И она в отчаянии махнула рукой.
– Что ж, – посоветовала Ирма, – тогда стоит взять из его чемоданов то, что по праву принадлежит вам.
– О! – воскликнула Айседора. – Мы не должны этого делать. У него мания, что кто-нибудь прикоснётся к его чемоданам.
Но доброжелатели Дункан всё же уговорили её вскрыть самый большой чемодан. Там оказалось дорогое мыло, духи, бриллиантин, тюбики зубной пасты и мыльного крема, лезвия для безопасной бритвы… В другом чемодане были предметы мужского и женского туалета, приобретённые на долларовые счета.
И как на грех, при вскрытии очередного чемодана заявился его хозяин. Айседора бросилась к нему с распростёртыми объятиями:
– Сергей! Сергей! Где ты был? Изадоре грустно, грустно!
Есенин оттолкнул супругу и заорал диким голосом:
– Мои чемоданы! Кто совал свой нос в мои чемоданы? Я убью любого, кто тронет мои чемоданы! Мои чемоданы!
С трудом его уверили, что чемоданы просто хотели вынести из комнаты, решив, что он уже не вернётся.
Есенин пришёл переодеться. Пока доставал из одного чемодана костюм, Дункан выхватила из него своё платье. Затем ещё что-то. Сергей Александрович не хотел отдавать присвоенные им вещи и кричал:
– Это моё! Это моей сестре. Ты мне его дала в Париже. Это моё!
– Нет! Нет! – возражала Айседора. – Это Ирме. Бедняжка Ирма: ни одного подарка из Парижа! Это подарок Ирме.
Чемоданы, мягко говоря, не были случайностью в биографии поэта, курсировавшего до поездки на Запад между Пречистенкой и Богословским переулком с жалким свёрточком своего скарба в руках. Эти чемоданы всё время сидели в голове Сергея Александровича и сильно подпортили начало его выступления на поэтическом вечере 21 августа в Политехническом музее.
– У Изадоры огромный гардероб, – рассказывал Есенин. – Выезжаем из гостиницы – считай их! Приехали на пристань – считай! Подняли на пароход – считай… Кто – я? Человек или счётчик?
Лукавил Сергей Александрович – считал, и делал это с явным удовольствием. И чемоданов было не десять, а больше, и не столько Дункан, сколько его, поднадевшегося в Европе и кое-что прихватившего из гостиниц.
– Подплываем мы к Нью-Йорку. Мы стоим на палубе. Около нас пятнадцать чемоданов – мои и Айседоры Дункан…
В зале поднялся невообразимый шум, смех, раздался иронический голос:
– И это все ваши впечатления?
…Но мы несколько забежали вперёд, вернёмся к исходу дня 13 августа.
Отвоевав подарок приёмной дочери, Дункан ушла в свою комнату. В это время к Есенину подошёл секретарь Айседоры и сообщил ему о предстоящем отъезде.
– Куда? – нервно воскликнул Сергей Александрович.
– В Кисловодск.
– Я хочу к ней.
– Идёмте.
Айседора сидела на полукруглом диване, спиной к нам. Есенин тихо подошёл сзади и, опершись о полочку на спинке дивана, наклонился к Дункан:
– Я тебя очень люблю, Изадора… очень люблю, – с хрипотцой прошептал он.
…Было решено, что Есенин поедет в Кисловодск через три дня, в которые он должен ночевать на Пречистенке.
Вечером неожиданно пришёл Л. Повицкий, давний знакомый Сергея Александровича. В воспоминаниях о поэте Лев Иосифович писал:
«Я его застал среди вороха дорожных принадлежностей, чемоданов, шёлкового белья и одежды. Мы обнялись, и он крикнул Дункан. Она вышла из соседней комнаты в каком-то широчайшем пёстром пеньюаре. Он меня представил ей:
– Это мой друг Повицкий. Его брат делает Bier! Он директор самого большого в России пивоваренного завода.
Я с трудом удержался от смеха: вот так рекомендация. Позднее я понял смысл этих слов. Для Дункан человек, причастный к производству алкоголя, представлял, по мнению Есенина, огромный интерес. И он, по-видимому, не ошибался. Она весело потрясла мне руку и сказала:
– Bier очень хорошо! Очень хорошо!..
Когда она ушла, я зло проговорил:
– Недурно ты устроился, Сергей Александрович…
Он изменился в лице. Глаза потемнели, брови сдвинулись, и он глухо произнёс:
– Завтра уезжаю отсюда.
– Куда уезжаешь? – не понял я.
– К себе на Богословский.
– А Дункан?
– Она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе и Америке знают лучше, чем её».
…В первый вечер после отъезда жены Есенин пришёл рано и был грустен: в доме всё напоминало Дункан. Разговаривал со Шнейдером: ругал своего издателя, сетовал на непорядки в лавке писателей, поделился планами по изданию журнала крестьянских писателей и поэтов. На следующий день прибежал в возбуждённом состоянии и объявил:
– Ехать не могу! Остаюсь в Москве! Такие большие дела! Меня вызвали в Кремль, дают деньги на издание журнала!
Он суматошно метался от ящиков стола к чемоданам:
– Такие большие дела! Изадоре я напишу. А как только налажу всё, приеду туда к вам!
Вечером Есенин не пришёл, а ночью ввалился с пьяной компанией, которая к утру исчезла, опустошив его чемоданы. На следующий день (было уже 17 августа) пришёл проститься со Шнейдером, уезжавшим в Кисловодск, и объявил Илье Ильичу:
– Жить здесь один не буду. Перееду обратно в Богословский.
И переехал.
За день до этого Есенин встретился с Надей Вольпин. Последний раз они виделись перед самым отъездом Сергея Александровича за границу. Сидели на крыше одного из московских домов. Надя поддразнивала бывшего кавалера:
– Если вас это повеселит, могу спрыгнуть.
Вольпин была особой серьёзной. Есенина она любила, но в отношении его человеческих качеств не обманывалась. Хотела от него одного – ребёнка. Конечно, Сергей Александрович не замедлил, выражаясь его языком, покрыть понравившуюся ему женщину[76].
В эти же дни Есенин возобновил встречи с Г. Бениславской. А с 27 августа периодически ночевал у неё, то есть спал с двумя женщинами и обхаживал третью – А. Миклашевскую. И что удивительно: ещё и работал, творил. В августе был напечатано два его очерка «Железный Миргород». В работе об Америке поэт подвёл итог своим тяжким раздумьям о современной ему России:
«С этого момента[77] я разлюбил нищую Россию. Народ наш мне показался именно тем 150000000 рогатым скотом, о котором писал когда-то в эпоху буржуазной войны некий Тальников. Где он теперь? Я с удовольствием пожал бы ему руку, ибо это была большая правда и большая смелость в эпоху квасного патриотизма.
Милостивый государь! Лучше фокстрот со здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про “Лазаря”. Убирайтесь к чёртовой матери с Вашим Богом и с Вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры, чтобы мужик не ходил “до ветру” в чужой огород».
О супруге Есенин вспомнил только 29 августа и написал ей о своих успехах:
Троцкий
«Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу.
Часто вспоминаю тебя со всей своей благодарностью к тебе. С Пречистенки я съехал сперва к Колобову, сейчас переезжаю на другую квартиру, которую покупаем вместе с Мариенгофом.
Дела мои блестящи. Очень многого не ожидал.
Был у Троцкого. Он отнёсся ко мне изумительно. Благодаря его помощи мне дают сейчас большие средства на издательство. Желаю успеха и здоровья и поменьше пить. Привет Ирме и Илье Ильичу.
Любящий С. Есенин».
Любящий Сергей Есенин беспардонно лгал. С 23 августа он почти ежедневно встречался с актрисой Камерного театра Августой Миклашевской. А через два дня после отправки приведённого выше письма завалил её любовной лирикой:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз златокарий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Увлечение это было сильным и чистым, но, к сожалению истинных друзей поэта, кратковременным. Ни любить глубоко, ни увлекаться надолго Есенин был не способен. Не случайно Вольпин говорила о нём:
– Нарцисс безлюбый.
«Я люблю тебя навсегда». Проведя неделю в Кисловодске, Дункан вновь обрела энергию, растраченную в семейной нестабильности, и решила совершить гастрольную поездку по югу России. В программу первого выступления вошли Патетическая симфония и «Славянский марш» Чайковского. В последнем композитор использовал царский гимн, поэтому местные представители ЧК запретили исполнять марш. Дункан, конечно, стояла на своём. Выйдя на сцену, она заявила через переводчика:
– Там полицейские.
Зрители тревожно зашумели.
– Они пришли арестовывать меня.
Зрители замерли в предвкушении потехи.
– Они пришли арестовать меня, если я попытаюсь танцевать для вас «Славянский марш», но я буду танцевать его, даже если они потом арестуют меня. В конце концов, тюрьма не может быть хуже, чем моя комната в «Гранд-отеле».
Здесь зрители оглушительно расхохотались остроте танцовщицы. Многие из них были сотоварищами Дункан по несчастью как постояльцы кишевшей клопами и вшами гостиницы.
Тут доброволец-переводчик громко заявил:
– Не беспокойтесь, товарищ Дункан, вы можете начать своё выступление. Как председатель исполкома Совета я даю разрешение танцевать марш Чайковского.
После Кисловодска были выступления в Баку, Тифлисе, Батуми и в других городах. По дороге в Тифлис какой-то незнакомец передал Шнейдеру письмо для Айседоры. Оказалось, случайно узнав, что этот человек едет на Кавказ, Есенин вручил ему письмо со словами: «Дункан там, где-то на Кавказе». Сергей Александрович писал:
«Дорогая Изадора,
приехать не мог, был очень занят. Приеду в Ялту. Люблю тебя бесконечно! Твой Сергей. Привет Ирме.