Совершенно особливо хочется остановиться на “Славянском марше” Чайковского.
Марш этот не только славянофильский, не только ура-патриотический, он – панславистский, настоящий царский марш, с повторяющимся гимном. Это в полном смысле слова и по мелодиям, и по настроению произведение контрреволюционное.
Неподражаемым пластическим и мимическим исполнением этого марша Айседора лишний раз показала, что может сделать с вещью, совершенно несозвучной современности, одарённый артист. На фоне музыки Чайковского Дункан изобразила в захватывающей мимике и пляске согбенного, тяжело плетущегося, утомлённого, скованного раба, силящегося порвать оковы и, наконец, падающего ниц от изнеможения.
Но посмотрите, что делается с этим рабом при первых звуках проклятого царского гимна: он с усилием приподнимает голову, его лицо искажает безумная гримаса ненависти, он с силой выпрямляется, напрягает нечеловеческие усилия, чтобы порвать рабские цепи.
Это ему удаётся сделать в конце марша. Раб выпрямляет искривлённые пальцы, он простирает застывшие руки вперёд – к новой радостной жизни. Аллегория была понятна всем. Шествие раба по сцене – это крестный путь придавленного царским сапогом русского трудового народа, разрывающего свои цепи. В исполнении Дункан царский гимн прозвучал, как это ни парадоксально, революционно. На фоне гимна победила революция…»
По свидетельству Шнейдера, Есенин не пропускал ни одного спектакля Айседоры. На её выступление 7 ноября привёл массу друзей. Но сразу оговоримся, – не из-за музыки и танцев, а чтобы продемонстрировать свою близость к артистке, о которой судачила «вся Москва». Классическую музыку поэт не знал и не любил. Характерен как пример следующий случай. Как-то Дункан принимала своих друзей. В студии царила благоговейная тишина. Айседора танцевала музыку Шопена. На глазах у гостей одно прекрасное движение сменялось другим, не менее совершенным, увлажнённые глаза зрителей говорили о их потрясении и благодарности.
Внезапно возвышенное настроение людей высокой культуры было нарушено топотом по лестнице, нетрезвыми голосами, хриплым хохотом и пошлыми шутками: прибыл Есенин «со товарищами». Но Дункан была счастлива увидеть поэта и в таком виде. Через переводчика сказала ему:
– Я сейчас буду танцевать только для вас!
«Айседора поднялась с дивана, – вспоминает Ирма Дункан, – и попросила пианиста сыграть вальс Шопена, который, как она полагала, должен был привлечь лирическую душу златокудрого поэта. И восторженно, радостно, с обольстительной грацией, она погрузилась в ритмы танца!
Когда музыка смолкла, она подошла с простодушный улыбкой, сияющими глазами и протянутыми руками к Есенину, громко говорившему что-то своим товарищам, и спросила его, как ему понравился её танец. Переводчик перевёл. Есенин сказал что-то грубое и непристойное, что вызвало столь же грубый и непристойный хохот его пьяных приятелей. Друг, игравший роль переводчика, сказал с явным смущением Айседоре:
– Он говорит, что это было ужасно и что он сам может это сделать лучше.
Не дождавшись, пока эта реплика будет переведена ошарашенной и оскорблённой Айседоре, поэт вскочил на ноги и заплясал посреди студии, как ненормальный. Бренчала балалайка, и его собратья по богеме издавали крики одобрения. Музыка, покой, грация и красота сбежали стремглав из храма, где продолжала бесчинствовать разгулявшаяся орава».
И что удивительно: Дункан не только не потребовала вышвырнуть вон разошедшееся хамьё, не отринула сразу поэта, продемонстрировавшего полное непонимание высокого искусства, а пошла на сближение с ним. И Есенин цинично воспользовался слабостью женщины, поскольку ничего не терял, а получить мог много чего (по Москве ходили слухи о дворцах и виллах знаменитой танцовщицы). Надежда Вольпин, одна из бывших пассий поэта, писала в эти дни, выражая мнение многих из окружения Есенина:
«В страстную искреннюю любовь Изадоры я поверила безоглядно. А в чувство к ней Есенина? Сильное сексуальное влечение? Да, возможно. Но любовью его не назовёшь. Если и был он влюблён, то не так в неё, как во весь антураж: увядающая, но готовая воскреснуть слава, и мнимые огромные богатства Дункан, и эти чуть не ежевечерние банкеты на Пречистенке для всей театрально-литературной братии.
Море разливного вина и шумные романы в её недавнем прошлом. И мужественно перенесённая гибель двоих детей. Если и живёт в нём чувство к этой стареющей женщине, то очень уж опосредованное».
Школа. С ноября Есенин стал постоянным посетителем дома Балашовой. Вечерами у Дункан собирались гости, которые обычно просили поэта почитать стихи. Сергей Александрович делал это охотно и с видимым удовольствием. Чаще всего он читал «Исповедь хулигана» и монолог Хлопуши из поэмы «Пугачёв». Посещали мировую знаменитость люди высокой культуры, и «крестьянину» Есенину доставляло удовольствие подтрунивать над ними:
Я нарочно иду нечёсаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
Над «Пугачёвым» Сергей Александрович работал долго и очень серьёзно. Поэма вышла в Петрограде в конце 1921 года. И однажды Есенин ворвался на Пречистенку с пачкой сброшюрованных тонких книжечек тёмно-коричневого цвета. На их обложках прямыми толстыми буквами было оттиснуто – «Пугачёв». На экземпляре, подаренном Айседоре, появилась дарственная надпись автора: «За всё, за всё, за всё тебя благодарю я».
Дункан весь октябрь была поглощена заботами о школе танцев. У советского правительства не было денег на её содержание. Луначарский в связи с новой экономической политикой предложил Айседоре давать платные концерты и этим покрывать расходы на школу. То есть расхлёбывайся со своей затеей сама, ибо с марта страна живёт по законам капиталистического мира. Позднее Анатолий Васильевич говорил об этой некрасивой истории со школой:
– Мы смогли лишь на словах поблагодарить Айседору, оказать ей пустяковую помощь и, в конце концов, досадливо пожать плечами и сказать, что наше время слишком жёстко для таких проблем, как у неё.
23 ноября в известиях появилась статья Дункан, в которой она сообщила, что нашла способ материально обеспечить школу танцев. При этом Айседора просила советское правительство сделать Большой театр общедоступным хотя бы раз в неделю:
«Героизм, сила и свет… То, что вы даёте людям в настоящий момент, выглядит порой горькой иронией… Разве один акт балета “Раймонда”, который я видела недавно в Москве, не прославляет царя? Ведь содержание балета не имеет ничего общего ни с ритмом, ни с настроением нашей сегодняшней жизни. Он эротичен, а не героичен. Достаточно увидеть, какую роль играет мужчина в нашем современном балете. Он не естественен, а женоподобен и используется лишь для поддержек и как фон для балерины. А ведь мужчина должен, прежде всего, выражать в танце смелость и отвагу…
С этими детьми – независимо от занятий моей школы – я буду работать каждый день, а весной, 1 мая, мы устроим им настоящий праздник на открытом воздухе!.. Дети коммунистов получают обычное буржуазное образование… Вы сломали старое, теперь дайте детям новое…
Я скоро жду ответа, сможет ли правительство выделить необходимую сумму для организации этих понедельников в Большом театре. Я оставила Европу и искусство, которое было слишком тесно связана с коммерцией, и если я снова стану выступать за деньги перед буржуазной публикой, это будет против моих убеждений и желаний. Для того, чтобы воплотить в жизнь мою идею об обучении большого количества детей, мне нужен лишь просторный и тёплый зал. Что касается еды и одежды для детей, то я уже получила обещание от Американской ассоциации по поддержке безработных».
На занятия ежедневно приходило 150 детей, из них нужно было отобрать сорок. Это мучило Дункан, и она оттягивала день официального открытия школы. Дети полюбили и школу, и танцы, и она решила выступать с ними 7 ноября в Большом театре, закончив своё выступление «Интернационалом»; то есть танцами детей под мелодии партийного гимна. Сама артистка, как упоминалось выше, исполнила «Славянский марш» и Шестую симфонию Чайковского. О последней она говорила:
– Шестая симфония – это жизнь человечества! На заре своего существования, когда человек стал духовно пробуждаться, он изумлённо познавал окружающий мир, его страшили стихии природы, блеск воды, движение светил. Он постигал этот мир, в котором ему предстоит вечная борьба. Как предвестник грядущих страданий человечества проходит и повторяется в первой части симфонии скорбный лейтмотив… Вторая часть – это весна, любовь, цветение души человечества. Удары сердца ясно слышатся в этой мелодии. Третья часть, скерцо – это борьба, проходящая через всю историю человечества, и, наконец, смерть.
«Славянский марш» трактовался музыковедами как памятник освобождения Россией болгар от турецкого ига. Дункан не соглашалась с этим и говорила:
– Я не верю, чтобы такой великий человек, как Чайковский, глубоко философски мыслящий, удовлетворился бы в этом грандиозном произведении только одной этой темой. Такой человек, как Чайковский, не мог не быть революционером в душе! Он посмеялся над всеми и вложил в этот марш неизмеримо большие мысли, упования, надежду и веру в грядущее освобождение самой России от царизма.
3 декабря школа танцев была открыта, но неделю до этого радостного события Дункан порядком истревожилась: надо было отобрать лучших. Делалось это так:
«Айседоре дали пачку красных и зелёных билетиков (красных было сорок). Урок начался, как обычно, с тихого шага под медленный марш Шуберта.
– Up! Up! – кричала Айседора. – Stop, Manja! What are you doing with your hands?[46]