Имажинисты оказались весьма практичными ребятами. Александр Кусиков, занимая довольно высокую должность в Наркомате путей сообщения, имел в личном пользовании железнодорожный вагон. И имажинисты использовали его для натурального обмена вещей и продуктов, в частности, мешками привозили с юга изюм.
Эйгес довольно сильно возбуждала чувственность поэта. В феврале вышла его поэма «Преображение». И Есенин поспешил к Кате. Поэму преподнёс с надписью: «Тебе единой согрешу». Между тем именно в эти дни Райх боролась за жизнь сына, только что родившегося и почти сразу заболевшего волчанкой. Ни жены, ни сына Сергей Александрович не пожелал увидеть.
Катю отрезвил этот поступок любимого. Слабая надежда на счастье с ним разом рухнула.
Осенью 1919 года Есенин увлёкся молодой поэтессой Наденькой Вольпин, но продолжал встречаться и с Екатериной Эйгес. Поэтический мир того времени был узок, и секреты двоих быстро становились достоянием гласности. Вольпин вспоминала об одной встрече в кафе:
– Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня чёрный взгляд поэтессы Кати Э. В нём такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно. Кажется, женщина рада бы убить меня взглядом! Но страх сразу оттеснила радостная мысль: ревность её не напрасна, и у Сергея под «холодком» («я с холодком», говорит он о себе) всё же теплится ко мне живое чувство.
В следующий раз провожая Надю, Есенин нос к носу столкнулся с Эйгес, которая караулила его. Не говоря ни слова, Катя в упор смотрела на Сергея Александровича, и он сдался. Бросив Вольпин: «Завтра всё объясню», ушёл с Эйгес.
Конечно, это задело Надю, но вскоре она узнала, что её сопернице двадцать девять лет, и успокоилась – старуха!
Действительно, интимные отношения Есенина и Эйгес постепенно сошли на нет, и однажды Катя заявила, что к ней едет человек, которого она не видела три года и с нетерпением ждёт. Это был математик П.С. Александров. Поэт равнодушно обронил: «Ты одного его любишь». На этом их двухлетний роман закончился. Ни укоров, ни сожалений.
Харьковский эпизод. 23 марта Есенин и Мариенгоф отбыли в Харьков. Дорога туда заняла восемь дней. Обосновались у старого приятеля Сергея Александровича Л.И. Повицкого, который жил в многодетной местной семье (шесть девушек). Днём Есенин и Мариенгоф гуляли по городу, хлопотали об издании сборника Сергея Александровича. По выражению Повицкого, «стихи были напечатаны на такой бумаге, что селёдки бы обиделись, если бы вздумали завёртывать их в такую бумагу».
В один из вечеров москвичи устроили в городском театре шутовское действо – торжественное объявление Велимира Хлебникова «председателем земного шара». Беспомощного поэта, почти паралитика, поворачивали во все стороны, заставляли произносить «церемониальные» фразы, которые тот с трудом повторял, и делали больного человека посмешищем в глазах ничего не понимавшей публики.
Поэты приехали в Харьков к Пасхе. Есенин решил порадовать гулявшую публику. В небольшом городском сквере он вскочил на скамейку и начал читать свои стихи. Слушали с интересом, пока он не приступил к «Инонии». Публика заволновалась. А когда поэт выкрикнул:
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта… –
раздались негодующие крики. Кто-то завопил:
– Бей богохульника!
Толпа стала грозно надвигаться на Есенина. Неожиданно появились матросы и поддержали «артиста»:
– Читай, товарищ, читай!
Как-то друзья забрели на окраину города, и Есенин воочию увидел то, о чём писал в поэме «Кобыльи корабли»:
Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего.
Из подтаявшего снега оголились трупы замученных в местной «лубянке», которая стояла на краю глубокого оврага. В неё красные привозили мятежников, отловленных в степях Украины, и изувеченные трупы выбрасывали из окон узилища прямо в овраг.
Впечатление было не из приятных, но, к счастью, хорошего оказалось больше. По вечерам в обществе симпатичных девушек Сергей Александрович читал стихи, шутил и забавлялся от всей души. Повицкий писал позднее: «Есенин из этой группы девушек пленился одной и завязал с ней долгую нежную дружбу. Целомудренные черты её библейски строгого лица, по-видимому, успокаивающе действовали на “чувственную вьюгу”, к которой он прислушивался слишком часто, и он держался с ней рыцарски благородно».
Во дворе дома, у конюшни, стоял заброшенный тарантас. И часто видели в нём пару: поэта и Её – Евгению Лившиц. Они сидели, взявшись за руки. Есенин читал стихи или что-то рассказывал, а то молча смотрел на неё, любуясь тёмными библейскими глазами Жени.
Как-то за обедом одна из девушек, проходившая за спиной поэта, простодушно воскликнула: «Сергей Александрович, а вы лысеете!» – и указала на еле заметный просвет в волосах Есенина.
Тот мягко улыбнулся, а утром за завтраком прочёл всем:
По-осеннему кычет сова
Над раздольем дорожной рани.
Облетает моя голова,
Куст волос золотистый вянет.
…Из Харькова Мариенгоф и Есенин уехали после 19 апреля. В Москве Сергей Александрович не задержался – поспешил в Константиново. В пенатах он написал второй вариант поэмы «Кобыльи корабли» и стихотворение «Я последний поэт деревни». Поэт душой отдыхал от городской суеты и тревоживших его политических новостей. Но засидеться в деревне не получилось: в Москву звали подзапущенные издательские дела. Пришлось возвращаться.
В столице Есенина ждала весточка из Харькова – писала Лившиц. 8 июня Сергей Александрович откликнулся: «Милая Женя! Сердечно Вам благодарен за письмо, которое меня тронуло. Мне казалось, что этот маленький харьковский эпизод уже вышел из Вашей головы».
Далее Сергей Александрович коротко написал о своих занятиях и так закончил своё послание: «Желаю Вам всего хорошего. Вырасти большой, выйти замуж и всего-всего, чего Вы хотите».
Лукавил поэт, желая Лившиц замужества, ибо через два месяца писал ей нечто другое: «Милая, милая Женя! Ради Бога не подумайте, что мне что-нибудь от Вас нужно. Я сам не знаю, почему это я стал вдруг Вам учащённо напоминать о себе. Конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдёт и это».
Если бы Есенин имел в виду действительно болезнь, он написал бы «эта». Нет, он говорил о своём чувстве к поразившей его библейской красотой девушке, а потому не замедлил послать ей вторую весточку:
«Ехали мы от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что же? Видим, за паровозом, что есть силы, скачет маленький жеребёнок. Так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребёнок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребёнка, тягательством живой силы с железной.
Простите, милая, ещё раз за то, что беспокою Вас. Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определённый и нарочитый, как какой-нибудь остров Святой Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нём живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нём не живут, челнок выдолблен, а в нём не плавают».
Разочарование Есенина в революции, выраженное в поэме «Кобыльи корабли» («Злой октябрь», «вёсла отрубленных рук»), ещё более усилилось после поездки в Харьков. Утопические мечты о социализме как о «золотом веке» и «мужицком рае», воспетые поэтом в «Инонии», вступили в кричащее противоречие с суровой действительностью эпохи военного коммунизма. Есенин понял: не будет Инонии (иной страны), вместо неё утверждается железная власть. Более того – тюрьма, символом которой поэт называет остров Святой Елены, место ссылки императора Наполеона.
Итог тяжёлых раздумий Есенина – стихотворение «Сорокоуст», которое он вынашивал почти четыре месяца (июль – октябрь 1920 года). Олицетворением в нём деревни стал жеребёнок, увиденный Сергеем Александровичем из окна поезда:
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Неужель он не знает, что в полях бессиянных
Той поры не вернет его бег,
Когда пару красивых степных россиянок
Отдавал за коня печенег?
По-иному судьба на торгах перекрасила
Наш разбуженный скрежетом плёс,
И за тысчи пудов конской кожи и мяса
Покупают теперь паровоз…
Название поэмы весьма символично. Сорокоуст – это церковная служба по умершему. Она продолжается в течение сорока дней. То есть поэма Есенина – это отходная по старой жизни в деревне. Надо ли говорить, что советская критика с удовлетворением приветствовала такое толкование исторического момента: «То, что ещё для многих является загадкой, вызывающей сомнения, – для Есенина свершившийся факт. Для него революция победила, она победила в нём самом деревенского анархосамоеда и начинает побеждать городского анархомещанина», – писал Г.Ф. Устинов.
Но критик не захотел увидеть главное: победа революции поэта не радовала, ибо это было торжество города с его бездушными изобретениями, одним из которых была «чугунка». Есенин был тесно связан с миром живой природы и гегемонию города воспринимал как посягательство на нравственные и этические ценности деревни, крестьянства.