Стихотворение, упомянутое Свирской, имеет свою историю. 21 сентября 1917 года Есенин отмечал свой день рождения. За скромным столом на Литейном проспекте, 33, собрались Ганин, Иванов-Разумник и Пётр Орешин. Стол выглядел довольно празднично. Света не было, сидели при керосиновой лампе и свечах. Говорили в основном о стихах и литературе. Вдруг Есенин встал и потянул Мину в другую комнату:
– Идём со мной, мы сейчас вернёмся.
Усадив Свирскую на стул, сел сам и начал писать. Мина чувствовала себя неудобно:
– Серёжа, я пойду.
– Нет, нет, посиди, я сейчас, сейчас.
В итоге Свирская получила стихотворение «Мине», которое тут же было прочитано гостям.
От берегов, где просинь
Душистей, чем вода.
Я двадцать третью осень
Пришёл встречать сюда.
Я вижу сонмы ликов
И смех их за вином,
Но журавлиных криков
Не слышу за окном.
О, радостная Мина,
Я так же, как и ты,
Влюблён в мои долины?
Как в детские мечты.
Но тяжелее чарку
Я подношу к губам,
Как нищий злато в сумку,
С слезою пополам.
Это стихотворение стало известно только в 1980 году. Оно было пересказано Ст. Куняеву[28] очень старой подругой Свирской. Сама Мина Львовна, ровесница XX столетия, умерла за два года до этого, пережив тюрьму, концлагерь и ссылку (в общей сложности 25 лет). После освобождения Свирская жила прошлым – годами радостной молодости и борьбы, в которой она видела смысл существования. «В борьбе обретёшь ты право своё!» – полагали эсеры.
«Берегу в себе неугасимый огонь». Молодая поэтесса Надежда Вольпин частенько захаживала в кафе литераторов «Домино». Там она впервые увидела Есенина. Он сидел за столиком, а около стоял устроитель вечера и уговаривал поэта выступить, упирая на то, что его имя есть на афише.
– А меня вы спрашивали? – кипятился Сергей Александрович. – Так и Пушкина можно вставить в программу.
Преодолевая смущение, Надя подошла к столику поэта и попросила от имени слушателей литературной студии, с которыми пришла в кафе:
– Прошу вас от имени моих друзей… и от себя. Мы вас никогда не слышали, а ведь читаем и знаем наизусть.
Есенин встал и учтиво поклонился.
– Для вас – с удовольствием.
«Вот так и завязалось наше знакомство», – писала Вольпин в мемуарах «Свидание с другом».
Состоялось оно осенью 1919 года. Сергей Александрович приметил девушку и однажды подошёл к ней. Надежда Давыдовна вспоминала:
«Есенин подсел к моему столику.
– Не узнаёте меня? – спросил он. – А мы вроде знакомы. – И осведомился, кто этот “красивый молодой человек, что сидел тут сейчас с вами”.
Надежда Вольпин
– Молодой поэт. Недавно принят в Союз, – ответила я. – Мой молочный брат.
– Молочный? Обычно девицы в ответ на непрошеное любопытство называют приятеля “двоюродным”. А у вас молочный!
Завязался разговор.
– Почему, когда входите, не здороваетесь первая?
– Но ведь и сами вы ни разу мне не поклонились.
– Я мужчина, мне и не положено. Разве ваша бабушка вам не объясняла, что первой должна поклониться женщина, а мужчине нельзя – чтобы не смутить даму, если ей нежелательно признать знакомство на людях.
Я рассмеялась.
– Боюсь, хорошему тону меня учили не бабушка и не мама, а старший брат. Тут на первом месте было: не трусь! не ябедничай!»
Поначалу они встречались только в кафе. Как-то Вольпин спросила:
– Почему пригорюнились?
– Любимая меня бросила. И увела с собой ребёнка.
Это – о жене и дочери, сын ещё не родился.
После 3 февраля 1920 года заявил, что у него трое детей (Юрий, Татьяна, Константин). Через некоторое время снизил эту цифру до двух.
– Да вы же сами сказали мне, что трое! – напомнила Надя.
– Сказал? Я? – удивился Сергей Александрович. – Не мог я вам этого сказать! Двое!
В это время Вольпин снимала комнату во Всеволожском переулке (между Пречистенкой и Остоженкой), и Есенин провожал её. Как-то спросил:
– Почему все так ненавидят меня?
«У меня захолонуло в груди, – вспоминала Надя.
– Кто все?
– Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг вас.
– Поэты? Что вы! Все они очень вас любят. Даже влюблены, как в какую-нибудь певицу. Мне на днях один, сама удивляюсь, говорил: “Когда нет в Союзе[29] Есенина, всё точно бы угасает, и скучно становится… Он пришёл, сел молча, вроде бы грустный. А всё вокруг сразу озарилось!”
Я не придумала своё утешение. Однако как жадно Есенин ловит мои слова! И хочет, и боится им поверить».
В начале сближения с Вольпин Сергей Александрович развлекал её байками типа рассказа о великой княжне Анастасии, с которой он встречался на чёрной лестнице дворца в Царском Селе. Они целовались и одной ложкой ели сметану из принесённого царевной кувшина. Надя гадала:
– Выдумка?
После некоторого размышления решила:
– Если и выдумка, то в сознании поэта она превратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в то время Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила эту идиллию память о дальнейшей судьбе Романовых.
Надя задавала вопросы, по которым Есенин понял, что эта девочка много знает и относится к жизни серьёзно. Поэтому старался не ударить лицом в грязь, особенно в области литературы. Часто рассказывал о своих коллегах.
– Клюев… Вы, небось, думаете: мужичок из деревенской глуши. А он тонкая штучка. Так просто его не ухватишь. Хотите знать, что он такое? Он – Оскар Уайльд в лаптях.
«Уайльд в лаптях! По тону не ясно, сказано это в похвалу или в осуждение, – вспоминала этот разговор Вольпин. – Скорей второе. Но ещё и с вызовом самозащиты: вы, может, и обо мне судите как о каком-то лапотнике: туда же суётся… с суконным рылом в калашный ряд поэзии! А вы раскуситека нас, что мы в себе несём!
Позже, в беседе со мной, Есенин стал мне рассказывать о древней русской литературе – великой литературе, которую “ваши университетские и не ведают – только с краешку копнули. Она перевесит всю прочную мировую словесность. Её по монастырским подвалам надо выискивать. По раскольничьим скитам. И есть у неё свои учёные знатоки, свои следопыты. Ей всю жизнь отдай – как надо, не узнаешь”.
Есенин говорил взахлёб, всё больше разгораясь. И в заключение добавил:
– Вот в этом знании Клюев – академик!»
У Есенина было трепетное отношение к А.С. Пушкину. Он любил посидеть у его памятника. Делал это и провожая Вольпин домой. Об одной из таких прогулок Надя писала:
«Хозяин стоит чугунный, в крылатке, шляпа за спиной. Стоит он ещё лицом к Страстному монастырю. А мы, его гости, сидим рядом на скамье. Втроём: я в середине, слева Есенин, справа Мариенгоф. Перед лицом хозяина Анатолий отбросил свою напускную надменность. Лето, губительно жаркое, лето двадцатого года в разгаре.
Ансамбли Пушкинской площади
– Ну, как, теперь вы его раскусили? Поняли, что такое Сергей Есенин?
Отвечаю:
– Этого никогда до конца ни вы не поймёте, Анатолий Борисович, ни я. Он много нас сложнее. Мы с вами против него как бы только двумеры. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков!
– Как это?
– Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни – в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя и новая. Мы с вами россияне, он – русский.
Сергей слушал молча, потом встал:
– Ну, а ты, Толя? Ты-то её раскусил? – и, простившись с другом и с хозяином, зашагал вниз по Тверскому бульвару, провожая меня».
Бульвар был постоянным местом их прогулок.
«Тёплой майской ночью мы идём вдвоём Тверским бульваром. Я рассказываю:
– Встретила сегодня земляка. Он меня на смех поднял: живёшь-де в Москве, а ни разу Ленина не видела. Я здесь вторую неделю, а сумел увидеть. Что же, Ленин им – экспонат музейный?
Есенин резко остановился, вгляделся мне в лицо. И веско сказал:
– Ленина нет. Он распластал себя в революции. Его самого как бы и нет!
Помолчал, подумал и повторил:
– Ленина нет! Другое дело Троцкий. Троцкий проносит себя сквозь историю, как личность!
– “Распластал себя в революции” и “проносит себя как личность!” Что же, по-вашему, выше? Неужели второе?
– Всё-таки первое для поэта – быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет».
Есенин ответил без тени сомнения, и Наденька ужаснулась, подумав про себя: «Вот оно как! Политика, революция, сама жизнь – отступи перед законами поэзии!»
Да, поэзия была то единственное, чем жил великий поэт. Всё остальное оставалось для него побочным и материалом для творчества. Поэтому ни увлечений, ни глубоких привязанностей у него не было – вспыхнул ярким пламенем и через мгновение погас.
Наиболее частыми местами встреч Есенина и Нади были кафе «Стойло Пегаса» и книжная лавка имажинистов на Большой Никитской улице. Сергей Александрович предпочитал последнюю: после закрытия лавки они оставались вдвоём, свободными от любопытных взоров. Там они имели возможность вволю наговориться и… рассмотреть друг друга. Надя записывала свои наблюдения:
«Не могу не отметить редкое свойство лица Есенина. Чем короче расстояние, с которого на него глядишь, тем оно кажется красивей – даже мне, в те годы необычайно зоркой. Удивительно это лицо хорошеет, когда смотришь почти вплотную.
А глаза? Есенин хочет видеть их синими, “как васильки во ржи”. Но они походят у него скорей на незабудки, на голубую бирюзу. Только это очень чистая голубизна, без обычной сероватости. А главное в другом: радужная оболочка заполняет глазное яблоко, едва оставляя место белку. Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведённым ультрамарином. Когда Есенин сердится или в сильном душевном напряжении, голубизна его глаз, казалось мне, сгущается и впрямь до синевы. Здесь происходило то же, что с волосами: довольно тёмные, они представлялись светлей из-за яркости золотого отлива. Глаза же запоминались синее из-за чистоты их голубого тона».