И ближе подвигается к девушке, что-то шепчет ей.
Груня порывисто выпрямляется и, будто соображая, где находится, медленным взглядом обводит вагон. Все, кто был в нем, молча смотрят в ее сторону, с нетерпением, как ей кажется, ожидая чего-то веселого и необычного.
Тимофей тоже встает и преграждает ей дорогу.
— Уже и обиделась, — говорит он как бы извиняющимся голосом, но в глазах еще ярче вспыхивают насмешливые огоньки. — А я про серьезную любовь хотел…
Девушка не дает ему договорить. С неизвестно откуда взявшейся у нее силой отстраняет парня и легким стремительным шагом направляется к двери.
В это время поезд подходил к шахте. Паровоз, шумно отдуваясь, легкими толчками сдерживал набегающие вагоны. Проводник стоял у открытой двери с желтым свернутым флажком. Взглянув на Груню, он сразу же решил: произошла какая-то серьезная неприятность. Щеки ее горели, а в глазах блестели слезы. Иван Степанович не успел даже спросить у девушки, что с ней, как она быстро сошла на ступеньку и на ходу спрыгнула на заснеженный перрон.
Провожая девушку взглядом, старый кондуктор с горечью подумал, что он никогда больше не увидит ее в своем вагоне.
Но Иван Степанович ошибся. Спустя несколько дней Груня снова появилась. Это произошло на шахтной остановке, когда поезд был уже до отказа набит рабочими ночной смены. В ожидании свистка дежурного кондуктор стоял у ступенек вагона, держа в руке фонарь. Был предрассветный час. Над шахтой еще висело светлое зарево от электрических ламп. Груня подошла незаметно, поздоровалась. В темноте не было видно ее лица. Иван Степанович не поднял фонарь. Он сразу же узнал ее по голосу. В одной руке у девушки чемодан, другой она поддерживала свисавшую на боку чем-то до отказа набитую парусиновую сумку.
— Никак совсем уезжаете от нас? — поздоровавшись, спросил Иван Степанович и тут же вспомнил Тимофея Сенокоса, который, по его мнению, был тому причиной.
Девушка даже удивилась:
— Нет, что вы! Буду библиотекарем в вашем поезде.
И она рассказала, что шахтный партийный комитет решил создать библиотеку в рабочем поезде, потому что много горняков живет в новых строящихся поселках, где пока нет ни книжных магазинов, ни библиотек.
Говорила она быстро, пропуская слова, и по голосу ее можно было догадаться, что она улыбается.
— Молодцы, хорошее дело придумали, — с облегчением вздохнув, сказал старик. И против обыкновения немного заторопившись, взял из рук девушки чемодан, поставил его в тамбур и помог ей подняться на ступеньки. Гудок паровоза еще звучал, а вагоны уже тронулись, торопливо подлаживаясь друг к другу. Квадраты желтого теплого света поползли по снегу, ныряя в сугробах.
Когда немного отъехали от станции, Иван Степанович вошел к себе в купе. В крохотной каморке с двумя полками сидела Груня.
— Если разрешите, Иван Степанович, — сказала она, близоруко щурясь, — я буду оставлять чемодан с книгами у вас. Не таскать же мне его по всем вагонам.
С этого дня в жизни старого кондуктора открылась еще одна светлая страница. Выбрав минуту, когда Груня уходила раздавать книги пассажирам, Иван Степанович с трепетным благоговением принимался рассматривать книги. Он чувствовал себя так, словно ему доверили охранять невиданное богатство.
О многих книгах он часто слышал от своих детей, знал даже, что в них написано, но сам так ни одной и не прочел. Газеты он читал регулярно, а для книжек не хватало времени, да и охоты к ним особенной не было.
И вот теперь старый кондуктор испытывал такое чувство, будто в чем-то был виноват перед ними.
Груня за день по нескольку раз обходила вагоны. Унося одни книги, она возвращалась с другими, уже прочитанными. Почти все они, побывав в руках, выглядели не такими новыми, распухали от бесконечных перелистываний. Ивану Степановичу было даже немного жаль их.
— Штрафовать бы надо таких нерадивых читателей, — сварливо советовал он Груня.
— Это очень хорошо, что вы полюбили книги, Иван Степанович, — проникновенным голосом говорила девушка. — И мне больно, когда книгу не жалеют. Да что поделаешь: читают то ее чаще не за столом, а в вагоне, в нарядной. Что поделаешь…
И не огорчение, не обида была написана на ее лице, а большая невысказанная радость…
Вскоре вагон Ивана Степановича стал похож на комнату-читальню. Правда, некоторые еще проводили время за домино, но уже не стучали так отчаянно костяшками и не пугали пассажиров неожиданным и громким, как выстрел: «Рыба!»
Постепенно книги и журналы начали вытеснять карты и домино. Все это происходило не сразу, а незаметно. Но вот в пятом вагоне вдруг не появился Тимофей, на это проводник сразу обратил внимание. Не показался он и на другой, и на третий день. Иван Степанович даже забеспокоился: не случилось ли чего с парнем? Но, подумав, решил: невелика потеря.
Ни разу не вспомнила о нем и Груня, как будто его совсем не существовало.
Между тем библиотека росла, и Иван Степанович уже начинал с беспокойством подумывать, как бы ему не пришлось уступать книгам и свою нижнюю полку.
Среди книг появились брошюры по разным шахтерским специальностям. Как пояснила Ивану Степановичу Груня, она принесла их в связи с организацией на шахте курсов механизаторов.
А дни летели. И вот, когда проводник перестал даже думать о Сенокосе, он опять объявился в пятом вагоне.
Одет Тимофей был не по-рабочему — в костюме, в наглаженной сорочке с воротником навыпуск. Лицо гладко выбрито, свежее, а глаза такие же задорные, цыганские. Только заметнее стали выдаваться скулы. Зайдя в купе, Тимофей поздоровался с Груней, затем с Иваном Степановичем. Достал из кармана черную из пластмассы коробку с домино, встряхнул ее и подал проводнику.
— Возвращаю за ненадобностью, деда. Время у меня теперь во какое дорогое! — и он провел ребром ладони по горлу.
Груня сразу же начала рыться в книгах, нашла нужную и подала парню:
— Она?
— Спасибо вам, — застенчиво с благодарностью улыбается Тимофей, — как раз этот механизм мы сейчас изучаем.
Иван Степанович прислушивается к разговору и удивляется, как быстро мчится жизнь и все в ней меняется буквально на глазах. Сколько он знает Тимофея? Лет десять, не меньше. А сколько угроз употребил, чтобы повлиять на парня! И все напрасно. Вот и выходит, чтобы умеючи подойти к человеку, нужен талант.
И хотя старый проводник не чувствовал за собой такого таланта, его глаза из-под приспущенных густых бровей светились теплотой.
1962 г.
Призвание
Когда я приехал на строительство крупной угольной шахты, хаотический беспорядок строительной площадки с ревом моторов и цементной пылью, бытовыми неудобствами внезапно обрушился на меня и, признаюсь, даже испугал. В первые дни я мучительно искал повода распрощаться со стройкой. Но прошел месяц, другой, и я уже стыдился своей слабости, старался не вспоминать о ней.
Теперь я работал в бригаде проходчиков, которой руководил Ефрем Платонович Скиба. Это был тихий с виду, лет сорока пяти человек. Ходил он не спеша, деловито, словно в глубоком раздумье, слегка опустив голову. Это делало его коренастую и без того невысокую фигуру совсем неприметной.
Но когда во время беседы Ефрем Платонович поднимал свои светлые, чуть суженные глаза, сразу же забывалась его неказистая внешность: в них светилась душевная проницательность, трогательная доверчивость и теплота.
Когда нас знакомили, он внимательно посмотрел на меня снизу вверх и, удивленный, спросил у своих хлопцев:
— Как думаете, не тесно нам будет с этаким богатырем в забое?
Роста я был действительно богатырского.
В ответ проходчики лишь улыбнулись. А Ефрем Платонович не то одобрительно, не то с тайной завистью сказал:
— Ну и вымахало тебя, казаче!
Профессия проходчика мне не понравилась. Если говорить откровенно, нелегкая она: всегда в сырости, в тесноте. К тому же иной раз попадаются такие крепкие породы, что рук лишишься, пока выдолбишь свой пай отбойным молотком. Но я видел, с каким уважением и любовью относится к своему труду наш бригадир, поэтому терпел и помалкивал. Скиба был неутомим и работал с увлечением, даже, как мне казалось, с удовольствием. В его руках отбойный молоток или тяжелый молот, которым мы разбивали большие глыбы, казались игрушкой. Он никогда не жаловался на усталость. Я же, несмотря на то, что считал себя вдвое сильнее этого уже пожилого человека, отработав смену, не находил места рукам. Так нестерпимо они ныли.
Как-то на глубине около ста пятидесяти метров нам неожиданно встретился чистый, золотистого отлива морской песок вперемешку с нежно-розовыми ракушками. На какое-то мгновение повеяло близостью моря, его манящим голубым простором. Мы догадывались, что этому песку и ракушкам сотни тысяч лет. Было удивительно, как они могли сохраниться, не превратились в обыкновенный жесткий песчаник.
Перед концом смены я заметил, что Ефрем Платонович, набив карманы своей заскорузлой куртки песком, первым влез в подъемную бадью. Такое с ним случалось редко. По обыкновению бригадир поднимался на поверхность последним.
Уже по дороге в общежитие Скиба догнал нас. Он довольно улыбался.
— Песочек, хлопцы, хотя и не золотой, а все же оказался любопытным для науки, — не без гордости объявил он. — В лаборатории такое о нем сказали.
Так неожиданно для себя я сделал еще одно открытие в этом человеке: оказалось, что Ефрем Платонович не просто бригадир, а еще и помощник ученых-геологов, следопыт неизведанного царства глубоких недр. И я постепенно начал как бы прозревать, по-настоящему понимать значимость и глубокий смысл своей профессии.
Этому помогло еще одно обстоятельство.
Между женским и мужским общежитиями была танцевальная площадка — деревянный пятачок, как называли ее здесь. И вот однажды на танцах появилась девушка, которую я никогда до этого не встречал. Высокая, гибкая, с толстой косой бронзового отлива, искрящейся в электрическом свете. А глаза большие, фиалковые, с голубыми сполохами. И бывают же на свете такие!