лк. В Ржаве, конечно, с “сестрой” познакомилось почти всё офицерство. В первый же вечер офицер-корниловец из контрразведки рассказал, что станции Ржаве грозит опасность быть окружённой и отрезанной (он даже начертил план, откуда могут повести наступление). Я продолжала разыгрывать роль сестры Кабардинского полка, но, к счастью, этот полк разбежался и потерял связь. Тем лучше! Я остаюсь ждать своего полка.
29 августа встала в 4 часа; в 6 часов начался обстрел Ржавы “Черноморцем”. Подбит был “Иван Калита” – в паровоз, в сухопарную трубу. Я решила, что лучший способ попасть к красным – спрятаться на ст<анции> Ржава. Сделала вид, что растерялась и не знаю, куда спасаться, на поезд ли или в обоз. Наконец все поезда отступили, а в обоз (в последние телеги) стали попадать снаряды. Один из них осколком порвал мою юбку – меня не ранил. Над головой рвалась шрапнель. Симулировать панику было достаточно. Я бросилась в погреб к жителям. Обстрел продолжался. Думали, что “Черноморец” уже на станции. Послышались ружейные выстрелы. Вдруг открывается дверь: “Сестрица, за вами солдаты пришли!” Мелькнуло в голове – “узнали, заподозрили”. Вхожу – ничего не заподозрили, а пришли со своим прапорщиком спасать меня (кто-то им сообщил, что сестра в погреб спряталась) из “лап красноармейцев”, по выражению прапорщика Егунова. Оказалось, что “Черноморца” не подпустила к ст<анции> стоявшая слева, кажется, батарея. Надежда была потеряна 30 августа. Приехав в Прохоровку, я сразу со станции – искать подводу. С большим трудом нашла на 15 вёрст до Журавки, оттуда 8–10 верст до позиций. Отъехав 4 версты, нагоняем пустую подводу.
– Куда?
– Да в Большие Сети, я сам оттуда!
А в Больших Сетях, по слухам, бои идут. Мне и на руку.
Я всё ещё ехала в качестве сестры, а подводчику, чтобы разжалобить, нарассказывала, что у меня в Москве осталась больная (после операции) мать с 5-летним братом моим. Конечно, подействовало. Взял. Доехала до Пристепного. Дальше, говорят, не проедете, в Больших Сетях – бой.
Приехали в Сети, заночевала. Плохая ночь была. Утром хозяин говорит:
– Сейчас я тебя не пущу, с утра у них и разведка, и на полях никого нет, тебя заметят и застрелят. А часов в 9 утра по старому времени:
– Ну, теперь иди с богом, казаки справа от села, а ты левой тропкой на Тычки пройдёшь.
Вышла я смело. Ведь я решила, значит, возврата нет. Если бы поймали казаки и обнаружили мой студенческий билет – я бы бросилась бежать, пока не застрелили бы, а живою бы не далась. Перешла речку не через мост – там, должно быть, патруль был, – а по оставшемуся столбику от кладок. Иду. Мужик косит гречиху…»
Бениславская благополучно добралась до расположения красных; там её тоже арестовали, но девушка получила разрешение на то, чтобы дать телеграмму отцу Яны, работавшему, по её горячим уверениям, с Лениным.
Около трёх месяцев Галя находилась в заключении: её заподозрили в шпионаже, хотели расстрелять. Один из красноармейцев запротестовал:
– Ребята, давайте подождём ответа из Москвы, девушка с такими глазами не может быть предательницей.
Бениславская всем понравилась: смуглая, красивое лицо, чёрные кудрявые волосы, густые сросшиеся брови и совершенно неожиданные бирюзовые глаза.
После получения ответа Козловского Галю освободили, и она уехала в Москву. В столице устроилась секретарём в Особый отдел межведомственной комиссии при ВЧК. Он занимался спекулянтами и ревизией хозяйственных органов.
…Узнав, что Есенин постоянно выступает в кафе «Стойло Пегаса», Галина стала туда захаживать. Первой узрела её Вольпин:
«Поздний вечер. Отчитав с эстрады свои последние стихи, я прошла в зал поэтов. Ко мне сразу подступили две молодые женщины. Одна – высокая, стройная, белокурая, с правильным, кукольно-красивым и невыразительным лицом; назвалась Лидой, без фамилии. Вторая среднего роста, нескладная, темнокосая, с зелёными в очень густых ресницах глазами под широкой чертой бровей, тоже очень густых и чуть не сросшихся на переносье. Лицо взволнованное, умное: Галина Бениславская. Просят меня разузнать в правлении СОПО[87] о Есенине – где он сидит. Я отклоняю просьбу:
– Спрашивала. Мне не ответят.
Те не поверили, настаивают. Думают, глупые, что во мне говорит обывательский страх. Страх-то есть, но страшусь не за себя.
– Я не из пустого любопытства, – сказала наконец темноволосая. – Я могу помочь.
Услышав “могу помочь”, я решилась вызвать к ним Грузинова: он у нас секретарь Правления, и, знаю, предан Есенину».
Этот визит Бениславской в кафе «Стойло Пегаса» относится к октябрю 1920 года и связан с арестом Сергея Александровича ВЧК по делу брата А.Б. Кусикова, приятеля поэта. Неделю Есенин провёл в тюрьме ВЧК и был выпущен за отсутствием каких-либо улик, позволяющих держать его в заключении. О роли Бениславской в этом та же Вольпин говорила:
– В дальнейшем узнала: кому бы ни был обязан Сергей Есенин выходом на волю, Галина Артуровна уверила его – и напрасно! – что и она толкнула дело, и что в ней он всегда найдёт защиту!
После выхода Есенина из кутузки Бениславская стала постоянной посетительницей кафе «Стойло Пегаса». Как-то Сергей Александрович увидел её за кулисами и решительно шагнул к ней. У Гали мелькнула мысль: «Как к девке подлетел», и она отшила его.
Но Есенин не привык отступать. В одно из следующих посещений Бениславской кафе он подошёл к её столику и сказал, приветливо улыбаясь:
– Ну нельзя же так. Вы же каждый вечер приходите, давайте я скажу на входе и вас будут пропускать сюда бесплатно. Говорите фамилию.
Так состоялось их официальное знакомство. Вернувшись домой, Галя записала в дневнике: «В этот вечер отчётливо поняла – здесь всё могу отдать: и принципы (не выходить замуж), и тело (чего до сих пор даже не могла представить себе), и не только могу, а даже, кажется, хочу этого».
Несколькими днями позже появилась другая запись: «С тех пор пошли длинной вереницей радостные встречи, то в лавке, то на вечерах, то в “Стойле”. Я жила этими вечерами от одного до другого. Стихи его захватили меня не меньше, чем он сам. Поэтому каждый вечер был двойной радостью: и стихи, и он. До осени 1922 года я засыпала с мыслю о нём, и когда просыпалась, первая мысль была о С. А.».
Анатолий Мариенгоф вспоминал Бениславскую этого времени:
– У хорошенькой, глазастой Гали Бениславской тогда ещё были косы – галочьего цвета. Длинные, пушистые, с небольшими бантиками. Коричневое платьице, как у епархалки, и крепенькие ноги в хромовых башмаках с пуговицами. Мы говорили: «Пришла Галя в мальчиковых башмаках». Или: «Пришла Галя в бабушкиных чулочках!»
…Март 1921 года принёс Бениславской радость открытого признания со стороны любимого. Это был первый по-настоящему весенний день в Москве: безудержное солнце, ручьи, лужи. Бениславская и Яна (так Галя звала подругу) шли по Большой Никитской мимо лавки имажинистов. Заглянули в окно и увидели Есенина, а через некоторое время обнаружили, что он идёт за ними. Сергей Александрович подошёл к девушкам вовремя: нужно было взять у него газеты, которые он передал В.Г. Шершеневичу. Пошли втроём в Камергерский переулок.
«Лужи. Скользим, – вспоминала Бениславская, – Яна всюду оступается, скользит и чего-то невероятно конфузится; я и Сергей Александрович всю дорогу хохочем. Весна – весело. Рассказывает, что он сегодня уезжает в Туркестан».
В Камергерском ждали Шершеневича у магазина:
«Я и Яна – на ступеньках, около меня Сергей Александрович, возле Яны – Анатолий Борисович. Разговаривали о советской власти, о Туркестане. Неожиданно радостно и как будто с мистическим изумлением Сергей Александрович, глядя в мои глаза, обращается к Анатолию Борисовичу:
– Толя, посмотри – зелёные. Зелёные глаза!
Позднее в дневнике Бениславская записала: «Да, март – август 1921-го – такое хорошее время. Если бы не Яна – не верила бы – сном бы всё показалось».
По этому периоду жизни Галины Артуровны сохранился ряд свидетельств и фактов. 1 июля Сергей Александрович читал в Доме печати поэму «Пугачёв». Восторженные почитатели поэта вынесли его из помещения на руках. Чтение поэмы и единодушное одобрение её публикой потрясли девушку. Домой, в Брюсовский переулок, она возвращалась подавленной значимостью любимого для русской литературы, полностью растворённой в нём.
Через день последовало приглашение от Есенина на вечер имажинистов в клубе III Интернационала. На следующий день Галя писала подруге: «Когда он читает Пугачёва, то Есенин и Пугачёв – одно, нет в отдельности ни того, ни другого».
24 июля в письме Назаровой Галя поделилась своими впечатлениями о работе Есенина над «Пугачёвым»: «А как он доволен 7-й главой. Но замучил, понимаешь, ведь так трудно ждать конца. И притом, как будто нарочно дразнит, рассказывая о том, как пишет и т. п. А недавно я опять видела черновик и не сдержалась – открыла и стала читать (первые строки, дальше было неудобно, Анатолий Борисович мешал)».
То есть за сто дней (с 16 апреля) Бениславская стала своей в Богословском переулке и вошла в доверие Есенина настолько, что была допущена к святая святых – к архиву поэта. Это насторожило Мариенгофа, который в поэме «Разочарование» как бы мимоходом обронил:
Не согревает стынущие руки
Давнишней дружбы стынущий очаг.
Приревновал Анатолий Борисович новую пассию приятеля (новую среди Эйгес и Вольпин). Кстати, последняя 21 августа встретилась со своей соперницей в кафе «Стойло Пегаса». В тот день там проходил бал-маскарад, на нём были все завсегдатаи кафе, и Надежда Вольпин получила возможность понаблюдать за Бениславской:
– На Галине было что-то вроде кокошника. Она казалась необыкновенно похорошевшей. Вся светилась счастьем. Даже глаза – как и у меня, зелёные, но в более густых ресницах – точно посветлели, стали совсем изумрудными (призаняли голубизны из глаз Есенина, мелькнуло в моих горьких мыслях) и были неотрывно прикованы к лицу поэта. «Сейчас здесь празднуется, – сказала я себе, – желанная победа. Ею, не им!»