Она обращается с вопросом к швейцарцу:
– Это правда?
Ответа не последовало. Мужчина стоит там: ноги расставлены, руки скрещены на груди, лицо сосредоточенное – возможно, он бросает мысленный вызов забору или, что более вероятно, подбирает наиболее подходящее к ситуации оскорбление.
– Оставайся или уходи, это не имеет значения.
Лиза напряглась, ее тело дрожит, она мучительно решает, какую сторону забора ей выбрать. Оставаться или уходить. Со мной или с ним. В будущем она станет матерью и ей придется сделать намного более тягостный выбор. Я не могу помочь ей даже в таком простом деле. Внутренняя борьба отражается на ее лице, словно перед ней калейдоскоп и она отчаянно ищет такие комбинации, которые одновременно являются вопросами и ответами, приносящими утешение.
Наконец Лиза принимает решение. Она остается со мной, и мы стоим рядом. Я наблюдаю за швейцарцем, который уменьшается по мере удаления.
– Я не беременна. Нет.
– Но если ты беременна, то это, по крайней мере, объясняет, почему тебя тошнит.
– У меня «конь белый». Я умру.
– Не думаю.
– А я думаю, что умру.
– Ты не использовала противозачаточные средства.
– Ты ошибаешься, я умру.
– Он говорит, что ты беременна. Ты же ему веришь?
Это жестоко, но необходимо. Отрицание не принесет ничего, кроме вреда.
Она таращится невидящим глазом.
– Я тоже не хотела в это верить, – говорю я, – когда узнала о существовании своего ребенка. Повсюду шла война, и половина человечества была уже мертва. Прежняя жизнь исчезала, а я имела дерзость создать новую. Это как взять щенка, когда старая собака только-только умерла.
– Ты счастлива? – спрашивает Лиза.
Счастлива. Что это вообще значит? Я уже не помню, но, думаю, это как-то связано с ощущениями, которые возникают, когда держишь на пляже стаканчик мороженого и спешно лижешь его, чтобы оно, растаяв, не потекло по пальцам. Но как только ореховый крем растекся по пальцам, это конец. Никакое отмывание уже не избавит тебя от липкости. Но ты улыбаешься, потому что вкус орехового мороженого все еще ощущается во рту, напоминая, что счастье является в вафельном стаканчике в виде сладкой морозной массы.
Но счастлива ли я, зная, что ношу под сердцем дитя? Моя рука ложится на живот. От него осталось жалкое подобие того, что он собой представлял до апокалипсиса, но внутри определенная полнота, как будто я слишком плотно поела.
Счастлива ли я? Даже само звучание этого слова в моем сознании представляется каким-то чужим. Более всего прочего я испытываю чувство страха. Боюсь, что мы не сможем сделать намеченное. Прихожу в ужас от мысли, что, возможно, я не сумею уберечь своего ребенка от монстров, таящихся в тенях. Счастлива буду лишь в том случае, если достигну цели своего пути. Тогда и только тогда.
– Ты не должна говорить ему, что знаешь, кто отец твоего ребенка, – мягко произношу я.
Она «смотрит» прямо перед собой. Ее щека подергивается.
– Не позволяй ему собою пользоваться. Он не…
– Он не такой, как они.
– Ты не…
– Он не такой, как они, – упрямо повторяет Лиза.
– Ты права. Он – нечто другое. И в голове у него явно не все в порядке. Не знаю, то ли это еще с прошлых времен, то ли случилось после всего, но что-то такое есть. Он опасен, Лиза. Будь осторожна.
– Я имела в виду другое, – заявляет она.
– Что именно?
Но она уже все сказала, по крайней мере на эту тему.
– Я была бы счастлива, – признаюсь я, – если бы перестала испытывать страх.
Невидимая сила поднимает голову Лизы. К нам идет швейцарец.
– Прошу прощения, – говорит женщина. – Я не знаю, кто вы такая.
Она словно карандаш, обернутый в черный спортивный нейлоновый костюм. Она похожа на Рауля, но его крепкая челюсть на ее лице выглядит тяжелой.
Через плечо женщины я вижу квартиру Рауля, обставленную с дорогим изяществом. Ему явно нравился бежевый цвет, хотя это, пожалуй, слишком общее определение. Он, возможно, называл его оттенки «жареным миндалем», «небеленым полотном», «терракотовой пылью». Как-нибудь более изобретательно, чем просто бежевый, ведь он не страдал недостатком воображения.
Когда я сообщаю этой женщине, кто я, ее обведенные тушью глаза сужаются и взгляд приобретает твердость.
– Мой брат не был гомосексуалистом. Он был хорошим человеком.
– Я соболезную вашей утрате, – говорю я. – Мне ваш брат очень нравился.
– Никто не знал его так хорошо, как я. Никто. И он мне не рассказывал про этого человека.
– Джеймс. Имя моего друга – Джеймс.
– Джеймс, – она произносит его так, будто оно заразное. – Здесь есть что-то, принадлежащее вашему другу? Чего вы хотите?
И я ей объясняю.
– Я отдала его. Грязные животные – переносчики заразы.
– Кому?
– В приют для животных. Теперь они им занимаются. Я должна позаботиться о похоронах своего брата.
– Джеймс тоже умер, – говорю я тихо.
В приюте для животных никто не слышал о сестре Рауля, равно как никто не видел кота.
– Вероятно, она его просто выгнала. Люди постоянно так поступают. Иногда они переезжают и как бы случайно забывают сообщить об этом своей кошке или собаке. Знаете, как это бывает, – сказали мне там.
Я знаю, но хотела бы не знать.
Существует множество звуков, которые заставляют человеческое сердце бешено биться, стремясь выпрыгнуть из груди: крик ребенка, причиной которого не может быть игра, а только боль. Необъяснимые механические шумы в самолете, находящемся в тридцати пяти тысячах футов над землей. Визг колес за секунду до того, как бетонный разделитель полос на шоссе бросится вам навстречу. Сирена «скорой помощи», завывающая слишком близко от вашего дома.
Машины «скорой помощи» здесь уже не в новинку. Обычное явление в большом городе. Но мой дом полон людей, слишком гордых, чтобы заявить о своей болезни. Вместо этого они тащатся в соседний квартал и тихо страдают за пределами своего жилища в окружении спешащих мимо незнакомцев, а не соседей. Они ждут медсестру там, где их никто не знает. Такова жизнь и смерть – в квартире, доставшейся мне от Сэма и его матери.
Одиннадцатый час. Кроме нас с вазой, наблюдающих друг за другом, никого нет. Бен умер. Рауль умер. Джеймс умер. Это не может быть простым совпадением. Неужели я настолько невезучая? Что же мы имеем?
Умерли трое. Все они соприкасались с вазой. У всех троих были коты. В этом доме сорок одна кошка. Ни одну из них не видели уже много дней. Жильцы дома шепчутся по коридорам. «Все дело в китайском ресторане в нашем квартале», – говорят одни. «Нет, это из-за того индийского заведения», – судачат другие. Черт, может, это из-за ресторана, на ребрышках барбекю которого все помешались? Все они никак не сойдутся в едином мнении, кроме одного – что их кошки словно растворились в воздухе и, сколько ни стучи ложкой по банке кошачьих консервов, они не возвращаются.
Или возьмем меня. Я в порядке. В физическом отношении в порядке. Ни намека на тошноту. Разве я не должна быть мертва тоже?
Я дрожащими руками листаю журнал. «Купи меня, и твоя жизнь станет приятнее», – шепчут мне рекламные объявления, претендуя на роль искусителей.
Где-то в темноте «скорая» оглашает окрестности, спеша к месту назначения. Я представляю, как она несется по улицам города, пока не приближается к нужному кварталу, перебирая адреса: «Не тут, не тут, нет, не тут… А-а-а, вот здесь! Нашелся». Пока ее непрерывные «уа-уа» внезапно не обрываются. Умершая сирена оставляет пустоту, которую стремится заполнить мое сердце своим биением, потому что она замолчала на моей улице, в моем квартале, у подъезда моего дома. Мое воображение рисует мне Мо, ночного портье, который откладывает в сторону свой «Reader’s Digest», что лежит у него на коленях, пока он смотрит канал «Nick at Nite»[24], шаркая, идет к входной двери, чуть-чуть приоткрывает ее и говорит: «Чем могу быть полезен?»
Кровь шумит у меня в ушах. Они горят, если до них дотронуться, что кажется мне очень странным, поскольку я дрожу.
Любопытство просачивается сквозь мой страх. Кто же умер? Мне нужно узнать. Я хватаю ключи и телефон и мчусь вниз по лестнице. Быстрее моего сердца только мои ноги. Распахивая дверь в холл, я представляю, как, должно быть, выгляжу: женщина с безумными глазами, явно слишком сумасшедшая, чтобы позаботиться о таких деталях приличного вида, как туфли и плащ, накинутый на пижаму.
Мо уже вернулся за свой стол, журнал на коленях, глаза вперились в маленький экран. «Скорая» стоит у тротуара, загораживая вид.
– Мисс Маршалл, чем могу…
Я шлепаю ладонями по его столу.
– За кем она приехала?
– Кто?
Мне хочется, потянувшись через стол, схватить его за шиворот и трясти, пока слова не начнут вылетать у него изо рта.
– «Скорая помощь». Она стоит тут. За кем?
Он, ворча, выпрямляется на своем стуле, протягивает руку к обтянутой кожей толстой тетради, в которой записаны имена и фамилии жильцов. Он делает целое представление, ведя толстым, измазанным чернилами пальцем по диагонали вниз страницы, пока не останавливается на последней записи. Откашливается.
– Миссис Сарк из семьсот десятой.
Женщина, у которой четыре кота, выдающих себя за одного. Мои ногти обстрижены очень коротко, поэтому, стуча кончиками пальцев по полированной поверхности стола, я произвожу только мягкий «туп-туп-туп». Остается делать либо это, либо кричать, но я кричать не хочу.
– Что случилось, вам известно?
Он пожимает плечами.
– Кто знает? Здесь много людей болеет в последнее время. Котлета говорил мне, что на прошлой неделе мальчишка Джонсов выблевал свой завтрак прямо в подъезде.
Котлета – это дневной портье. Настоящее его имя Джимми Бэкон[25].
Кто-то сильно стучит в стекло двери, заканчивая наш разговор.