Как-то, когда Вера снимала после просушки сети, к ней подошел Бубнов, назвался помочь. Перебирая бечеву, он вроде бы невзначай коснулся ее плеча.
— Вера… давай дружить! — неожиданно сказал он и застенчиво опустил взгляд.
В его словах было что-то наивное, детское.
— У меня и без твоей дружбы достаточно, — проговорила Вера и отвернулась.
Он ждал от нее теплых слов, а она ответила грубостью. Молодой рыбак хотел обидеться, но сдержал себя: для него судьба этой девушки не безразлична.
— Никого у тебя нет, знаю, — сказал он, все больше смелея, — зачем обманываешь, Вера.
— Ну и знай себе на здоровье, — ответила она сердито и нетерпеливым шагом пошла от него.
Несколько дней Вера старалась не замечать Ивана. Но вот как-то он не пришел на берег, и Вера почему-то первая кинулась, что его нет возле сетей. Она поймала себя на том, что долго и настойчиво искала его глазами. Интересно, где он мог быть? Но потом решила: в конце концов, что ей до Ивана.
Тогда же, поздно вечером, оставшись одна, она села на песок у самой волны, обхватив руками колени, и опять вспомнила свою первую несчастную любовь. Было горько и больно за себя.
Но теперь для нее начиналась иная жизнь, и она верила, что наступят счастливые дни, потому что ее окружают хорошие, добрые люди. А с этой новой жизнью придет и настоящая любовь…
1959 г.
В рабочем поезде
Это не те поезда, которые мчатся из конца в конец нашей необъятной страны, увлекая за собой карусели пыли, и гудят так оглушительно, что невольно зажимаешь руками уши. В этих поездах есть что-то простодушное, мирное.
Останавливаются такие поезда, как говорят с улыбкой пассажиры, почти у каждого телеграфного столба и больше одного-двух часов в пути не бывают.
Пробуксовав, паровозик трогается с места, шумно отдуваясь и обволакиваясь белым паром, но не успеет набрать желанной скорости, как снова надо останавливаться. Перед станцией он всякий раз предостерегающе гудит: мол, посторонись, рабочий люд, я прибыл. И потом долго катит вдоль платформы зеленый составишко, солидно посапывая.
Машинист в сплющенной замасленной донельзя кепке, высунувшись до пояса из окна паровоза, безучастно наблюдает за пассажирами. Подталкивая друг друга, люди прыгают со ступенек вагонов и, оживленно переговариваясь, торопливо расходятся в разные стороны. А спустя минуту-другую и паровоз уже мчит по рельсам, спотыкаясь на стыках и, словно веселый пешеход, посвистывая на ходу.
Во время движения поезда проводник пятого, самого последнего вагона, Иван Степанович Горовой иногда выходит в тамбур, распахивает настежь наружную дверь. Морозный, вперемешку с паровозным дымом, ветер бьет в лицо, высекает холодную слезу. Иван Степанович вспоминает о прошлом, когда работал сменным кондуктором на товарных составах.
Где и в каких краях не побывал он в те годы, чего только не насмотрелся. То была, можно сказать, раздольная жизнь.
Свою нелегкую профессию Горовой облюбовал еще в далекой молодости. Правда, несколько раз намеревался бросить ее, сменить на какую-нибудь другую, оседлую. Надоело выслушивать упреки жены, что в доме он вроде как молодой месяц: покажется и снова нет, — да так и не бросил. А теперь, когда преклонные годы привели к пенсии, Иван Степанович выхлопотал должность проводника в рабочем поезде: не мог он сидеть без дела, сложа руки.
Захлопнув наружную дверь, проводник некоторое время задерживается в тамбуре, вытирает платком глаза, разглаживает усы. Затем входит в вагон и неторопливым шагом направляется в противоположный конец. Там стоит железная грубка, огороженная решеткой из металлических прутьев. У грубки бока темно-вишневого цвета, и от нее пышет густым теплом.
Иван Степанович открывает дверцу, и лицо его озаряется, а белые пышные усы становятся малиновыми. Он уже собрался подбросить уголька в топку, как вдруг громкий недовольный голос остановил его:
— Хватит тебе, деда, и так нажарил, как в бане.
Кондуктор хмурится, но не оборачивается. Он узнает по голосу хулиганистого парня Тимофея, сына забойщика Кузьмы Сенокоса из шахтного поселка Новые Планы.
Забросав грубку углем, кондуктор подходит к Тимофею. Тот сидит у окна, положив на колени пилочку-дужку, неизменный инструмент крепильщиков.
Тимофей красив и строен. На нем хромовые с отвернутыми голенищами сапоги, новая телогрейка, расстегнутая до последней пуговицы.
— Душно, говоришь, парень, — оттягивая левый ус, подозрительно и недружелюбно щурится на него Иван Степанович. — В тамбур сходи, остынь.
— Хитрый ты, деда, — говорит он, посмеиваясь и обводя взглядом сидящих рядом шахтеров, словно ища у них сочувствия. — В тамбур гонишь, а, случись, застанешь в нем, сразу же штрафик приваришь. Благодарю покорно. — И Тимофей церемонно раскланивается.
Те, кто помоложе, смеются, постарше — сдержанно улыбаются. Лишь кондуктор хмур. Он не спускает сердитого взгляда с Тимофея. Выждав, когда утих смех, Иван Степанович говорит ему:
— Штрафом тебя, парень, не прошибешь. Больно сурьезную деньгу заколачиваешь. Для тебя другую бы кару придумать…
Теперь уже Тимофей смотрит на проводника настороженно, с опаской, так как знает крутой нрав старика. В минуту гнева от него можно всего ожидать.
— Но-но, деда, ты не очень… — слабо пытается унять его пыл Сенокос и предостерегающе выставляет руку.
— За твои неподобные проделки не то что штрафом бить, а за километр до поезда не допускать. Мыслимо ли, дивчина второй день очей в вагоне не кажет…
Тимофей трет колени широкими, в ссадинах, руками. Он явно смущен, но не хочет уступать проводнику.
— Тоже мне защитник отыскался, — дерзко говорит он, быстро мигая длинными ресницами, точно к его глазам неожиданно поднесли яркий свет. — Кто ей виноват, что она такая… Слова не скажи. — И, состроив жеманную гримасу, под общий смех заключает: — Недотрога, цветочек аленький…
— А ты полынь-трава, сухой репей! Не имеешь права обижать человека в моем вагоне. Не позволю!.. Чуешь?
Взволнованный кондуктор не замечает, как поезд толчками начинает замедлять ход. Тимофей встает, не торопясь, застегивает на все пуговицы телогрейку и, совершенно не заботясь о том, что кепка едва держится на затылке, говорит обиженно и задиристо:
— Я ее, представьте, и не оскорблял. Чего пристали, в самом деле, деда?! — И независимой, развязной походкой направляется к выходу.
— Настоящий разговор у нас с тобой, Тимоха, еще впереди, — угрожающе бросает вслед ему Иван Степанович. Затем неторопливо идет открывать дверь, но не ту, к которой направился Тимофей, а другую, противоположную.
Пассажиры понимают хитрость старика, посмеиваясь и подталкивая друг друга, гуськом тянутся вслед за кондуктором.
Иногда в последнем, пятом, вагоне не бывает ни души. Это случается после утренней смены, когда поезд спешит на шахту, чтобы забрать работающих в ночь и развезти всех по домам. Колеса пустого вагона выбивают частую гулкую дробь, и весь он вздрагивает и дребезжит, будто едет не по рельсам, а по неровному, скованному морозом проселку. От нечего делать Иван Степанович часто заглядывает в грубку, прохаживается по вагону. Последнее время из его головы не выходит новенькая пассажирка из поселка Победа. Вот уже третий день не появляется в пятом вагоне скромная, тихая дивчина. В этом виноват Тимофей. И проводник все время искал предлога, чтобы отплатить ему за дерзость.
Он вспомнил, как девушка первый раз подошла к его вагону, протянула картонный билетик и робко спросила:
— Можно?
Она была в толстом, на вате, пальто, скрадывающем ее хрупкую, стройную фигуру; поверх синего берета — пуховая белая косынка, выгодно оттенявшая светло-голубые близоруко сощуренные глаза и сосредоточенно сдвинутые высокие темные брови. В руках — аккуратно обернутая в газету книга.
С книгой девушка никогда не разлучалась. Войдя в вагон, выбирала место у окна, раскрывала на коленях книгу и, пока поезд не прибывал на шахту, ни разу не отрывалась от нее, лишь время от времени медленно, будто с сожалением, переворачивала прочитанные страницы. Проводник не расспрашивал у нее, откуда она приехала и что делает на шахте, но с ее появлением у него заметно прибавилось забот: он стал строже следить за тем, чтобы не курили, не грызли семечек, а с Тимофея Сенокоса не спускал глаз, всякий раз одергивал его, как только тот собирался развязать свой непутевый язык.
Так бывает в большой семье: пока в доме нет постороннего, хозяину кажется, что все на своем месте, но стоит кому-нибудь появиться, как тут же обнаруживается, что и того не хватает, и это не на месте, и детишки шалят не в меру… Одним словом, Иван Степанович взял Груню под свою неусыпную опеку. Но Тимофей — прожженный парень, и за ним уследить трудно. Еще в двери заметив Груню, он начинает подозрительно шептаться со своими приятелями и при этом заразительно смеется.
Тимофей вообще относился к девушкам пренебрежительно, свысока. Ему нравилось унижать их.
Однажды, когда Груня по своему обыкновению коротала время за книгой, он незаметно подсел к ней и с серьезным видом молча уставился в книгу, хотя ничего в ней не видел.
Девушка без удивления, просто посмотрела на него и, не проронив ни слова, опять углубилась в чтение.
Не в силах спрятать лукавые огоньки в своих блестящих цыганских глазах, Тимофей негромко с наигранным любопытством спросил:
— Должно быть, интересная книжица?
— Интересная, — не поднимая головы, ответила Груня.
— И про любовь имеется?
— Есть и про любовь. Хотите прочесть? — И, захлопывая книгу, услужливо подала ему. — Возьмите, прочитаете и вернете.
Озадаченный таким неожиданным предложением, парень в первую минуту не знал, что ответить. Но, видимо, не желая отступить от заранее подготовленного плана, сказал с наигранным великодушием:
— Нет, зачем же, дочитывай на здоровьечко, мне не к спеху. Да, признаться, не обожаю я книжную любовь. За буквами, как за посадкой, не разглядишь ее. — Он все больше входит в роль, смеющиеся глаза озорно блестят. — Мне бы настоящую любовь, она послаще.