– обращалась она к хорошенькой светловолосой девочке с тёмными глазами.
И снова: “Up! Up!”
Время от времени Айседора подзывала к себе кого-нибудь из детей и давала им красный или зелёный билетик, после чего они убегали в соседнюю комнату, где их соответственно распределяли.
– От этих билетиков мне ещё тяжелее, – жаловалась Дункан, – они с такой радостью схватывают и зелёные и красные!»
…К детям, которым посчастливилось пройти отбор, Дункан обратилась с краткой речью. Художник Юрий Анненков запечатлел этот момент в книге «Дневник моих встреч»:
«Прикрытая лёгким плащом, сверкая лаком ногтей на ногах, Дункан раскрывает объятия навстречу своим ученицам: ребятишки в косичках и стриженные под гребёнку, в драненьких платьицах, в мятых тряпочках, с веснушками на переносице, с пугливым удивлением в глазах. Голова Дункан наклонена к плечу, лёгкая улыбка светит материнской нежностью. Тихим голосом Дункан говорит по-английски:
– Дети, я собираюсь учить вас танцам: вы будете танцевать, когда захотите, те танцы, которые подскажет вам ваше желание. Я просто хочу научить вас летать, как птицы, гнуться, как юные деревца под ветром, радоваться, как радуется майское утро, бабочка, лягушонок в росе, дышать свободно, как облака, прыгать легко и бесшумно, как серая кошка.
– Переведите, – обращается Дункан к переводчику и политруку школы, товарищу Грудскому.
– Детки, – переводит Грудский, – товарищ Изидора вовсе не собирается обучать вас танцам, потому что танцульки являются пережитком гниющей Европы. Товарищ Изидора научит вас махать руками, как птицы, ластиться вроде кошки, прыгать по-лягушиному, то есть, в общем и целом, подражать жестикуляции зверей…»
Дети жили в школе (то есть во дворце после бараков, подвалов и лачуг). Они получали образование в размере семиклассной общей школы. Давалось это образование по тогдашним системам от «Дальтон-плана» до «Комплекса», которые мешали проведению уроков танца, разбалтывая детей. Айседора сетовала:
– Приходят на урок какими-то «расплёсканными», несосредоточенными. В таком состоянии они не могут слушать музыку так, как это нужно.
Но режим дня, питание и здоровый образ жизни не замедлили сказаться на физическом состоянии детей. Вскоре «Правда» написала: «Дети, поступившие болезненными и хилыми, робкими, быстро начали крепнуть, смелеть, буквально перерождаться».
Конечно, Дункан было трудно без знания русского языка, к тому же мешали бюрократия и нехватка денег на содержание школы. Айседора держалась на трёх китах: на любви к детям и к Есенину и на своём необычайном мужестве. Сохранился листок из её записной книжки. В него записаны фразы на английском и русском языках, которые Дункан заучивала для объяснений с супругом:
«Моя последняя любовь».
«Я готова целовать следы твоих ног!!!»
«Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?»
«Ты должен знать, что, когда ты вернёшься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошёл сегодня».
О необходимости мужества Дункан писала приёмной дочери Ирме: «Мужество – это длинная дорога, но свет впереди. Эти крохи в красных туниках и есть будущее. Поэтому работать для них – счастье. Вспахать землю, посеять семя и подготовить всё для новых поколений, которые будут жить в новом мире. Я заглядываю в Будущее. Оно там – и мы ещё будем танцевать Девятую симфонию».
Пречистенские будни. В суматошном ноябре Дункан и Есенин соединили свои судьбы. И сразу начались проблемы. 19-го Сергей Александрович писал своим лучшим приятелем А.Б. Мариенгофу и Г.Р. Колобову (сразу двоим!): «Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного». Есенин был так ошеломлён случившимся, что поделился своим конфузом и с издателем И.И. Старцевым, человеком отнюдь не близким ему: «Живу, Ваня, отвратно. Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного».
С. Есенин и А. Мариенгоф
Айседора в свою очередь констатировала: русские – никудышные любовники. То есть поэт и танцовщица сразу не сошлись на сексуальной почве.
Это было неудивительно. Айседора была сторонницей свободной любви и отнюдь не ограничивалась теорией. О своём неудовлетворении интимной жизнью с Есениным поведала Ирине Одоевцевой, будущему автору воспоминаний «На берегах Сены». Конечно, начинающая писательница изложила всё на бумаге:
«Айседора садится на диван рядом со мной и заводит разговор – о себе и обо мне. Очень женский, очень интимный разговор.
– Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своём языке, не знают. Это страшно тяжело. И надоело. Ах, до чего надоело! Он самовлюблённый эгоист, ревнивый, злой[47]. Никогда не выходите замуж за поэта, – неожиданно советует она мне.
Я смеюсь:
– Я уже жена поэта.
Она неодобрительно качает головой:
– Пожалеете, и как ещё, об этом! Вот увидите. Поэты – отвратительные мужья и плохие любовники. Уж поверьте мне. Хуже даже, чем актёры, профессора, цирковые борцы и спортсмены. Недурны военные и нотариусы. Но лучше всех – коммивояжёры. Вот это действительно любовники, – и она начинает восхвалять качества и достоинства коммивояжёров.
– А поэты, – продолжает она, – о них и говорить не стоит – хлам! Одни словесные достижения. И большинство из них к тому же – пьяницы, а алкоголь, как известно, – враг любовных утех».
Не получая интимных радостей от любимого, Дункан допускала вольности, и Н. Вольпин, ревниво наблюдавшая за бывшим любовником, предала гласности шалости иноземной дивы:
– Если Есенин позволял себе пренебречь её банкетом, Дункан, как правило, сажала рядом с собой кого-нибудь из го стей, кто ей приглянулся. Когда же гости станут расходиться, она пригласит избранника остаться и разделить с нею ложе. Это делалось смело, в открытую! Двуспальное царственное ложе ждало здесь же, в банкетном зале, застланное алым покрывалом, – «Египетские ночи» по-американски.
Есенин был сторонником «свободной любви», но только не в отношении его персоны. Узнав об очередном грешке Айседоры, он молча собирал свои скромные пожитки и уходил к Мариенгофу. Спустя пару часов начиналось курсирование посланцев Дункан между Пречистенкой и Богословским переулком. На это уходило полдня. К вечеру являлась сама царица «египетских» оргий.
Начинались увещания и уговоры, попытки приласкаться к любимому и слёзы. Мариенгоф, невольный свидетель вершившегося на его глазах, говорил о действующих лицах таких сцен:
– Она, как собака, целовала его руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней.
Однако кончались эти сцены всегда примирением, и, взяв принесённые пожитки, Сергей Александрович покорно следовал за Айседорой. Это при его-то эгоизме и самолюбии! Напрашивается вопрос: почему связь увядающей женщины и молодого преуспевающего поэта не разрушилась сразу, а тянулась почти два года?
С Дункан всё более-менее ясно. Некоторое разочарование в любимом: самовлюблённый эгоист, злой и ревнивый, не силён в сексе, но молод, красив и… гений. Это была маниакальная[48] страсть стареющий женщины, нашедшей в Есенине не только любовника, но и погибшего сына. Поэтому в её чувстве к поэту было много материнского, что Сергей Александрович, выросший без «телячьих нежностей», очень ценил.
С Есениным сложнее. Почему он почти два года не решался на разрыв с великой танцовщицей? А потому, что связь с мировой знаменитостью льстила ему, щекотала его самолюбие, даже наличие в прошлом у Айседоры множества мужчин он ставил себе в плюс: покорил с первого взгляда любвеобильную женщину! Старому приятелю, укорившего его связью с Дункан, говорил:
– Ничего ты не понимаешь! У неё было больше тысячи мужей, а я последний!
Большую роль в затяжных отношениях с Дункан сыграла и жажда поэтом мировой славы, чего он полагал возможным добиться через Айседору. Манили Есенина и мифические миллионы артистки, о которых было много разговоров в нэповской Москве.
Словом, если Дункан была полностью захвачена страстью, то у Есенина она быстро сошла на нет (это характерный конец «любовий» поэта), и на смену ей пришёл расчёт. Наивным простачком, как его любят изображать многие из пишущих, Сергей Александрович не был и цену себе знал.
…Но вернёмся к бытовым событиям из жизни великой пары. Как-то Есенина навестил искусствовед М.В. Бабенчиков, которого поэт знал по Петербургу.
«Поднявшись по широкой мраморной лестнице и отворив массивную дверь, – вспоминал Михаил Васильевич, – я очутился в просторном холодном вестибюле. Есенин вышел ко мне, кутаясь в какой-то пёстрый халат. Меня поразило его болезненно-испитое лицо, припухшие веки глаз, хриплый голос, которым он спросил:
– Чудно? – и тут же прибавил: – Пойдём, я тебя ещё не так удивлю.
Вошли в огромную, как зал, комнату. Посередине её стоял письменный стол, а на нём среди книг, рукописей и портретов Дункан высилась деревянная голова самого Есенина, работы С.Т. Конёнкова. Рядом со столом стояла тахта с накинутым на неё ковром. Всё это было в полном беспорядке, будто после какого-то разгрома. Есенин, видя невольное замешательство гостя, ещё больше возликовал:
– Садись, видишь, как живу – по-царски! А там, – он указал на дверь, – Дункан. Прихорашивается. Скоро выйдет».
Вышла и тоже удивила Михаила Васильевича:
«Передо мной стояла довольно уже пожилая женщина, пытавшаяся, увы, без особенного успеха, всё ещё выглядеть молодой. Одета она была во что-то прозрачное, переливавшееся, как и халат Есенина, всеми цветами радуги и при малейшем движении обнажавшее её вялое и от возраста дряблое тело, почему-то напомнившее мне мясистость склизкой медузы. Глаза Айседоры, круглые, как у куклы, были сильно подведены, а лицо ярко раскрашено, и вся она выглядела такой же искусственной и нелепой, как нелепа была и крикливо обставленная комната, скорее походившая на номер гостиницы, чем на жилище поэта.