– Вы спите?
У него длинные и крепкие пальцы. Даже сейчас, когда он вертит в них ручку, я вижу, что это умелые руки. Надежные руки. Интересно, что бы я чувствовала, если бы они сжимали мои ягодицы, раздирали на мне одежду, держали мои ноги на его широких плечах? Как бы он выглядел с нашими детьми на руках? Такие мысли опасны в любое время, но сейчас особенно.
– Зои?
– Немного.
– Видите сны?
– Нет.
Он знает. Это видно по тому, как сжаты его губы, по стальному блеску в глазах. Он знает, когда я лгу.
– Мне снится Поуп. По пятьдесят раз за ночь я поднимаю тот топор и бросаю вниз. Его голова подскакивает. Но не так, как мяч. Вы когда-нибудь роняли дыню?
– Конечно. Пару раз было.
– Примерно так.
– Какие у вас ощущения, когда вы просыпаетесь?
У меня горят щеки.
– Дерьмовые. А как еще, по-вашему, я могу себя чувствовать?
– Это хорошо, – говорит он. – Это здоровые чувства.
– Я не сумасшедшая. Но если я не сумасшедшая, почему я себя чувствую как сумасшедшая?
Спустя некоторое время Моррис говорит:
– Он хочет тебя.
Между нами стоят, испуская пар, две чашки кофе.
– Я не хочу подвергать себя риску любви к нему.
– А кто говорит что-либо о любви?
– А что это тогда?
Она смеется.
– Ты тоже его хочешь.
Я втягиваю в себя кофе, наполняю рот нестерпимо горячей жидкостью и поэтому не могу сказать: «Хочу».
Переезд в бывшую школу-интернат не более чем формальность. Ник и Моррис помогают мне перенести те немногие вещи, без которых я не могу обойтись. Одежда, документы, простое золотое кольцо, которое Сэм надел на мой палец в день нашей свадьбы. Теперь я о нем почти не вспоминаю, и это вызывает во мне чувство стыда. Я могла бы рассказать об этом Нику, но не хочу обнажаться перед ним полностью. Моя душа не газета, которую можно взять и прочесть.
Я выбираю себе комнату на втором этаже. Это помещение никогда не видело вазы.
В этом мире, преисполненном смерти, по-прежнему что-то рождается: мифы, легенды, ужасающие истории. Людскому воображению нынче не приходится сильно напрягаться, изобретая страшилки.
Луна снова превратилась в узкую изогнутую полоску. Она растет и убывает, не обращая внимания на планету под ней. Она – рассеянный страж и ненадежный друг, разгоняющий приливы и отливы и отрицающий, что сделан из сыра.
Вечером цыгане собираются вокруг костров. Мясо и овощи шкворчат над пляшущими языками пламени. Одинокий аккордеон отгоняет прочь дикие звуки ночи. После трапезы музыка становится заразительной…
«Белый конь» идет к вам.
…захватывая одного за другим, пока почти все не присоединяются к песне. Когда новая песня сменяет предыдущую, одни голоса выбывают и на их место приходят другие. Эти люди никогда не слышали о караоке и о телепередачах типа «Мы ищем таланты». Они поют, потому что любят петь, это их способ самовыражения, пища для души.
Потом голоса начинают выводить другие узоры, звучат истории, не положенные на музыку. У этих многократно рассказанных повествований свой ритм. Плавность речи. Камни, отполированные миллионами приливов.
– Мне скоро нужно уходить, – сообщаю я Янни.
– Женщины говорят, что вы родите своего ребенка здесь.
– Я тут и так уже сильно задержалась.
Я качаю головой, чувствуя хлещущие кнутами волосы.
– Я должна продолжить свой путь на север.
Он склоняет голову. Это его характерное движение. Знак того, что он не понял.
– Север – это наверх.
– По дороге?
– Да.
– Путь на север небезопасен.
– Везде небезопасно.
– Нет. Послушай его рассказ, – говорит Янни.
Он кивает на человека, который сидит в центре собравшихся у костра соплеменников. Крепкого телосложения, невысокий, но широкоплечий, этот мужчина занимает все доступное пространство вокруг себя, защищая его широкими жестами, расставляющими акценты в повествовании.
Янни переводит на ломаный английский:
– Он говорит про Дельфы. Вы знаете Дельфы?
По правде сказать, все, что я знаю относительно Дельф, это знаменитый дельфийский оракул, но, несмотря на это, утвердительно киваю.
Парень несколько секунд слушает, прежде чем продолжить. Цыган прижал руки к телу, ссутулился, втянул шею. Из напряженных голосовых связок вырывается сдавленный звук.
Он говорит о Медузе – женщине со змеями вместо волос на голове и взглядом, который обращает в камень любого, кто посмотрит ей в глаза. Персей отрубил ей голову, и из ее шеи выпрыгнули Пегас – белоснежный крылатый конь и брат его, великан Хрисаор. В греческой мифологии много существ, рожденных из частей тела, для этого совсем не предназначенных.
Всеобщее настроение стало более мрачным. Ходят слухи, поведал цыган, что горгона Медуза возродилась. Будто бы она живет в лесу, неподалеку от Дельф, превращая в камень любого, кто осмелится взглянуть ей в глаза. Лес полон статуй, которые раньше были людьми, со своими надеждами и мечтами, имели семьи. Все, что не обращено ею в камень, она пожирает. Основная дорога на север, идущая вдоль побережья, была разрушена землетрясением. Теперь единственный, но опасный путь на север проходит через Дельфы, сквозь владения этой современной Медузы.
– Видите? Очень опасно.
Питающаяся человеческим мясом женщина превращает людей в каменные столбы. Год назад я бы посмеялась, услышав нечто подобное, но не сейчас.
– Ее кто-нибудь видел?
Янни задумывается.
– Многие. Мой дядя. Он видел, как она несла дрова, и быстро убежал. Не идите на север. Это плохо. Оставайтесь здесь.
Я слишком тут задержалась. Скоро нужно уходить. Я должна найти Ника до того, как наш ребенок появится на свет.
Глава 17
Ник составляет список. Он всегда это делает.
– Вы берете на себя вину, которая не является вашей, – говорит он. – Вы не несете за это ответственности.
– Я открыла вазу.
– Люди умирали и до этого.
– Я знаю.
– В таком случае брать на себя ответственность нелогично. Поуп сделал бы это в любом случае: с вами или без вас.
– Я знаю.
Он опять что-то пишет. Что именно – я не знаю.
– Вы спите?
– Да.
Он поднимает на меня глаза, проверяя, не лгу ли я. Ничего подозрительного не находит.
– Что вы сейчас пишете?
– Сейчас?
– Это не может быть список покупок. Теперь нечего покупать.
– Это список, – говорит он, – всех тех хороших вещей, которые у меня все еще есть.
– Например?
– Например, вы.
– Почему я?
– Я напишу вам список.
Мое тело набирается сил, живот округляется. Мое дитя лягается в вязкой жидкости, ничего не зная о людских грехах. Оно никогда не узнает мир целиком, а только лишь осколки того, что когда-то было цивилизацией. К отсутствующему Богу я не обращаюсь. Вместо этого я возношу свои молитвы тем, кто когда-либо правил в этих землях. Я прошу безопасного места, чтобы вырастить своего ребенка, места, где было бы достаточно пищи для растущего организма и здоровых людей, которые станут ему учителями. Я хочу, чтобы мой ребенок знал, кем мы когда-то были, как мы боролись за становление человечества.
Теперь я существо с тремя пульсами: своим собственным, моего ребенка и его отца. Все три бьются ровным ритмом в моей душе. Если бы он был мертв, я бы чувствовала пустоту в своем сердце.
Я должна идти.
Война не столько завершается, сколько просто сходит на нет.
Наши мужчины и женщины возвращаются домой, где их ожидает забвение. Никто не встречает их на пристанях и в аэропортах, за исключением немногочисленных журналистов, задающих вопросы, ответы на которые им неинтересны – они бы предпочли быть дома, в обществе тех, кто еще остался в их умирающих семействах.
Один из них, тот, что понаглее, сует микрофон под нос кашляющему капралу, который выглядит таким юнцом, что у него, наверное, еще и волосы не выросли вокруг члена.
– Вы рады возвращению?
Солдат останавливается. Он слишком худ, слишком устал и измотан войной, чтобы соблюдать правила хорошего тона.
– Рад?
– Что вернулись домой.
– Вся моя родня мертва, черт возьми. Какая тут радость может быть, по-вашему?
– Как…
– Я просто хочу чизбургер, мать его.
– Как вы полагаете, мы победим?
Капрал кидается на него, хватая за горло, и они оба валятся на землю.
– Я… просто… хочу… чертов… чизбургер!
Каждое слово он подчеркивает ударом головы журналиста о бетон. Осколки костей черепа валятся в расползающуюся лужу крови.
Никто не пытается его остановить. Никто ничего не говорит ему, только кто-то бормочет:
– Кто-то сказал «чизбургер»? Я убью за чизбургер.
Кто-то нервно хохочет.
– По-моему, он только что это и сделал.
Мы смотрим это в теленовостях, прерывающих «Звездные войны» как раз в тот момент, когда Люк Скайуокер вот-вот узнает, что Дарт Вейдер – его отец. Когда возобновляется обычная программа, фильм уже закончился, а мы продолжаем пялиться в экран. Двадцать с чем-то человек, но никто из нас даже не шелохнется, даже обертка шоколадного батончика не зашелестит.
Погодная война закончилась, и нас стало на триста миллионов меньше. Возможно, больше. Возможно, к тому времени, когда ускачет «конь белый», не останется никого.
Отчаяние сжимает нас в своих равнодушных объятиях.
Надежда – только слово в старых словарях.
Сидя на крыше, мы с Ником наблюдаем наступление ночи, несущей на шлейфе своего платья мириады звезд. Отсюда мир кажется почти нормальным. Только необычное отсутствие автомобилей, буксующих на покрытых льдом улицах, обращает на себя внимание, заставляя сказать самому себе: мир не в порядке.
– Вы и вправду не боитесь высоты? – спрашивает он.
– Нет, высота меня не беспокоит. Мне до сих пор не приходилось падать, поэтому нет причин для страха.