– Но вы нарушили правила приличия.
– Правила приличия, да?.. Поломал мебель?.. Но правила – их ведь и надо нарушать. А мебель – подумаешь!
Какие правила! Какая мебель! Он же гений, гений, и ему всё можно. По поводу этого интервью Захар Прилепин писал: «С некоторого времени в его манерах начало просматриваться типичное поведение алкоголика: высокая вариативность представлений о допустимом».
…Чтобы напроказничавший Патрик (в Есенине Дункан по-прежнему видела своего погибшего сына), не дай бог, не заблудился на пути в Берлин, Айседора послала с ним служанку Жанну. Та проводила Есенина до гостиницы, разобрала его вещи и уехала. Поэт остался один. Свободен! Нет больше опеки надоевшей супруги.
Тут же явился Кусиков с непотребными девками, принесли вина – началась весёлая вольная жизнь. В этот же день Есенин принял репортёров, которым заявил: если в Москву приедет Дункан, он убежит от неё в Сибирь. Привыкнув паразитировать за счёт жены, он не подумал о том, как сам доберётся в Россию – Айседора дала ему на прожитьё довольно ограниченную сумму.
В то время, когда Есенин дискредитировал и позорил Дункан, несчастная женщина прилагала максимум усилий, чтобы обелить супруга в глазах общественности. «Я знаю, – писала она в газету “Нью-Йорк геральд”, – что в обычаях американской журналистики делать посмешище из чужих бед и несчастий. Но поистине молодой поэт, который в восемнадцать лет знал только ужасы войны, революции и голода, заслуживает скорее слёз, нежели насмешек. Я думаю, все матери согласятся со мной».
То есть Айседора пыталась защитить Есенина уже не как супруга, а как мать. Ну пошалил Патрик, с кем не бывает!
Впрочем, и она, бедная Ниоба, уже отчаялась в возможности вызволить Есенина из омута пьянства и скандалов. Оставалась одна надежда – возвращение поэта в его пенаты.
– Сергей любит прах под моими ногами, – говорила Дункан французскому журналисту. – Когда он буйствует и готов убить меня, тогда он любит меня намного больше. Он самый достойный любви мальчик в мире, но в то же время – жертва судьбы: как все гении, он надломлен, и я потеряла надежду когда-нибудь его вылечить. Я совершила ужасную ошибку, вывезя Есенина из России.
Эти дифирамбы в честь гения Айседора пела, всё более понимая, до какого порога падения дошёл её Патрик. Проверяя счета за ущерб, она обнаружила кружева и покрывала, пропавшие из номера Жанны. Когда служанка вернулась из Берлина, Дункан высказала всё, что о ней думает. Девушка оказалась не из робких. Она позвонила в Берлин и попросила к телефону Кусикова, которому задала вопрос: видел ли он кружева и покрывала, когда она разбирала вещи Сергея Александровича.
«Да», – прозвучало как гром с ясного неба.
Не обрёл Есенин радости в гордом одиночестве. Современники видели его в февральские дни 1923 года худым, бледным, каким-то раздавленным. Именно тогда он написал самые тяжёлые и самые злые стихи из цикла «Москва кабацкая»:
Сыпь, гармоника! Скука… Скука…
Гармонист пальцы льёт волной.
Пей со мною, паршивая сука.
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали,
Невтерпёж!
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Или в морду хошь?
В огород бы тебя, на чучело,
Пугать ворон.
До печёнок меня замучила
Со всех сторон.
Сыпь, гармоника! Сыпь, моя частая!
Пей, выдра! Пей!
Мне бы лучше вон ту, сисястую,
Она глупей.
Я средь женщин тебя не первую,
Немало вас.
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.
Чем больнее, тем звонче
То здесь, то там.
Я с собой не покончу.
Иди к чертям.
К вашей своре собачей
Пора простыть.
Дорогая… я плачу…
Прости… Прости…
Есть ли прототип у этого стихотворения? Конечно. И это Дункан. Только её можно было ославить на два континента, оставить без американского гражданства, а также без своих заработков и сбережений, после чего вопить: «Я безумно люблю Изадору!»
1 марта Есенин выступал на вечере объединения российских студентов в Германии. Вечер проходил в аэроклубе. Поэт «услаждал» молодёжь своими матерными стихами. Особого восторга они не встретили. Писатель Роман Гуль оставил нам зарисовку внешнего облика Сергея Александровича:
«Лицо его выглядело ужасно из-за густого слоя лиловой пудры. Это лицо, когда-то в молодости такое красивое, теперь казалось больным, мертвенным. Его золотые волосы и тёмно-синие глаза, казалось, принадлежали другому лицу, затерявшемуся где-то в Рязани.
Когда Есенин кончил читать, он слабо улыбнулся, взял стакан и выпил его залпом, как будто там была вода. Описать это невозможно. В том, как он взял стакан и выпил его и поставил обратно, было что-то обречённое, виделся конец Есенина».
После выступления поэта провожали Гуль, А.Н. Толстой и военный лётчик Глеб Алексеев. Говорили о литературе, и вдруг Есенин заявил:
– Не поеду в Москву, не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн.
– Да ты что, Серёжа? Что ты – антисемит? – спросил Алексеев.
Есенин остановился. И с какой-то невероятной злобой, просто с яростью закричал на Алексеева:
– Я – антисемит? Дурак ты, вот что! Да я тебя, белого, вместе с каким-нибудь евреем зарезать могу… и зарежу… понимаешь ты это? А Лейба Бронштейн – это совсем другое, он правит Россией, а не должен править[72].
Как-то Есенин заявился к издателю Зиновию Гржебину, выпустившему сборник его избранного, и потребовал денег, которые давно пропил. Разразился скандал. После ухода поэта Гржебкин счёл необходимым сообщить об этом М. Горькому, к которому Есенин собирался поехать: «Если бы к Вам заявился Есенин, я бы очень просил Вас не принимать его. Он был у меня с Кусиковым, устроил скандал, по Вашему адресу позволил себе такую гнусность и вообще вёл себя так возмутительно, что дело чуть ли не дошло до драки. Лично я ликвидировал с ним все денежные и литературные дела».
Есенин уже не отдавал себе отчёта в своих действиях и поступках, теряя людей сочувствовавших и симпатизировавших ему. Было недалеко то время, когда и друзья стали потихоньку отходить от него.
29 апреля в зале консерватории Клиндворт-Шарвенк состоялся поэтический вечер Есенина и Кусикова. Был полный аншлаг. Публика стояла в проходах. Он вышел на сцену качаясь и со стаканом в руке. Говорил всякие несуразности и ругал присутствовавших в зале. Кое-кто из публики вскочил с места и угрожающе двинулся к эстраде. Есенин грохнул стакан об пол и начал читать:
Я нарочно иду нечёсаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
«Исповедь хулигана»
Во втором отделении вечера Есенин уведомил публику о том, что она имеет честь лицезреть хозяина русской литературы; что он левее большевиков, которые скоро дойдут до Ла-Манша. После этого осведомился у дам, не покоробит ли их, если он прочитает стихи с ненормативной лексикой. Раздались аплодисменты, и в зале зазвучали стихотворения из цикла «Москва кабацкая».
Есенин местами забывал и пропускал отдельные строчки, злился на себя, но читать не бросил. Вечер довёл до финала. Хлопали без привычного ему энтузиазма. До триумфа не дотянул. Часть публики покинула зал до окончания вечера.
За полтора месяца «свободы» Сергей Александрович довёл себя до бессонницы и мании преследования. Даже Кусиков, так рвавшийся в любимчики поэта, устал от него и жаловался коллеге К. Оцупу[73]:
– Он теперь всё время такой. Пьёт без просыпу, нервничает, плачет. Слова ему не скажешь наперекор.
По-видимому, в какой-то момент просветления Есенин осознал, что подошёл к последней черте возможного, и отбил телеграмму жене: «Айседора, твой дорогой Сергей застрелится из браунинга. Если любишь, моя дорогая, приезжай скорей, скорей».
Дункан сидела без франка, но это не проблема для любящей женщины. Она заложила самые любимые ею картины Эжена Каррьера, получила за них 60 тысяч, наняла машину с шофёром и сломя голову помчалась в Берлин. Встречу супругов описала Мэри Дести: «Когда мы подъехали к отелю “Адлон”, Есенин одним прыжком оказался в нашей машине, перемахнув через радиатор, мотор, через голову шофёра, прямо в объятия Изадоры. Так они и замерли, держа друг друга в руках. Да, это был Есенин, во плоти, его золотые волосы развевались при свете электрических ламп. Прыгая к нам в машину, он сорвал с себя шляпу и отшвырнул её. В этом не было ничего экзальтированного – просто двум влюблённым не было никакого дела до окружающих…»
В отеле «Адлон» супругов не приняли, зная уже о буйстве Есенина в Париже. Пристанище нашли в «Палас-отеле», где им отвели «королевские апартаменты», в которых был устроен королевский ужин. Когда Дункан вышла к гостям, она, по выражению Мэри, была прекрасна, как радуга. Есенин упал перед ней на колени, по его лицу покатились слёзы. Вся компания тоже опустилась на колени, целуя Изадоре руки.