Я зря приехала. Приехала к тому, кого нет в живых, чтобы родить на яхте в одиночестве.
Моя дочь появляется на свет в самую темную минуту моей жизни. Мы плачем дуэтом.
Посреди моего кошмара появляется Ник и говорит:
– Она безупречна.
Ее крохотная ладошка обхватывает мой палец. Все части ее тела находятся на положенных местах. Все есть, ничего лишнего. Я спрашиваю его:
– Не отброс?
– Нет. Она так же прекрасна, как и ее мать.
– Я ужасно выгляжу.
Он смеется.
– Женщины! Ты родила нашего ребенка. Ты никогда не была для меня прекраснее, чем сейчас.
– Ты уверен, что она безупречна?
– Абсолютно.
– Он хочет отнять ее.
– Ты ему этого не позволишь. Я знаю тебя.
– Но я устала. Я так устала, могу я сейчас поспать?
– Не сейчас, дорогая. Но скоро.
– Я прочитала твое письмо. Я тебя тоже люблю, ты же знаешь.
– Было бы легче, если бы не любила.
– Больше нет такого понятия, как «легко».
Он целует ее в лоб, затем меня. Его губы теплые. Как могут воображаемые губы быть теплыми?
Мягко улыбнувшись, он говорит:
– Это любовь. Такой любовь и должна быть.
Эфир. Так это называют любители эзотерики. Ник растворяется в воздухе и, наверное, уходит в этот эфир. Или, возможно, в моем мозгу что-то переключается, и он возвращается к нормальному состоянию. Это неважно. Ник ушел, а швейцарец вернулся, заполнив собой дверной проем. Сейчас я не знаю, что хуже, потому что он смотрит на моего ребенка, моего ребенка, с алчным выражением на своем суровом лице. Не возжелай. Я хочу убить его прямо там, где он стоит.
Он медленно идет ко мне. К нам.
– Дай мне моего ребенка, – негромко говорит он.
Я ощущаю физическое омерзение. Горячее, бурлящее, клокочущее. Я как львица, готовая разорвать ему глотку, если он позарится на то, что принадлежит мне.
– Какого черта тебе надо?
– Успокойся, пожалуйста. Ты не в себе.
– Потому что ты пытаешься украсть моего ребенка, – бросаю я зло.
– Моего ребенка.
Только сейчас он замечает, что что-то не так. Я изменила декор его пристанища, пока он охотился и занимался собирательством. То, что было для него дорогим, я использовала в качестве конфетти на празднике своей ярости. Его взгляд перемещается от одного обрывка к другому по пути к пустому ящику, затем к газетной вырезке, которую я специально положила на маленький столик.
– Что ты наделала?
– Почему ты мне не говорил, что ты родственник жены Джорджа Поупа?
– Это… были… мои… вещи. Кто дал тебе право?
– А кто давал тебе право держать меня заложницей и красть моего ребенка? Кто давал тебе право использовать Лизу в качестве какой-то сексуальной плевательницы, порезать и убить ее? Она была всего лишь девочкой. И солдат. И русский. И Ирина. Они умерли, чтобы ты чувствовал себя богом?
– Я есть бог! – орет он. – Я единственный бог, другого уже не будет.
Я слишком устала от этой борьбы.
– Я больше не верю в Бога. Почему я должна верить?
Мое дитя издает тонкий писк. Бедная девочка! Только родилась – и сразу оказалась в гуще примитивных разборок. Но эта будет не такой, как предыдущие. Эта будет до смертельного исхода.
– Дай нам просто уйти, – говорю я.
Спокойно. Самка-альфа защищает свое.
Он наклоняется к нам. Протягивает руки. Я отскакиваю настолько, насколько позволяют наручники, но этого совсем недостаточно.
– Отдай мне моего ребенка.
– Зачем? Я не могу понять, зачем мы тебе нужны? Почему мы?
От его смеха меня бросает в дрожь.
– Мне нужен твой ребенок, потому что он рожден от родителей, невосприимчивых к болезни. Твой ребенок не заразится.
Фрагменты пазла сдвигаются и переворачиваются.
– Ты ведь ищешь лекарство.
– Не будь дурой, лекарства не существует.
Он словно откусывает каждое слово и выплевывает мне в лицо.
– Мертвые мертвы, их не вернуть. Я создал болезнь, которую не победить. Я создал ее. Я. Не Джордж. Я разработал ее таким образом, чтобы изменения никогда не прекращались. Никто не может предугадать, какие хромосомы будут задействованы и во что они превратят своего носителя. Возможно, в нечто доселе невиданное. Мы все отбросы. Мы должны умереть.
Мне хочется избить его, наброситься и колотить кулаками, но все оставшиеся у меня силы забирает мой разум.
– Ты и Поуп, вы это сделали всем нам.
– Ты ничего не понимаешь, американка. Ты глупая женщина. Ты мыла пол и выгребала мышиное дерьмо из клеток. А я ученый. Доктор наук. Я хочу получить ребенка. Я никогда не буду иметь собственного. Я отдал свое женское естество этой болезни. Я превратился в мужчину против собственной воли. Джордж все забрал у меня. Работу. Возможность иметь детей. Он отнял у меня все!
Взрыв смеха вырывается у меня из горла, лед и огонь одновременно. Боль пронзает тело, но я не обращаю на нее внимания. Если бы все происходящее не было столь трагично, я бы могла поспорить, что это мыльная опера. Злодей с закрученными усами в действительности оказывается девушкой!
– Так ты та женщина на фотографиях?
Теперь все встает на свои места. Я вспоминаю слова Лизы о том, что он не такой, как все прочие мужчины. И это его постоянное женоненавистничество, его нарочито мужские телодвижения, как будто отрепетированные перед зеркалом. Видимо, случай, порывшись в барабане генетической лотереи, вытащил X-хромосому, при этом нечаянно отломив ей одну ножку.
– Был ею до болезни. Я был женой Джорджа Престона Поупа пятнадцать лет! Он был холодным, жестоким человеком, до конца мне непонятным, пока не заразил меня против воли. Нам нужно было протестировать на людях, и он сделал мне инъекцию. Не себе, мне. Я знал, что он не испытывал ко мне никаких чувств, его интересовали только бизнес, деньги, его репутация великого человека. Он должен мне ребенка.
Я смеюсь, как будто это лучшая шутка, какую я слышала в своей жизни. Эстрадные сатирики оторвали бы с руками такой сюжет. Я бросаю ему в лицо письмо Ника, словно кирпич.
– Прочти.
– Не смейся надо мной! Отдай мне моего ребенка.
– Прочти! – ору я, пока от надрыва у меня не начинают болеть легкие. – Прочти это письмо.
Он пробегает глазами листок. Происходит метаморфоза. Деградация от камня к беспомощно оседающему телу потерявшего надежду человека. Он сидит какое-то время среди обломков своего прошлого и будущего.
– Я не понимаю.
«Кто сейчас глупая женщина?» – хочу я спросить его, но не могу. Я все еще человек, все еще личность. Я по-прежнему способна сочувствовать даже тому, кто не заслуживает сочувствия. Неважно, что происходит, но моя гуманность не исчезла. Даже если мне не дано пережить эту ночь. Убить его? О да, я могу, но у меня нет желания насмехаться над ним – над ней – после того, как стала известна его история.
– Ник умер. Он заразился твоей болезнью и умер. Как видишь, моя дочь тоже может быть носителем «коня белого», может заразиться, умереть или превратиться в чудовищное существо. Как ты все время говоришь, в отброс.
– Нет.
В этом слове заключено все его нежелание поверить.
– Да.
– Нет, этого не может быть.
– Но так есть.
Он ничего на это не отвечает.
– Теперь нам обоим придется иметь с этим дело. Ты заварил эту кашу, ты и твой муж. Теперь нам всем ее расхлебывать. В том числе и тебе.
– Заткнись, – перебивает он. – Слушай.
Но я уже услышала. Что-то приближается к нам. Пока мы препирались, пришла ночь, а вместе с ней и те, кто обитает в потайных норах этого города.
Глава 24
Криков нет. Громогласные звуки, издаваемые рассерженными людьми, отпугивают слабых существ. Завопи – и существо, которое считает себя слабее телосложением, меньшим по размеру или стоящим ниже на иерархической лестнице, умчится, избегая возможного нападения. Законы природы действуют даже в бетонных джунглях. Поэтому они и не пришли раньше. Они ждали, скрючившись за дверьми и мусорными контейнерами, пытаясь обнаружить у нас слабые места, стараясь определить, какую ступень мы занимаем на эволюционной лестнице.
Есть переменные величины, влияющие на их активность: если их больше, чем нас; если они уверены, что мы ранены или ослаблены; если у нас есть что-либо, необходимое им для выживания.
Нет, вопли двух взрослых не могли пробудить сумеречных существ и привести их сюда. Причина в криках моей новорожденной дочери.
– Успокой ребенка.
Он запирает дверь каюты. Выглядывает в ночную тьму. Испуган. Теперь я и сама вижу то, что мой ум старался не замечать. Все эти недели я смотрела и не видела. Теперь это так ясно для меня. Эта едва уловимая женственность в движениях, которую практически невозможно изжить: покачивание бедрами, приглаживание волос или иной неосторожно допущенный красноречивый жест.
Я прижимаю дочь, утешающе, как мне кажется, покачиваю ее, но она лишь входит во вкус своего дебютного представления. Даже моя грудь не может отвлечь ее от этой песни.
– Тихо!
– Из тебя бы вышла плохая мать.
– На себя посмотри. Ты, что ли, примерный образец материнства? Сидишь пристегнутая наручниками к столу, и это после того, как проехала полмира вслед за покойником, будто какая-нибудь потаскуха. Если бы ты была ему нужна, он бы привез тебя с собой, чтобы ты заботилась о нем в его последние часы.
У меня есть злой ответ, он уже вертится на языке, сразу за сжатыми зубами. Небольшой толчок – и он полетит в цель, пригвоздит его острыми словами. Но одно лишь слово меня останавливает.
– Зои!
Голос приглушен дверью, но я все равно его узнаю́, и сердце начинает бешено колотиться.
– Ирина! – ору я.
Швейцарец взрывается, словно яркая вспышка света в ночи.
– Заткнись! Заткнись, идиотка!
– Я же тебе говорила, что она жива.
– Ты ни черта не понимаешь. Смотри, – говорит он, – она предала тебя ради себе подобных. Монстры тянутся к монстрам.