловьева, Круглова возмутилась и позвонила Шугаю:
— Мы же договорились, Николай Архипович, целик не трогать, а что получается?!
— А что получается? — удивленно переспросил Шугай.
— То, что Соловьев со своими дружками вот уже несколько часов долбят там уголь.
— Вы с ними говорили, Татьяна Григорьевна? — спокойно спрашивал Шугай.
— Они и слушать не хотят. Не буду же я их силой тянуть из забоя.
— Хорошо, я сейчас спущусь в шахту.
Шугай пришел уже в конце смены. С трудом преодолевая насыпи угля, которым была завалена порядочная часть штрека, он полез в забой и вскоре появился оттуда со всей бригадой. Круглова слышала, как он кого-то ругал, что-то доказывал, а десятник Соловьев, как заведенный, повторял одно и то же:
— Да разве мы во вред, мы же для фронта, Николай Архипович…
Когда забойщики ушли, Шугай осветил аккумулятором гору угля, сказал, не в силах скрыть радостного волнения:
— Ой молодцы!.. Смотри, как тряхнули стариной. Как думаешь, Татьяна Григорьевна, тонн двадцать будет?
— За такое самовольство надо отдавать под суд, — не отвечая на его вопрос, сказала Круглова.
— Судить их, ясное дело, никто не станет. Старость у нас не судят, но какую-нибудь меру наказания я им придумаю, — пообещал он.
— Чтобы я их больше в шахте не видела!
— Не надо нервничать, Татьяна Григорьевна, — успокаивающе положил он ей на плечо руку, — все обошлось — и ладно. А теперь давайте подумаем, как вывезти отсюда уголек.
— Это не так просто, — сказала Круглова, — чтобы погрузить уголь в вагонетки, надо настелить метров двадцать рельсов или весь его перелопатить.
Участок был обречен на самообрушение, поэтому отсюда убрали узкоколейку.
— Добро, Татьяна Григорьевна, — согласился Шугай. — Сегодня не будем рушить уголек. Займемся им в другой раз.
Он знал, когда пустить уголь в дело. Это его неприкосновенный запас и в случае срыва производственного задания — надежный спасательный круг.
А на другой день штрек сам по себе обрушился и навсегда похоронил под обвалом породы уголь, добытый бригадой Соловьева.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Шугай все с большей раздражительностью и подозрением относился к главному инженеру. Ему казалось, что она следит за каждым его шагом. Почти все его распоряжения Круглова подвергала критике. Черт его дернул разрешить Соловьеву добывать уголь в заброшенной выработке. Хотел как лучше, а все обернулось против него самого. Круглова каким-то образом узнала о его разговоре по телефону с Соловьевым и теперь подсовывала ему этот злополучный случай, как препротивную понюшку.
В последнее время она все настойчивее наседала на Шугая, требуя ускорить пуск второго нижнего горизонта. Николай Архипович сам отлично понимал такую необходимость. Но трест пока что не отпустил средств для этой цели. На его базе не было мощных насосов, а без них скоро не выхлебаешь воду из затопленных выработок. Но Кругловой это будто не касалось.
Однажды, войдя к нему в кабинет, она развернула на столе какой-то чертеж, сказала:
— Это сегодняшний и завтрашний день нашей шахты. — Шугай, посмотрел на чертеж, покачал головой, усмехнулся:
— Вы все о том же…
— А о чем же еще, — упрямо возразила она. Подошла к нему сбоку, склонилась над чертежом, принялась рассказывать. Выходило так, что угольный пласт верхнего горизонта приближается к своей роковой черте. Как оказалось, во всем ей помогли разобраться геологи треста.
— А на сколько хватит нам верхнего горизонта, они не сказали? — поинтересовался Шугай.
— На год, не больше, — не подозревая подвоха, ответила Круглова.
Шугай оживился:
— На год, говорите? — переспросил он. — Дай бог, Татьяна Григорьевна, дожить нам до той поры! К тому времени не один, а целых два новых горизонта откроем. И война, надо полагать, закончится. — Выбрался из-за стола и нетерпеливо зашагал по кабинету. — Мой вам совет, милейшая, — продолжал он, — оставьте пока что в покое этот ваш второй горизонт. Качаем потихоньку воду из него, и ладно. В данный момент давайте нажимать на то, что имеем в наличии.
Пока он говорил, Круглова, не глядя на него, молча свертывала чертеж и, выждав паузу, сказала раздраженно:
— Вы так рассуждаете, будто шахта нам нужна только до окончания войны, а там — хоть трава не расти.
Шугай остановился, серьезно посмотрел на нее.
— Уголь нужен сейчас, Татьяна Григорьевна, в данный момент. Без него нам скоро не добить фашиста.
— К чему эти прописные истины, — болезненно поморщилась она, — фронту нужно в два, в три раза больше угля, нежели мы даем. Но разве это значит, что мы должны брать только то, что под рукой, что ближе лежит, не заботясь о том, где возьмем уголь завтра. А ведь он нужен будет и после войны и, пожалуй, побольше, чем теперь.
Шугай чему-то улыбнулся.
— Вот вы, Татьяна Григорьевна, считаете, что я страдаю близорукостью, а у вас, на мой взгляд, сильно прогрессирует дальнозоркость. А ведь это тоже болезнь. Смотрите далеко, а то, что поблизости, извините, под самым носом, не видите или не хотите видеть. Так не мудрено споткнуться и лоб расшибить, — и довольный, что ему удалось подкузьмить главного, неестественно громко рассмеялся.
Круглова, нисколько не смутившись, спокойно возразила:
— Я, Николай Архипович, за то, чтобы видеть, что, как вы выразились, лежит под носом и что значительно дальше, чего близорукие не видят.
На том и закончился тогда их спор, еще больше настроивший друг против друга.
Спустя несколько дней Круглова принесла наряд на мощный насос, подписанный главным инженером треста.
— Надо сегодня же забрать, а то как бы не перехватили другие, — сказала она и поспешно вышла, сделав вид, что торопится.
Шугай с явным удивлением смотрел на листок с печатью. Сколько он ни просил насос в тресте, ему отказывали. А она сумела добиться. Но машину за насосом все же послал. А сегодня утром, перед сменой, когда Круглова зашла к Шугаю, он преподнес ей сюрприз.
— Я распорядился временно перебросить стволовых рабочих в шахту. Валится добыча, — сказал он, хмурясь и не глядя на нее.
В стволе второго горизонта работало человек десять слесарей и рабочих по ремонту. По мере того как уровень воды в нем снижался, чтобы предупредить обрушение, ствол закрепляли лесом, облицовывали цементом.
Круглова побледнела:
— Как это «временно»?
— Ну на день, от силы на два, — спокойно ответил он.
— Ведь за это время там может все обрушиться!
Шугай успокаивающе приподнял над столом руку, натянуто улыбнулся:
— Не паникуйте, Татьяна Григорьевна, два дня — не два месяца, ничего не случится.
— Я инженер, мне лучше знать…
— А я начальник шахты, прошу не забывать, — как бы приноравливаясь к ее повышенному тону, медленно выговорил Шугай, — я делаю то, что считаю нужным. — Он поднялся, опираясь раздвинутыми пальцами о стол. — А вообще, сообщил вам об этом для сведения, чтоб знали, где находится бригада ремонтников.
Круглова, сдерживая негодование, с трудом выговорила:
— Вам не шахтой, а «мышеловкой» руководить! — хотела еще что-то добавить, но Шугай круто оборвал ее:
— Не тебе судить, милейшая, чем мне руководить. Не по себе дерево рубишь. Я за эту шахту жизнью рисковал, из-под мушки у фашиста не выходил. — Он резко ударил ладонью по столу. — Будешь делать, как я скажу, а не будешь — скатертью дорожка.
У Кругловой до удушья сжало горло. Чувствуя, что не в силах что-либо ответить, она рванулась к двери.
Было морозно и ветрено. Улицу наискосок переметала похожая на густой сизый дымок поземка. Как всегда после утренней смены, когда одни ушли на работу, а те, кто остался дома, не решались выходить из натопленных жилищ, было тихо и пустынно.
К счастью, попутку не пришлось долго ждать. Усевшись в кабину «газика» рядом с шофером, Татьяна спросила:
— Вы в город или на «Северную»?
Дорога на шахту «Северная» сворачивала неподалеку от Красногвардейска. Шофер, лет семнадцати паренек, недоуменно взглянул на нее.
— А вам, собственно, куда?
— В город.
— А если бы я ехал не в город, тогда что? — стараясь быть строгим, сказал он. — Спрашивать надо, а то, как маленькие, — и, сдвинув брови, обидчиво умолк.
Чтобы видеть дорогу, Татьяна провела рукой по заиндевевшему ветровому стеклу. Почувствовала обжигающий холодок, быстро натянула варежку. Ей надо было что-нибудь делать, лишь бы не думать о разговоре с Шугаем, но это было не в ее силах. «Угробит шахту… Изведет людей», — с ожесточением твердила она про себя.
На переезде машину жестко тряхнуло. «Наверно, недавно взял руль в руки», — шевельнув ушибленным плечом, подумала Круглова о шофере. И спросила:
— Мы не проедем?
— А вам куда? — опять скосил на нее сердитый взгляд парень.
— В трест.
Шофер резко затормозил.
— Ну как маленькие дети, ей-право, — снисходительно улыбнулся он. — Слезайте, уже приехали.
Татьяна хотела уплатить за проезд и сунула было руку в карман, но шофер резко захлопнул перед ней дверцу и с места включил третью скорость.
Когда Круглова вошла в приемную, секретарь что-то строчила на машинке.
— Я не могу видеть товарища Чернобая? — неожиданно для самой себя громко спросила Татьяна.
— Садитесь, пожалуйста, — не отрываясь от работы и даже не взглянув на посетительницу, сказала девушка. Круглова неприязненно покосилась на пустовавшие у стены откидные стулья и не села. Ей не терпелось сейчас же встретиться с управляющим. Татьяне казалось, что все разрешится без особенных осложнений и проволочек. Да и какие еще могут быть проволочки! Таким людям, как Шугай, нельзя доверять шахту.
Девушка поднялась, положила на стол напечатанный лист, поставила штамп на нем и только тогда посмотрела на посетительницу каким-то распахнутым взглядом по-детски голубых глаз.
— Вы, наверное, в грузовике ехали, да? — нотки сочувствия прозвучали в ее голосе, — я вам налью чаю, хотите? — И тут же сняла чайник с электрической печки, налила в кружку, подала Кругловой. — Пейте, пожалуйста. Только сахара нет, за это уж извините. Закончится война, тогда и сахаром и печеньем всех посетителей будем потчевать, — и чуть застенчиво улыбнулась.
«Болтушка», — подумала Татьяна.
— Я приехала не чаевничать, дорогое дитя, — как можно сдержаннее сказала она, — мне по срочному делу к товарищу Чернобаю.
Та посмотрела на нее с доброй улыбкой, как иной раз смотрит взрослый умный человек на смешную выходку подростка.
— Я вас понимаю, но, что поделаешь, Егор Трифонович еще не приходил, придется подождать, — и уже вполголоса, почти таинственно: — У меня для вас конфетка найдется. — Порылась в столе и протянула конфету в цветной обертке.
Круглова немного смутилась за свою горячность, молча взяла конфету и присела на стул.
— Егор Трифонович иногда запаздывает, — между тем говорила секретарша, — потому что часто приходится ночевать на какой-нибудь отстающей шахте. А оттуда иной раз, не заезжая домой, едет на другую. И так, считайте, целые сутки, а то и больше…
Татьяна встревожилась: может быть, Чернобай и сегодня будет мотаться по шахтам весь день? Девушка, казалось, разгадала ее мысли и поторопилась успокоить:
— Вы не волнуйтесь, Егор Трифонович звонил, он только на минутку заехал на «Коммунар» и скоро будет.
Когда Татьяна допила чай, девушка предложила ей еще. Наливая, она запросто спросила:
— Вам приходилось когда-нибудь обращаться к Егору Трифоновичу?
Круглова вопросительно посмотрела на нее.
— Нет, не приходилось.
Секретарша нахмурила свои бесцветные, почти невидимые бровки и негромко, словно по секрету, предупредила:
— Раз так, имейте в виду: Егор Трифонович бывает вспыльчив и даже способен нагрубить.
Вошел Чернобай, ссутулившийся, небритый, в мешковатом брезентовом плаще поверх пальто. Не поднимая опущенных глаз, скрылся за высокой, под самый потолок, дверью, обитой черным дерматином.
Девушка негромко спросила Круглову:
— Как доложить о вас Егору Трифоновичу?
— Скажите — главный инженер шахты «Коммунар», — поднимаясь со стула, сказала Татьяна.
Девушка на секунду задержала на ней свой взгляд, как бы говоря самой себе: «Ох, вот вы кто»… — и, не стучась, вошла в кабинет.
Татьяна Григорьевна знала, что ей предстоит нелегкий разговор, но отступать от задуманного не собиралась. Когда она вошла, Чернобай стоял у окна, отхлебывая чай из кружки, держа ее на ладони.
— Заходите, товарищ Круглова, — сказал он устало и как будто безразлично. Сразу он показался Татьяне не похожим на того Чернобая, с каким ей приходилось встречаться. Это был спокойный с виду, с внимательным, откровенным взглядом человек. Тот же, которого она знала, был непоседлив, нетерпелив в движениях и подчеркнуто суров. Когда он говорил, казалось, не видел, не замечал других.
Чернобай поставил кружку на подоконник, уселся в жесткое кресло, взглядом предложив Кругловой стул напротив.
— Я только что с «Коммунара», — спокойно начал он, — мне все известно, что у вас произошло с Шугаем. Вот так.
— Тогда, может быть, мне и не следует докладывать? — выжидающе взглянув на него, также спокойно сказала Татьяна.
Чернобай отвалился на спинку кресла и, медленно разглаживая локотники, некоторое время как-то безнадежно иронически смотрел на нее.
— Валяйте, докладывайте, — наконец милостиво сказал он.
Татьяна некоторое время колебалась: рассказать или лучше уйти? Уйти?! Тогда зачем было приезжать, к чему весь этот сыр-бор. И она рассказала все, что думала и знала о начальнике шахты. Выслушав ее, Чернобай все тем же бесстрастным голосом заговорил:
— То, что Шугай не ахти какой грамотей в горном деле, мне известно. А где взять лучшего? — коротко развел он руками и, подумав, добавил: — Есть, конечно, да беда в том, что все они на войне. — Он вдруг резко оторвался от спинки кресла, навалился грудью на стол. Лицо его напряглось. — Учтите, я с чертом готов работать, лишь бы он делал дело. А Шугай исполнительный руководитель, отлично понимает, что фронту нужен уголь, и дает его полной мерой. А сейчас это главное. Вот так.
Круглова решила не уступать своего.
— Как бы вы, товарищ управляющий, высоко ни ценили его исполнительность, но учтите, нам может когда-нибудь дорогой ценой обойтись штурмовщина.
— Во имя победы мы обязаны добывать уголь любой ценой, — веско выговорил он, — как здесь ни трудно, там, на фронте, во сто крат труднее.
— Я с вами не согласна, — не снижая наступательного тона, сказала Круглова. — По-вашему выходит, только один он…
— Вот как! — остановил ее Чернобай, — не согласны. Что же вы в таком случае предлагаете? Снять Шугая с работы?
Она заметила, как его жесткие брови все ниже оседают на холодные глаза.
— Я все сказала, а теперь сами решайте, — и неожиданно для самой себя, чуть ли не в отчаянии добавила: — В такой обстановке я не могу работать, лучше уйду на фронт.
— Вот как!.. Ну это уже конкретный разговор. Только я не понимаю, почему вам обязательно уходить на фронт?
Татьяна не стала объяснять, промолчала. Молчал некоторое время и управляющий.
— На фронт вас все равно не отпустят, — убежденно начал он. — У нас с вами свой фронт — угольный. А вот у меня в тресте припасена для вас вакантная должность, — интригующе подмигнул он бровью и сделал паузу. Круглова быстро, в смятении посмотрела на него.
— Для меня?.. Должность?..
Чернобай поторопился успокоить ее.
— Именно для вас. Не пыльная, и заработок приличный — технический консультант треста.
— Я пришла не за тем, чтобы просить должность. Я не безработная.
— Вот как!.. А другого выхода для вас я не вижу, — безнадежно повел он плечами.
— Но почему я должна менять должность? Разве…
— А потому, что, как я в этом убедился, — членораздельно, напористо начал Чернобай, — вы не сработаетесь с Шугаем даже в том случае, если я ему закатаю строгача за грубость, штурмовщину и всякое такое. Вот так.
— Уйти — значит признать себя виновной. Но ведь вы знаете, что ни в чем моей вины нет, — запальчиво выговорила она.
Чернобай простодушно улыбнулся.
— Стоит ли доказывать, кто прав, кто виноват. По-моему, оба не правы. — Он перестал улыбаться и серьезно продолжал: — Интересы шахты требуют от ее руководителей прежде всего нормальных деловых взаимоотношений. Когда же этого нет, можно ожидать чего угодно: и обвалов, и катастроф… В общем, уйму всяких бед. Так не лучше ли, скажем прямо, предупредить болезнь в ее зачаточной стадии.
— Это значит, уйти по собственному желанию? — изо всех сил сдерживая себя, спросила Круглова.
— Ну, само собой разумеется, — как будто даже удивился ее вопросу Чернобай.
Уйти в такой момент, когда она чувствовала свою правоту, значило принять решение самое тяжелое и унизительное для себя.
— Нет, такого заявления я писать не буду, — решительно сказала она. — У меня есть должность, и я от нее не отказываюсь.
Брови у Чернобая дрогнули, но не поднялись. Он упорно смотрел в одну точку.
— Что ж, тогда я без вашей просьбы издам приказ, — с сожалением и в то же время с нотками угрозы сказал он, — для вас же хуже. Вот так.
Круглова поднялась, запахнула пальто, спросила:
— Надеюсь, что в этом приказе будет обоснована причина моего увольнения?
— Хватит! — внезапно повысил он голос. — Как-нибудь обосную, можете не сомневаться.
Вот когда она наконец-то расслышала и узнала ледяной звон чернобаевского голоса. Так же он звучал и по селектору. Круглова, не попрощавшись, вышла. Уже за дверью услышала, как Чернобай вслед ей тихо выругался.
Поджидая попутку, Татьяна думала: «Чернобай, конечно, от своего не отступит, издаст приказ о ее увольнении или переведет на другую работу, но интересно, чем он обоснует его? Не напишет же в нем, в самом деле, что, мол, так и так, начальник шахты и главный инженер не сработались, поэтому надо их развести в стороны, как двух сцепившихся драчунов. А какие еще могут быть у него аргументы, доказательства? Татьяна их не видела. Подать самой заявление, уйти по собственному желанию она не намерена — страшно подумать, что скажут Арина Федоровна, Королев, вся шахта…»
Проезжавшая мимо полуторка вдруг с ходу остановилась, взвизгнув тормозами. Распахнулась дверца, и из кабины донесся знакомый мальчишеский голос:
— Садитесь побыстрее, а то небось совсем зазябли.
Пока Татьяна усаживалась в кабину, шофер, стараясь быть строгим, выговаривал ей:
— Как маленькие, ей-право, чего не сказали, что будете ехать обратно, я бы раньше подкатил.
Татьяна с трогательной благодарностью взглянула на своего знакомого, и у нее на минуту отлегло от сердца.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В работе Горбатюк, казалось, забывал о своих физических болях. Его высокая костлявая фигура часто появлялась то в нарядной, то у шахтного ствола или в поселке. Он всегда был в окружении людей. С палкой по-прежнему не расставался, но шаг его стал ходким, нетерпеливым. Казалось, человек этот вечно куда-то спешит и все время боится, что не успеет к назначенному часу.
Всем было известно, что председатель шахткома «на ножах» с начальником шахты. Когда, случалось, Шугай отказывал шахтеру в какой-нибудь просьбе и в ответ слышал «буду жаловаться в шахтком», лицо его мгновенно покрывалось бледностью от закипавшей злости. Он знал, что Горбатюк «не слезет с него», пока не добьется своего. Когда, случалось, предшахткома наседал на него, Шугай досадливо кривился и, как человек, у которого нет уже сил спорить, махнув рукой, говорил: «Ладно, черт с тобой, делай, как знаешь…»
Сегодня, как и всегда, Горбатюк пришел на утреннюю смену вместе с первыми шахтерами. Забойщицы из бригады Быловой, забившись в угол нарядной, пели тягуче и тоскливо «Полывала огирочки дрибною сльозою…» Горбатюк знал: три дня тому назад бригаду нежданно-негаданно постигла беда — обвалилась верхняя часть лавы. К счастью, в тот момент в ней никого не было. Порода обрушилась во время пересмены. Когда Горбатюк и Шугай спустились в шахту, в откаточном штреке люди из бригад Быловой и Кострова о чем-то крикливо спорили. Оказалось, придя на смену и узнав о завале, бригада Кострова категорически отказалась приступить к работе.
— Пусть уберут после себя, тогда полезем в лаву, — в один голос заявили они.
К Шугаю подошла Былова.
— Одним нам не управиться, Николай Архипович, — едва выговорила она от волнения.
Шугай осветил дозоркой ее вдруг сразу похудевшее, черное от угольной пыли лицо.
— Эх, Варюха, Варюха, — сказал он с укором, — за рекордом погнались, а теперь — «не управимся». — И обратился к женщинам, в молчаливой растерянности стоявшим немного в стороне: — Будете в шахте, покуда не ликвидируете аварию. — Затем отыскал дозоркой Кострова, сказал ему: — Пусть они завал разбирают, — махнул он рукой в сторону забойщиц, — а ты со своей бригадой залезай в лаву и давай уголь, ясно?
Но не успел бригадир ему ответить, как раздался протестующий голос Кругловой:
— Нельзя этого делать, Николай Архипович!
Все разом повернули «шахтерки» в ее сторону. Круглова только что выбралась из лавы — спецовка на ней была мокрая, на черном лице лихорадочно горели глаза.
— Надо немедленно все силы бросить на ликвидацию завала, иначе — рухнет вся лава, — сказала она.
Шугай даже отшатнулся и бешено посмотрел на нее:
— Как это «всех»?! А уголь?
Но тут раздалась команда Кострова:
— Полундра!.. За мной, братва! — и первый бросился к лаве.
Гонористый и первый заводила Костров бригаду сколотил добрую: лодырей не терпел и сам работал, что называется, на износ. Но было известно, что морячок не жилец на шахте: заколотит кругленькую деньгу и махнет в свою Одессу. Сам он не делал из этого тайны.
Сразу же, как только бригады приступили к очистке лавы от завала, Горбатюк поднялся на-гора и приказал заведующей столовой накормить людей в шахте.
— Это антигигиенично, товарищ предшахткома, — возразила Гусакова, — там же пылища, грязь. Да и чем кормить, борщ туда не понесешь…
— Обязательно — борщ и чтобы с мясом и жирным наваром, — сказал Горбатюк.
Заведующая стояла в растерянности. Задача для нее была действительно необычная и не из легких. Такого еще не было, чтоб кормить в шахте людей.
— И посуды у меня подходящей нет, — упиралась Гусакова, — а с котлом в шахту не спустишься.
Горбатюк вскипел:
— На фронте солдат под смертельным огнем кормят, а тебе, видишь ли, антисанитария помеха. Одним словом, чтоб люди были накормлены. — Он взглянул на часы. — Через сорок минут доложишь.
И ушел.
Гусакова все же нашла, в чем отправить еду в шахту — оказался и бидон, и алюминиевые миски. Даже каждому по кружке сладкого чаю отправила в цинковом бачке. Позже забойщики и забойщицы благодарили заведующую столовой за чуткость. Гусакова, довольная, так и лоснилась от улыбки, но ни словом не обмолвилась о председателе шахткома, будто он и не был причастен к этому.
…Горбатюк подошел к женщинам, громко спросил:
— О чем грустите, красавицы?
Забойщицы перестали петь.
— Желудочную проблему решаем, товарищ председатель шахткома, — мрачно сказала Былова.
Горбатюк пристально посмотрел на бригадира и не заметил на ее лице улыбки. Подошла Зинка Постылова, бойкая, сварливая бабенка.
— Полюбуйся, дорогой Андрей Константинович, какими стали наши животики, — Зинка распахнула робу и показала конец брезентового солдатского пояса, — можно еще один животишко опоясать, а был как есть в пору, — и тут же с веселой дерзостью обратилась к подругам: — Покажите шахткому для наглядности и вы свои животики, бабоньки, не стесняйтесь.
Женщины заулыбались.
— Не дури, Зинка, — сказал Горбатюк, — Былова, говори, в чем тут у вас дело? — серьезно потребовал он.
И Варя рассказала: когда они сегодня всей бригадой пришли в столовую, Гусакова заявила, что имеется распоряжение, чтоб в течение пяти дней отпускали им не усиленный обед, а как всем, кто работает на поверхности.
— Это за то, что обвал в лаве допустили, — пояснила она. — А разве мы виноваты, если кровля такая, что не удержишь. И крепежу не хватает.
Выслушав бригадира, Горбатюк, не говоря ни слова, прихрамывая, поспешно зашагал из нарядной.
Когда он вошел в кабинет к Шугаю, тот, откинувшись на спинку стула, с видимым удовольствием говорил по телефону:
— Обижаете нас, Егор Трифонович… Да очень просто: передовая, можно сказать, шахта в тресте, и всего четыре делегата. А забойщицы у нас, сам знаешь, какие: настоящие королевы угля… Что, здорово сказано — «королевы»!.. В доклад, говорите, вставите?.. Что ж, не возражаю. Спасибо, что позвонили. Всего наилучшего.
Шугай повесил трубку, а с его давно небритого лица все еще не сходила довольная улыбка:
— Слыхал, шахтком, трест забойщиц-стахановок на слет созывает, — сказал он. — Это они здорово придумали. Молодцы! Только, черти полосатые, всего четыре места нам дают. Просил у Чернобая добавку, хотя бы шесть-семь — ни в какую! Имеются такие шахты, говорит, которым по одному пригласительному билету досталось. — И вдруг пресекся, перестал улыбаться.
— А ты чего спозаранку такой мрачный, шахтком?
Горбатюк, не отвечая на вопрос, в свою очередь поинтересовался:
— Кого это ты королевами величаешь?
Пока Шугай говорил по телефону, он немного поостыл. Иначе бы не сдержался и наговорил лишнего.
— Наших забойщиц, кого же еще, — словно удивляясь недогадливости Горбатюка, пояснил Шугай. — Управляющему очень понравилось словечко. Красиво и по достоинству, говорит.
— А буфет на слете будет, не сказал?
— А то как же! Буфет для такого события обязаны организовать. — И замялся. — Может, конечно, не такой, как до войны…
— Это хорошо, что слет с буфетом, — мрачно сказал Горбатюк, — может хоть там наши королевы подкрепятся, сил прибавят. — Он чувствовал, что больше не может сдержать себя.
— Ты о чем это? — насторожился начальник шахты.
Горбатюк пристукнул палкой о пол.
— А о том самом, начальник, — почти крикнул он, — забойщиц в королевские короны перед начальством венчаешь, а фактически на голодный паек посадил, — глаза его накаленно блестели, голова нервически вздрогнула, и шапка съехала на затылок.
Шугай поморщился, точно от острой внутренней боли.
— Погоди шуметь, — попытался остановить он Горбатюка. Но тот уже не в силах был сдержать себя:
— Ты меня не успокаивай, — лицо его исказила гримаса, ноздри шумно захватывали воздух. — Ты же знаешь, что забойщицы ни в чем не виноваты. Лаву-то завалило не по их вине. У баб животы поприсыхали к позвонкам, а ты им такую неслыханную кару придумал. Где же твоя совесть?!
Шугай догадывался, что произошло какое-то недоразумение, но зная, что Горбатюка так сразу не успокоишь, решил помолчать. «Пусть выкричится».
— Молчишь! — с горькой иронией посмотрел на него Горбатюк.
— А о чем говорить?
— Как это о чем? — удивился тот. — Гусаковой ты дал распоряжение, чтоб бригаде Быловой не отпускали усиленный обед?
Лицо Шугая нахмурилось, потемнело.
— Ну, знаешь, ты на меня такие поклепы не возводи, а то допрыгаешься…
— Не поклепы, а чистая правда. Былова врать не станет. Прихожу в нарядную, а она мне, да не только одна она, все забойщицы с жалобой: так, мол, и так, в столовую поступило распоряжение — пять дней кормить, как всех поверхностных…
Шугай молчал. Он вспомнил, что начальникам угольных участков были даны права распределять среди своих рабочих талоны на усиленное питание и на некоторые дефицитные товары. Видимо, начальник участка Соловьев и воспользовался таким правом.
Шугай снял телефонную трубку, позвонил Гусаковой.
— У тебя есть распоряжение насчет бригады Быловой?.. Кто распорядился?.. Соловьев. Я отменяю его распоряжение. — И не отнимая от уха трубку, нажал на рычаг и сейчас же отпустил его: — Разыщите Соловьева и скажите, чтоб немедленно пришел ко мне.
Горбатюк стоял, глядя в пол, затем обессиленно опустился на стул. Мелкие крапинки пота густо высыпали на его побледневшем наморщенном лбу.
Шугай понимал его состояние, не заговаривал с ним. Бесцельно рылся в ящиках стола, делая вид, будто что-то ищет и никак не может найти.
Соловьев не заставил себя долго ждать. Он быстро вошел в кабинет, стянул с головы шапку, присел к столу.
— Что-нибудь срочное, Николай Архипович?
— Чего уселся?.. — зло уставился на него Шугай. — Я тебя не просил садиться. — Вздувшиеся жилы запульсировали у него на висках.
Соловьев выпрямился, непонимающе испуганно глядя на него. Шугай заметался было по комнате и внезапно остановился.
— Выходит, злоупотребил своей властью! — крикнул он с дрожью в голосе. — Забойщиц на голодный паек посадил…
Горбатюк не стал слушать дальше, знал: сейчас Шугай даст полную волю своему распаленному гневу. И вышел.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Круглова жила в постоянных хлопотах и волнениях. Разговор с управляющим, казалось, подхлестнул в ней скрытую энергию, разбудил свежие силы. Особенно много забот доставляла ей подготовка новой лавы. В ней должна работать врубовая машина. На заседании партбюро был установлен срок пуска лавы. Начальника шахты обязали строго придерживаться его.
Находясь все время в бегах, Татьяна редко виделась с Королевым, разве только на производственных летучках у начальника шахты. Да и то не всегда. Его часто вызывали в горком, или он был занят на шахте каким-и-либо неотложными делами. Но Татьяна, что бы она ни делала, всегда чувствовала его озабоченность и участие. Когда ему стало известно о ее ссоре с Шугаем, у него состоялся серьезный разговор с начальником шахты. Королев доложил об этом инциденте и в горком. Видимо, поэтому Чернобай медлил с приказом об ее увольнении, а возможно, и совсем передумал издавать его. Обо всем этом она узнала невольно, подслушав разговор Королева с матерью. Тогда она, Татьяна, притворившись спящей, лежала в боковушке. Ее не столько обрадовала заботливость этих людей о ее судьбе, сколько умилила на редкость трогательная откровенность и доверчивость матери и сына. Татьяне часто приходилось быть свидетельницей их бесед. Поначалу ей было стеснительно, неловко, но вскоре убедилась, что Королевы не делают тайны из того, какими мыслями и заботами они живут.
В этом доме Татьяна чувствовала себя, как в родной семье. Особенно привязалась к Тимке. Всякий раз, когда она возвращалась с работы, паренек подсаживался к ней, читал свои стихи или что-нибудь рассказывал. Как-то он признался: «Знаете, Татьяна Григорьевна, свои стихи я читаю вам первой, а потом даю в газету». «А почему мне первой, Тима?» — поинтересовалась она. «Потому, что вы у нас на шахте самый образованный человек и душа у вас чуткая к поэзии». — И сказав это, почему-то смутился. Она любила этого паренька нежной материнской любовью. Чем-то он напоминал ей сынишку. И хотя Тимка был намного старше, Татьяна верила, что и ее Васик был бы таким же, как Тимка, — способным мальчиком. Когда им случалось оставаться вдвоем, Татьяна чувствовала себя покойно и легко, словно какой-то невидимый добрый дух вдруг снимал с ее плеч гнетущую тяжесть.
Однажды Арина Федоровна рассказала Татьяне о бывших своих соседях Чурсиных. Были они для Королевых, как говорила она, самая что ни на есть близкая родня.
— И в будни, и в праздники мы всегда вместе. Бывало, Чурсины или мы заколем кабанчика, мужики осмалят его, а потом Сергей и Томка взберутся на тушу верхом и давай подпрыгивать. Детишки смеются, и нам весело. А начнем свежевать, все соседи, званые и незваные, пировать сходятся. Хорошо, дружно жили…
Татьяна спросила, где теперь Чурсины. Арина Федоровна опустила глаза и долго молчала, похрустывая сухими пальцами.
— Наверно, там, где и другие, сгинули под бомбами, — через силу тихо проговорила. Поднялась, достала из фанерной тумбочки старенький альбом, порылась в нем и подала Татьяне фотокарточку:
— Вот наша Томочка, — ласково сказала она.
С фотографии, как своей давнишней знакомой, Татьяне улыбалась круглолицая девушка. С ее полураскрытых губ, казалось, вот-вот слетит: «Ну, здравствуйте! Так вот вы, оказывается, какая…»
Татьяна осторожно поинтересовалась:
— Она тоже погибла?
Арина Федоровна взяла из ее рук фотографию, бережно прогладила ладонью.
— Люди разное говорят: может, в Германию угнали, а может, в шахту кинули… — с грустью сказала она.
Татьяна поняла: ей нелегко вспоминать о Чурсиных, и больше никогда уже не давала повода для разговора об этой семье. Но, странное дело, фотография Тамары нет-нет да и всплывет в памяти, хотя никакой причины для этого как будто бы и не было. А со временем ей уже казалось странным, что Сергей никогда даже словом не обмолвился о Тамаре. Нельзя же забывать о человеке, с которым дружил с детства, а позже, наверное, и любил…
Сегодня, придя на обед, Татьяна еще со двора расслышала какое-то странное оживление в доме. Не успела открыть дверь, как Арина Федоровна бросилась к ней, обняла, запричитала, взволнованная до слез:
— Танечка, солнышко, Тимкин отец живой-здоровый… Письмо прислал. Слава богу, меньше на одного сиротку…
Из мужской половины выбежал Тимка, обнял их обеих, подпрыгивая на радостях:
— Папка живой, Татьяна Григорьевна. Скоро приедет!..
Арина Федоровна как будто успокоилась.
— Ну, хватит, внучек, а то наша Татьянушка небось изголодалась. Бери письмо — и мигом к деду. Пусть и он порадуется, сердечный.
Тимка сдернул с вешалки шапку, и не успела Арина Федоровна сказать ему, чтобы потеплее оделся, как его уже и след простыл.
За обедом мать пересказала письмо Василия. Писал он, что в первый день войны был ранен, отлежался в госпитале и теперь командует стрелковой ротой. О жене, Надежде, сообщал, что она вместе с другими семьями пограничников эвакуировалась в далекий тыл и с той поры не знает, что с ней.
— Про сынишку Тимошу все спрашивает: живой ли, здоровый, — говорила Арина Федоровна, — и про стариков своих тревожится. Может, пишет, понапрасну спрашиваю, может, никого давно и на свете нет…
Когда Татьяна пришла на шахту, там только и было разговору, что о письме младшего Недбайла. Татьяна радовалась за Тимку и за Остапа Игнатьевича. Теперь они каждый день, каждый час будут ждать, надеяться. А кого же ей, Татьяне, ждать, на что ей надеяться? Она часто думала о сиротстве своем и Тимки, и сознание того, что она была не одна с такой несчастливой судьбой — рядом с ней была такая же другая, — как будто немного облегчало ее душевную боль. Теперь же, когда неожиданно пришло письмо от Василия, на нее как будто с новой силой навалилась давящая тяжесть одиночества…
Этот день выдался особенно трудным для инженера Кругловой. В откаточном штреке обломился подгнивший толстый верхняк. Глыбы породы завалили узкоколейку. Пока разбирали завал, движение вагонеток в штреке приостановилось. Клавдия Лебедь до того изругалась с крепильщиками, что те готовы были накинуться на нее с кулаками. И не подоспей вовремя Круглова, может, и осуществили бы свою угрозу. Когда с обрушением в штреке было покончено и Круглова поднялась на-гора, там ее ждала другая неприятность. Неожиданно отказал мощный насос, и уровень воды в нижнем горизонте стал повышаться. Медлить было нельзя. С водой шутки плохи. В насосной она застала слесарей в растерянности. Молодые, неопытные, как они ни старались, не могли обнаружить причину неисправности. Кругловой пришлось самой взяться за дело. Пока втроем хлопотали над насосом, неожиданно пришел Королев.
— О, тут сам главный, тогда дело пойдет, — сказал он, обрадованный, — а я слышу — насос заглох, пойду, думаю, узнаю, в чем дело. — И спросил: — Может, помочь?
— Обойдемся, уже заканчиваем, — не оборачиваясь, сердито отозвалась Круглова.
Видя, что главный явно не в настроении, Королев только улыбнулся и молча вышел.
Домой Татьяна возвращалась поздно. Оттаявший за день снег отвердел и звучно похрустывал под тяжелыми «кирзачами». Шагала не спеша, с жадностью вдыхая крепкий морозный воздух. В дом не хотелось идти, хотя все тело гудело от усталости. Постояв с минуту у калитки, так же медленно пошла вдоль заборчиков по темному пустынному переулку. Было тихо, лишь изредка кое-где во дворах лаяли собаки. Шла и думала: в поселке ходят слухи, будто она и Сергей — муж и жена, только скрывают от людей. В глаза ей, конечно, никто не говорил об этом, но она чувствовала шепоток за спиной и не могла не догадываться, о чем шепчут. Татьяна не один раз упрекала себя: зачем она здесь, а не у себя на Луганщине? Там ее хорошо знают. Среди своих ей было бы легче. Но теперь, особенно после неприятной встречи с управляющим трестом, она не могла уйти.
Думая и порой разговаривая вслух, она брела наугад, уже совсем не замечая дороги. Кое-где сквозь ставни полусонных домишек просачивались бледные полосы света. Одни внезапно исчезали, и на смену им сейчас же вспыхивали новые. И вдруг ей почудилось, что она заблудилась, что осталась совсем одна, и в страхе остановилась. Сколько так постояла, она не могла бы сказать. А когда далеко впереди неожиданно увидела яркую полосу света, не озираясь, радостно побежала к нему, то борясь с ветром, то подгоняемая им в спину. Добежав, остановилась, словно перед непреодолимым препятствием. Свет лился из большого, наполовину занавешенного окна неотстроенного клуба, где помещался партком. Как же она долго бродила, если попала чуть ли не на самую окраину поселка! «Ну и прогулка!» Татьяна перевела дух, посмотрела в окно. За столом, склонившись, сидел Королев, в ватнике, накинутом на плечи, в шапке-ушанке. Лицо его было по-домашнему тихим, спокойным. Даже разгладилась характерная резкая складка меж бровей. Губы, которые он время от времени покусывал, полуоткрыты и чуть шевелились, как у школьника во время зубрежки.
Неудержимо захотелось зайти, отогреться у плиты. Но тут же передумала: может, у него срочная работа, и она ему только помешает. Татьяна вспомнила, как сегодня он зашел в насосную, вызвался помочь, а она грубо отказалась от его услуг, соврав, что-работы осталось самая малость. С насосом же довелось еще повозиться, пока он заработал. К чему этот ее резкий тон, тем более при посторонних людях. Может, было такое, когда он обидел ее? Такого не было. Не помнит она, чтоб он в чем-либо отказал ей, не выслушал, не помог. Татьяна всегда и во всем чувствовала его поддержку. Правда, бывали у них стычки по работе. А у кого их не бывает? И вдруг почувствовала какую-то странную неосознанную жалость к нему. «Нет, Сергей хороший, даже очень хороший». И сейчас же спросила у себя: «А может, ты, Танька, неравнодушна к нему?..» И рассмеялась в душе: вот, действительно, чудачка! Оказывается, в одиночестве можно бог знает до чего додуматься. «Нет, я не хочу, не буду об этом думать!»
Она твердо верила в одно: ей уже никогда не вернуть того, что отобрала у нее война. Образовавшаяся в ее сердце пустота так и останется никем не заполненной.
Татьяна увидела, как Королев откинулся на спинку стула и, как ей показалось, настороженно, пристально посмотрел в окно. Она отступила в сторону, обошла по снежным наметам полосу света и зашагала по улице. И опять невольно продолжала думать: «Почему я испугалась, не зашла к нему, почему убегаю, чтоб он не видел и не знал, что была почти рядом с ним? Неужели я испугалась только потому, что не хочу забывать прошлого? А возможно, я боюсь будущего? А разве мне известно, чем оно может обернуться для меня, это будущее? Но я должна верить своему будущему! От него нельзя отказываться»… Но тут же опять рассмеялась, назвала себя чудачкой и еще быстрее зашагала к дому.
Шаря рукой по двери, Арина Федоровна озабоченно говорила:
— Зазябли, и голодные небось как собачата. Разве ж так можно, целехонький день не евши. — А когда увидела, что Сергея с Татьяной нет, спросила удивленная:
— Никак одна?
Татьяна словно не расслышала ее, промолчала. Завернутая в газету лампочка тускло освещала комнату.
— Раздевайся скоренько да садись поешь горячего. Совсем извелась, лица на тебе нету, — говорила Арина Федоровна, как всегда, строго и ласково. Поставила перед Татьяной тарелку с горячим борщом и уселась напротив. Лицо ее было озабоченно и брови сдвинуты.
— А где же Сережа? — осторожно спросила.
— Не знаю, — соврала Татьяна.
Арина Федоровна подперлась сухим кулачком, задумалась.
— Прежде, бывало, вместе приходили и на обед, и на вечерю, а теперь… — она говорила спокойно, а в голосе — горечь.
— Мы же на разных работах, — сказала Татьяна, — у него одно дело, у меня другое.
— Дело у вас и прежде и теперь одно, — уже строгим выговаривающим голосом сказала мать, — только чего вы там не поделили меж собой, ума не приложу. То с Шугаем схватитесь, то между собой.
Татьяна молчала.
— На шахте начальство отродясь в мире не жило, — продолжала Арина Федоровна, — и никогда между ними мира не будет. Но я так понимаю: повздорили, поцарапались, а потом опять — люди как люди. Дело делом, а жизнь жизнью.
Татьяна улыбнулась:
— Ну и выдумщица вы, мать. О какой жизни говорите, если у нас, у начальства, кроме дел, никаких других забот, никакой другой жизни.
В дверь кто-то постучался. Арина Федоровна проворно поднялась и пошла открывать. Татьяна поспешно скрылась в боковушку.
Она слышала, как Сергей вошел в комнату и, как ей показалось, удивленно спросил у матери:
— Татьяна еще не приходила?
Арина Федоровна не отозвалась, а Сергей, видимо, заметив Татьянину одежку на вешалке, ни о чем уже не спрашивал. Когда в комнате погас свет, Татьяна отодвинулась к стенке, освобождая место, и притихла. Мать долго возилась со своими одежонками, на ощупь укладывая их на табуретке. Потом с минуту еще посидела на кровати и улеглась.
Татьяна не могла уснуть, думала о Сергее и не заметила, как зашевелилась.
— Не спишь, что ли, Таня? — спросила Арина Федоровна. Татьяна затаилась, будто спит, но думать о Сергее не перестала. Ей приходится трудно, а разве ему легче? Пожалуй, даже труднее. Но она не помнит, чтобы он пожаловался, был недоволен своей работой. Однажды, поскандалив с Шугаем, она в раздражении бросила ему, что лучше уйдет на фронт, чем работать с таким начальником. Присутствовавший при этом Королев ничего ей не сказал. А уже позже, когда шли домой, неожиданно спросил:
— Вы это серьезно насчет фронта, Татьяна Григорьевна?
Она ответила, что вполне серьезно.
— А знаете, и мне страшно как хочется на фронт. Может, на пару махнем?
Она сразу не догадалась: шутит или говорит серьезно. А он как будто увлеченно продолжал:
— Уедем и попросим Тимку, пусть напишет большими буквами на воротах: «Шахта не работает, все ушли на фронт».
И она поняла, что, конечно же, он шутит. Но как шутит! После этого разговора Татьяна больше уже никогда при нем не решалась заговорить о своем намерении уйти на фронт.
Она проснулась рано, но Арины Федоровны уже не было в постели. Из кухни просачивался вкусный запах жареной картошки. Татьяна торопливо оделась, чтоб раньше Сергея уйти на шахту. Вышла из боковушки, а он уже мылся под рукомойником, обнаженный до пояса, шумно фыркая и покрякивая от удовольствия. С лампочки была снята газета, и худощавая мускулистая спина Сергея блестела точно на солнце. Татьяне пришлось ждать своей очереди. Чтобы скоротать время, принялась подметать пол. Мать взглянула на нее и только покачала головой: пол она подмела еще с вечера.
Помывшись, Сергей снял с вешалки вафельное полотенце, сказал:
— Прошу, Татьяна Григорьевна, ваша очередь.
Она молча поставила на место веник и, засучив по локоть рукава солдатской гимнастерки, в которой всегда ходила на шахту, подошла к рукомойнику. Ожесточенно натирая тело полотенцем, Сергей посоветовал:
— Вы бы по пояс мылись, Татьяна Григорьевна, так оно здоровее.
Мать через плечо осуждающе строго покосилась на сына, но ничего не сказала.
С некоторых пор Татьяна стала замечать, что Сергею, видимо, нравилось подтрунивать над ней. Но она не сердилась. В его шутках было такое, что бывает у брата и сестры, когда они хотят поддеть один одного и в то же время знают, что уважают и любят друг друга.
Так уже было заведено в этом доме: Татьяна и Сергей завтракали всегда вместе. Тимка в это время еще спал. А Остап Игнатьевич, по обыкновению, проснувшись раньше всех, справлялся с обязанностями столовника самостоятельно, без помощи официанток, как в шутку говорил он. Арина Федоровна еще с вечера готовила для него еду и, чтобы она не остыла, закрывала в нагретой за день духовке.
Ели молча. Татьяна ждала, что Сергей вот-вот скажет, зачем вчера спрашивал о ней у матери. Но он ничего не говорил. «Значит, от нечего делать спросил», — почему-то с раздражением подумала она. И стала поторапливаться с едой, то и дело поглядывая на часы. Сергей заметил ее беспокойство.
— Спешите?
— В трест надо ехать, — сухо отозвалась она. И рассказала о завале в штреке. Оказалось, Королеву все было известно об этом случае. Он даже знал о стычке коногона Лебедь с крепильщиками.
— Крепильщики здесь ни при чем, — остановила его Круглова. — Виноваты мы, руководители.
Королев вопросительно поднял на нее глаза: в чем?
— В чем, спрашиваете? — разгадав его взгляд, переспросила она, — а в том, что сидим без крепежного леса.
В ответ Королев только улыбнулся.
— Вам смешно, а я вполне серьезно, — отодвинув тарелку с едой, сказала Татьяна, — на других шахтах лесу хватает, а мы по три раза используем одну стойку.
— Сейчас всюду не хватает леса, — спокойно вставил Сергей.
— Плохо вы тогда знаете наш трестовский лесосклад, — с насмешливой интонацией выговорила она. И сейчас же внутренний голос одернул ее: «Он-то не виноват». — Я на этом складе бываю чуть ли не каждый день и вижу: все делается по принципу — кто смел, тот два съел. Успели раньше подъехать юнкомовские машины — нагрузились лесом, а ты как знаешь.
— Что же вам не дает опередить юнкомовцев? — с легкой иронией спросил Королев.
— А то, что товарищ Шугай никогда с начальством не ссорится. Пусть шахта валится, но ссориться он не станет. — Поднялась и пошла к вешалке.
Королев невольно улыбнулся: Шугай, действительно, при случае любил ввернуть: «Ссориться с начальством — все равно, что плевать против ветра».
Арина Федоровна, делая вид, будто все, о чем они говорят, ее не касается, сами разберутся, молча возилась с посудой, подбрасывала уголь в плиту и без того накаленную докрасна. А когда Сергей и Татьяна выходили из комнаты, сказала:
— Обедать будете сами. Меня горженотдел вызывает. Ключ — знаете где.
Как только они скрылись за дверью, из-за шторки мужской половины вышел Тимка, босой, в одних трусиках, с взъерошенной со сна головой. Подошел к плите, стал к ней спиной, спросил:
— Что, баба, опять поцапались?
Арина Федоровна, убирая со стола посуду, буркнула:
— Не твоего ума дело. Умывайся да садись завтракать.
— Не мое, не мое… — обидчиво протянул он, поворачиваясь теперь уже лицом к плите, — а я все знаю…
— Что ты там знаешь, мал еще все знать, — сказала она и уже строго: — Умывайся, мне в город надо. — Обняла за плечи, спросила ласково: — Плохо спал, что такой бука, или что случилось?
— А то случилось, баба, что Татьяна Григорьевна от нас уйдет, — не поднимая лица, проговорил он.
— Чего мелешь, откуда знаешь?
— А вот знаю, — сказал Тимка, лениво пережевывая. — Я все знаю, а вы — «маленький, маленький»…
— Выдумщик. Недаром стишки сочиняешь, — улыбнулась она, но с лица ее не сошла настороженность.
— Правда не брешу, баба, — заговорщицки продолжал Тимка, — сам слыхал, как Татьяна Григорьевна с председателем шахткома разговаривала, просила, чтоб ордер ей выписал на комнату в новом доме.
Арина Федоровна молчала. Глаза ее затуманились, резкие морщины обмякли. Тимка не заметил, как она скрылась в боковушке и, пока он не закончил завтрак, не выходила оттуда. А когда вернулась — веки у нее были красные, лицо побледнело и как будто еще больше состарилось.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
О своем приезде на шахту секретарь горкома обыкновенно предупреждал заранее. А сегодня нагрянул неожиданно. Королев и Шугай сидели в кабинете, как вдруг дежурный сообщил по телефону: секретарь горкома в шахте. Был только что в восточной лаве, а теперь неизвестно куда направился.
— Давно ушел из восточной? — спросил Шугай.
— Недавно, минут десять.
Начальник шахты сердито выговорил:
— Секретаря горкома надо бы проводить.
— Пытался, Николай Архипович, — оправдывался дежурный, — предлагал в сопровождающие десятника — только рукой махнул: ничего, говорит, сориентируюсь, не впервые у вас.
Королев спустился в шахту.
На рудничном дворе Туманов подошел к Клаве Лебедь, когда та возилась у вагонеток, спросил:
— Коногон?
Клава выпрямилась, недоверчиво посмотрела на незнакомого человека.
— Коногон, а что?
— Подвезешь к лаве?
— А ты кто такой будешь?
— Свой.
— Свои коней крадут. Небось не барин, дотопаешь. — Отвернулась и снова принялась за свое дело.
Туманов походил по рудничному двору, понаблюдал за работой клетьевых и уже собрался идти к лаве, как вдруг Лебедь окликнула его:
— Ну садись уж, — сказала она, хмурясь, — а то вижу, вы новенький, еще заблудитесь, тогда отвечай…
Туманов примостился на передней вагонетке.
— Я вас хорошо знаю, — сказал он.
— Бросьте, — не поверила она.
— Нет, серьезно. В тресте на Доске почета висит ваш портрет, во весь рост, с кнутом.
— Висит, это правда, — сказала Клава и улыбнулась, — мне рассказывали об этом портрете, только я никак не соберусь съездить в город, посмотреть, — добавила она с сожалением. И уже сердито: — А этот городской фотограф тоже — фрукт: пообещал карточку выслать, а выходит — сбрехал. — И тут же, словно забыв о своей обиде на фотографа, предупредила: — Покрепче держитесь. Так уж и быть, с ветерком вас прокачу.
Королев разыскал секретаря в лаве. Бригадир Былова при свете аккумуляторов что-то рассказывала ему, стыдливо прикрывая грудь густо запорошенной угольной пылью кофтой.
Увидев парторга, Туманов сказал шутливо:
— Выручать небось пришел… горноспасатель.
Королев немного смутился, молча пожал руку.
В соседнем с забоем Быловой работала уже в годах с мускулистыми, как у мужчины, обнаженными руками тетушка Пелагея. Туманов, вспомнив давнишнюю встречу с ней, спросил:
— Ну что, солдатка, дырявый подол свой забросила или все еще в нем щеголяешь?
По блеснувшим на черном лице зубам видно было, что женщина улыбнулась.
— Пока не выбросила, Петр Степанович. В шахту в нем хожу. А когда на люди надо показаться, новую юбку надеваю и ситцевую кофточку. Так что не жалуюсь. Теперь бы еще вместо этой техники, — показала она обушок, — отбойные нам или врубовую. Как есть сполна засыпали б угольком фашистскую глотку.
Туманов стянул с себя брезентовую куртку, аккуратно разостлал ее у самого угольного пласта, сказал:
— Дай-ка попробую, Пелагея.
Взял из ее рук обушок и завалился в забой. Рубал, лежа на боку, короткими сильными взмахами, при каждом ударе вздыхая: гех, гех… Рубал минут десять. Рубал бы еще, да забойщица остановила его.
— Хватит, Петр Степанович, а то я совсем продрогла.
Туманов вылез из забоя с черным вспотевшим лицом.
— Ну как, Пелагея, гожусь в забойщики?
— Старая хватка осталась, — одобрительно сказала она, — ежели пожелаешь, в нашу бригаду можем зачислить, — и засмеялась. Но, заметив, как он часто дышит, прервала смех, спросила: — Что, тяжело, Петр Степанович?
Вытирая ладонью пот с лица, Туманов чистосердечно признался:
— Тяжело, Пелагея.
— Это от беспривычки, — словно желая утешить его, сказала забойщица: — Попервах и я думала, что надорвусь. Кое-как дотяну до смены, а чтоб вылезти из забоя, хоть убей — нету сил.
Пока выбирались из лавы, а затем шли по откаточному штреку к рудничному двору, секретарь все время молчал, был замкнут и мрачен. И только когда поднялись на-гора, помылись в бане, сказал:
— Покажи-ка, где ты обосновался, парторг. На шахте-то я у вас не впервые, а вот в твой кабинет дорогу не знаю.
К счастью, до их прихода комсомольский секретарь Кушнарев вместе с Тимкой писали плакаты в комнате парткома и хорошо ее натопили.
Туманов снял с себя армейский полушубок, повесил на гвоздь, вынул из кармана трубку и заходил по комнате.
Заметив, что трубка не дымится, Королев предложил табак.
— Только у меня махорка, Петр Степанович.
— Спасибо, я теперь не курю, врачи запретили, — сказал он с сожалением, — а без трубки не могу, как малое дитя без соски. Пососу минуту-другую, и, кажется, легче, будто накурился.
Оглядел комнату, покачал головой.
— Да, резиденция у тебя, парторг, как у бедного родственника. У Шугая кабинет попригляднее. — И спросил: — Он часто у тебя бывает?
Королев постарался вспомнить, когда же последний раз был у него Шугай, но, так и не вспомнив, неопределенно сказал:
— Когда провожу заседание бюро, бывает.
— Позвони-ка ему, пусть зайдет.
Пока Королев разговаривал по телефону, Туманов присел на стул к плите, протянув к ней озябшие руки.
— Я не зря спросил, частый ли гость у тебя Шугай, — заговорил он, как только Королев повесил трубку. — Сюда он не должен забывать дорогу. Все главные вопросы жизни шахты должны решаться здесь, в парткоме. — И, словно опережая мысль Королева, поспешно добавил: — Это не формальность, нет! Есть существенная разница в том, куда человек идет — в партком или в кабинет к начальнику. Так вот надо, чтоб и Шугай чувствовал, что такое партком. А то, как мне стало известно, в последнее время он возомнил себя этаким князьком.
— Шугай, видимо, считает, что имеет на это право. Ведь шахту, по сути, он спас от взрыва.
Туманов задумался. Его худощавое, усеянное преждевременными резкими морщинами лицо будто отвердело.
— А как ты на это реагируешь? — спросил он.
— Часто ссоримся.
— Бывает, ссорятся — только тешатся.
В комнату вошел Шугай. Он обрадованно крепко пожал руку секретарю.
— Вы, Петр Степанович, злостный нарушитель: мыслимо ли одному спускаться в шахту? Ведь «Коммунар» теперь не тот, что был до войны. Заблудиться можно в два счета, — и шутливо пригрозил: — В следующий раз нарушите, так и знайте, оштрафую.
— Штраф платить нечем. Зарплаты еще после фронта ни разу сполна не получил. — в свою очередь пошутил Туманов и уже серьезно сказал: — Садись, товарищ Шугай, рассказывай, как дела?
Шугай расстегнул полупальто, ватник под ним и, не раздеваясь, сел на табуретку у края стола с таким расчетом, чтоб хорошо было видно и секретаря, и парторга.
— Что ж рассказывать, Петр Степанович, — как бы в затруднении развел он руками, — дела как будто не плохи, сверх плана даем уголек. Не много, правда. Хватало б электрики, врубовую можно в ход пустить…
— Электроэнергию скоро получите. На Зуевской электростанции на днях вторую турбину введут в строй. — И тут же предупредил: — Не вздумайте только женщин посадить на врубовую.
— А у нас имеются такие, — весело подхватил Шугай, — только свистни, за милую душу согласятся.
— Знаю. Но женщин постепенно освобождайте от тяжелого труда. Сейчас ведь все больше возвращается из армии шахтеров. — И вдруг спохватился: — А где же главный? Что-то я на шахте ее не встречал.
При упоминании о главном инженере Шугай сразу сник, потускнел. Он знал, что секретарю горкома было известно о его стычке с Кругловой. Именно он, Туманов, предупредил приказ Чернобая об ее увольнении. И Шугай промолчал.
— Круглова в тресте, на лесном складе, — ответил за него Королев.
— А разве обязанность главного инженера ездить по складам?
— За ней не угонишься, Петр Степанович, — не утерпел Шугай. — Узнает, что прибыло на базу, — ни свет ни заря она уже там. Не баба, а какой-то неугомон.
Туманов довольно улыбнулся.
— Молодчина!
Прошелся по комнате, о чем-то думая, затем все с той же улыбкой сказал:
— Учти, Николай Архипович: введете в строй вторую лаву, тебе за это никто никаких заслуг не запишет. Все ей — главному.
Шугай неестественно рассмеялся:
— А я в них, в этих заслугах, и не нуждаюсь, Петр Степанович. Было б дело сделано.
Королев чувствовал, что все, о чем говорил и расспрашивал секретарь, интересует его, так сказать, в порядке вещей, о главном же еще не спросил.
Узнав от секретаря, что шахтеры Кузнецкого бассейна выслали горнякам Донбасса в порядке братской помощи отбойные молотки, электромоторы, насосы, теплую одежду и другое, Шугай иронически улыбнулся:
— Только попробуй что-нибудь из всего этого получить…
— Все будет распределено под строгим контролем специальной комиссии горкома, — пояснил Туманов.
Шугай безнадежно махнул рукой.
— Что, уже в горком потерял веру, Николай Архипович?
Шугай не ожидал такого вопроса, смутился. Но не умолчал:
— Аж ничуть не потерял, верую, Петр Степанович. Но так получается, что больше Чернобай всеми делами вертит. Захочет — даст, не захочет — не даст. А попробуешь наперекор что сказать, наплачешься потом… — выразительно снизу вверх мотнул он головой.
Туманов поближе подошел к нему.
— Скажи, положа руку на сердце, Николай Архипович, ты уважаешь управляющего или просто боишься его?
Шугай не растерялся, ответил, лукаво посмеиваясь:
— Как вам сказать, Петр Степанович, и уважаю, и, признаться, малость побаиваюсь.
— А все же чего больше: уважения или страха?
— Не скажу, не примерял.
Внимательно следя за Тумановым, Королев думал: «Кажется, начинается главное, зачем он вызывал Шугая». И насторожился.
Секретарь опять стал ходить. Вынул из кармана трубку, но в рот не взял, просто держал в руке.
— А сам ты, Николай Архипович, не задумывался над тем, как к тебе относятся люди: уважают или боятся? — спросил он.
Шугай передернул плечами.
— А при чем тут я, Петр Степанович? — обида и удивление прозвучали в его голосе.
— Собственно, если разобраться, ты тут, товарищ Шугай, меньше всего виноват: на тебя шумит Чернобай, и ты, в свою очередь, шумишь на своих подчиненных. Так ведь? — посмеиваясь, спросил секретарь.
— Ну, ясное дело! — как вздох облегчения вырвалось у начальника шахты, — теперь время такое…
— Война? — подсказал секретарь.
— Война, — сказал Шугай. — А в такое лихолетье не до нежностей.
— За счет войны все списываешь, — уже жестко посмотрел на него Туманов, — жаль, что не был ты на фронте, товарищ Шугай, а то б увидел, как он сроднил людей, сделал их по-братски добрыми и чуткими друг к другу. — Он на секунду перевел взгляд на Королева, словно заручаясь его поддержкой. И опять спросил: — Говорят, что ты, Николай Архипович, даже женщин материшь.
Шугай с удивлением посмотрел на него.
— Петр Степанович, вы это серьезно или шутите?!
Туманов промолчал, не понимая, чему он вдруг удивился.
— Да наши горнячки сами гнут по матушке, — как бы в свое оправдание добавил Шугай.
Секретарь насмешливо улыбнулся.
— А тебя они, случаем, по матушке не ругают?
— Чтоб в глаза — не приходилось слышать, а за глаза — надо полагать, не без этого, — откровенно признался он.
— Зря, что только за глаза, — сказал секретарь, — надо бы, как это делаешь ты, в глаза. Хотелось видеть, какой бы у тебя при этом был вид.
Шугай смущенно молчал.
— Сейчас некоторые считают, — продолжал Туманов, — что без угроз, без грубого нажима дело с места не сдвинешь. Они решили, что люди лучше работают за страх, а не за совесть. Думаю, товарищ Шугай, что ты работаешь за совесть и не меньше за страх, — продолжал секретарь. — Скажи, что тобой руководило, когда ты скрыл от государства тот уголь, который был выдан из заброшенной выработки: совесть или страх?
Шугай подозрительно посмотрел в сторону Королева: ты небось донес? Но смолчал.
— Думаю, что страх за свой престиж, — ответил за него Туманов. — А приписки тоже делал не из страха перед Чернобаем, а из побуждений чистой совести?
— Это было за все время один раз, — не поднимая глаз, глухо отозвался Шугай, — и то не по моей вине, статистик напутал.
Но секретарь уже говорил Королеву:
— Партбюро надо было сразу созвать, привлечь к ответственности за обман государства. — Королев промолчал. — Вовремя не пресекли, а товарищ Шугай решил, что он здесь владыка и может делать все, что ему вздумается.
Шугай хотел что-то возразить, даже привстал с места, но Туманов остановил его:
— Вот и сейчас: не чувствуется, что ты пришел в партком. Ты здесь случайный гость. Посидишь, отогреешься, не высказав своих сомнений. Даже не разделся. Слава богу, хоть шапку снял.
Шугай, как бы ища защиты, взглянул на Королева:
— А мы советуемся… по многим вопросам.
— Но чаще все делаешь сам, в одиночку. Приписку, например, — опять уколол его секретарь едким взглядом.
— Далась вам эта приписка, Петр Степанович, — с оттенком досады сказал Шугай, — я ведь давно все, что приписал, покрыл с лихвой.
— Ты покрыл? — иронически покривился Туманов. — Куда ни кинь, всюду ты. Послушал бы тебя сторонний человек, а потом бы у него спросили: на какой шахте был? На шахте Шугая. Кто там хозяин? Ясное дело — Шугай. А как его люди работают? Люди у Шугая по струнке ходят, во как держит! — и показал крепко сжатый кулак. Туманов еще походил и опять продолжал: — Ты думаешь, о тебе люди другое говорят? Нет! Именно таким они тебя и считают. Все знают, что ты за человек: перед гитлеровцами устоял, постоянно жил, как сам говоришь, на мушке у врага. Тебе сам черт не страшен, а тут вдруг испугался бы простого труженика, мирного человека! Люди терпят твои окрики потому, что относятся к твоему прошлому с уважением.
Шугай молчал, свесив голову.
— Если бы ты, Николай Архипович, был один такой, куда ни шло, — говорил Туманов, — а то ведь, начиная с десятника и выше, все администрируют, покрикивают, запугивают. Когда с такими ретивыми начальниками начнешь говорить, они в один голос, вот как ты, отвечают: идет война, не до нежностей… Будто война дала им права творить беззаконие и бездушно относиться к человеку…
Перед отъездом Туманов заглянул на минутку к Арине Федоровне. Растроганная, она собралась было накрывать на стол, но Петр Степанович замахал на нее руками:
— Спешу как на пожар, — он взглянул на часы. — Через час двадцать у меня встреча с секретарем обкома, а дорога теперь сама знаешь какая.
Но Арина Федоровна все же малость задержала его. Стала выспрашивать о докторе Берестове, о жене Юлии, скоро ли приедет.
Под конец Туманов рассказал об инструкторе Битюке.
— Как он ни увертывался, а все же его разбронировали. Теперь, наверно, уже на передовой.
— Пускай повоюет, — бесстрастно сказала Арина Федоровна и, словно тут же забыв о Битюке, спросила:
— Скажи, Степанович, говорил с нашим?
— Говорил, — догадываясь, кого она имеет в виду, ответил он.
— Ну и что?
— А почему не спрашиваешь, как с ним говорил?
— Знаю, как ты умеешь говорить с такими, потому и не спрашиваю. Ершится?
— Ясное дело. Партизанская струнка сказывается.
— По-моему, секретарь, с такими надо пожестче, тогда они будут к людям добрее, ласковей…
В дороге Туманов думал над словами старой большевички: к людям надо быть добрее, ласковей… Права, тысячу раз права! В ласке, пожалуй, в данное время никто не нуждается, а вот внимание, заботливость — этого не хватает. Когда он выговаривал начальнику «Коммунара», считал, что делал правильно, но в душе больше всего винил управляющего трестом Чернобая. Это его школа, результат его метода руководства. Люди на все готовы, раз война. Готовы и в неразминированные выработки лезть, брать уголь в опасных местах, идти работать в забой с больным сердцем, с язвой желудка. Но иногда надо и удержать! Туманов редко встречал людей, которые жаловались ему на «мелочи жизни». Он сам их видел, и нельзя было не видеть — слишком все было явным, бросалось в глаза. А вот то, что сказала забойщица Пелагея: «Нам бы вместо обушка — отбойные, вмиг бы засыпали угольком фашистскую глотку». Или «Скорее бы электровозы забегали, заработали врубовые», — об этом все говорят. Как же можно быть черствым к таким людям?
Думая, Петр Степанович все время мысленно возвращался к Чернобаю. Он, он во многом виноват! Когда стало известно, что управляющий решил уволить главного инженера Круглову, вызвал его к себе. Состоялся серьезный разговор. И до этого он ни один раз предупреждал Чернобая, чтоб не администрировал. Требовать — это не значит запугивать, грубить. Чернобай как будто соглашался, но продолжал руководить по-своему.
Вот и решай, как с ним быть. А знал: надо с чернобаевщиной кончать, и чем скорее, тем лучше.