.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Дело в том, что эти строки, бередящие сердца людей не одного поколения, связаны с матерью поэта только по форме, но не по содержанию. В начале 1924 года, когда было написано стихотворение, Татьяне Фёдоровне шёл только сорок девятый год. Это была крепкая, ядрёная, как говорят в народе, женщина, полная физических сил (она пережила сына на тридцать лет). В шушуне, одежде XIX столетия, ходила не она, а бабушка поэта Наталья Евсеевна, которая и встречала внука при его приездах из Спас-Клепиков, где он учился. Сам Сергей Александрович говорил, что когда писал «Письмо матери», то представлял, как беспокоилась бы бабка Наталья, если бы дожила до его пьяных драк.
Лишённый в детстве материнской заботы и ласки, Есенин искал их в женщинах, с которыми его сводила судьба, и далеко не случайно, что все жёны поэта были старше его, а Дункан только на два года моложе его матери. Этим поэт, человек импульсивный, инстинктивно восполнял то, что, образно говоря, каждому даётся только с молоком родительницы.
В Брюсовском Есенин был в центре внимания и забот женщин квартиры 27. Ещё бы! Он ведь всех приводил в постоянное хаотическое движение, которое красочно описала Аня Назарова: «На Никитской[95] кино, где фарс, комедия и драма так перемешались, что отделить их бывает порой не только трудно, но и невозможно. Одни бросаются под паровоз, оставляя две дюжины писем и взбаламутя пол-Москвы, а потом через день приезжают обратно “живыми”. Другие присылают корзины цветов, не говоря, что это они, а на следующий день цветы бесследно исчезают.
Третьи приходят с шампанским, а уходят, унося в кармане модных брюк последний покой одних и ласку, любовь и даже душу других. А четвёртые придут… увидят… задумаются и ничего не скажут. От этого им будет ещё больней, и эта невозможность получить желанное станет ещё сильней и тягостней. Ну а что будет, когда распутается этот узел, сказать нельзя, потому что это жизнь!»
Характерен следующий случай, показывающий отношение к Сергею Александровичу обитательницы квартиры 27:
«Однажды его, сонного, осыпали васильками. На подушке, залитая солнечными лучами, утопая в васильках, обрамлённая воротом шёлковой рубашки, лежала чудесная золотая голова!..
Он проснулся, синие васильки глянули из его глаз, солнце и васильки веселили его, радовали. И он неугомонно ходил по квартире, говорил, шутил, смеялся, был необычайно ласков и нежен со всеми».
Но временами квартирные идиллии сменялись вторжением новых друзей Есенина – бесталанной окололитературной пьяни, присосавшейся к поэту и тянувшей его в кабаки и злачные места.
«Я хорошо помню это стадо, – говорила А.Г. Назарова, – врывавшееся на Никитскую часов около двух-трёх дня и тянувшее Сергея “обедать”. Все гуртом шли в “Стойло”. Просили пиво, потом вино. Каждый заказывал, что хотел, и счёт Есенина в один вечер выраст ал до то го, что надо было неделю не брать денег, чтоб погасить его.
Напоив С. А., наевшись сами, они, более крепкие и здоровые, оставляли невменяемого С. А. где попало и уходили от него. И вот теперь, вспоминаю наше бесконечное, до ужаса утомительное бегание по пивным за С. А., где, несмотря на кривые улыбочки, злые взгляды – часто удавалось уговорить Есенина не пить и идти домой…»
Заграничный вояж и сладострастное стремление к мировой славе дорого обошлись большому русскому поэту – он начал спиваться.
Игра в чистую дружбу. Сожительство с Бениславской было для Есенина браком по расчёту. Галю он не любил и открыто пренебрегал ею с первых же дней жизни в Брюсовском переулке. Обманывал «жену», не приходил ночевать домой, отделываясь вот такими записочками:
«Галя, милая! Простите за всё неуклюжество. С. Есенин».
«Галя, милая! Заходил. К сожалению, не мог ждать. За вчерашнее обещание извиняюсь: дулся в карты, домой пришёл утром. В общем, скучно… Приду завтра».
К октябрю (то есть второму месяцу жизни в Брюсовском) относится следующий эпизод, происшедший в кафе «Стойло Пегаса». К столику, за которым сидела Н. Вольпин, подошёл приятель Есенина Иван Грузинов и обратился к ней:
– Надя, очень прошу вас, очень: уведите его к себе. Вот сейчас. (За Грузиновым маячила фигура пьяного поэта.)
– Ко мне? – удивилась Вольпин. – Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?
– Поймите, – говорил Грузинов, – тяжело ему с Галей! Она же…
– Знаю, любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу. Почему же ко мне? Со мною ему легче, что ли?
– Эх, – вздохнул Грузинов, – сами себе не хотите счастья! Уведите его к себе и держите крепче. Не себя, так его пожалейте!
Не пожалела. А ради чего, собственно? Она носит под сердцем его ребёнка, а он живёт с Бениславской, и она должна его принимать! Снисходить до самоуничижения Надя не хотела и не могла.
А вот Бениславская смогла. Писательница София Виноградская говорила о ней:
– С невиданной самоотверженностью посвятила она себя ему. В ней он нашёл редкое сочетание жены, любящего друга, родного человека, сестры, матери. Без устали, без упрёка, без ропота, забыв о себе, словно выполняя долг, несла она тяжкую ношу забот о Есенине, о всей его жизни – от печатания его стихов, раздобывания денег, забот о здоровье, больницах, охраны его от назойливых кабацких «друзей» до розысков его ночами в милиции.
По кабакам и другим злачным местам – добавим мы. Большие трудности для женщины возникали с доставкой мертвецки пьяного поэта домой, в Брюсовский. Вот её рассказ об одном из таких «путешествий» по ночной Москве.
«По дороге домой С. А. на извозчике заснул. В подъезд мы втащили вдвоём с извозчиком, но дальше он тащить не согласился. Я решила доставить его волоком до лифта. Дотащила, но С. А. проснулся, вскочил и упал, ударившись со всего размаху затылком о ступени. Во мне всё застыло от ужаса.
Я всегда панически боялась именно за его голову. И самое страшное видение в те ночи было: С. А. приносят домой с пробитой, окровавленной головой. Но голова, к счастью, оказалась целой. Наконец, открыв заранее лифт, дотащила его опять, и опять он проснулся и вскочил, чтобы бежать обратно. Но я ему показала на лифт:
– Идите, идите, это уборная.
С. А. качнулся и попал в лифт. Я захлопнула дверь, нажала кнопку. Когда “уборная” поехала, С. А. моментально пришёл в себя.
– Что же это такое? – совершенно ошеломлённый, спросил он.
Но я, уже счастливая, что все опасности миновали, объяснила:
– Едем домой, теперь уже никуда не сбежите.
С. А. рассмеялся:
– Да, хорошо, очень хорошо то, что хорошо кончается».
В аналогичную ситуацию попала однажды другая «нянька» поэта – А.Г. Назарова, подруга Бениславской:
«У Якулова снова пьют. Зелик подбивает ехать к цыганам. Есенин представляет меня как друга самого близкого и лучшего, а через минуту – как жену. Кругом – недружелюбные и насмешливые взгляды. Плюю на всё и решаю: лопну, а не пущу к цыганам. С. А. допился до точки – лежит на диване и кроет всех матом, пытаясь ударить. Подхожу я:
– С. А., это я, Аня.
– Сядь около. Мы поедем домой.
А через минуту снова злой и ругается. Наконец собираемся домой. Все на ногах, а Есенин еле держится. С мансарды свела кой-как, помог мальчишка какой-то, а ещё вести с третьего этажа и до извозчика. Прошу помочь. Зелик смеётся и уходит, уводя остальных. Ганин предлагает оставить ночевать – я не хочу.
На извозчика нет денег. Стискивая зубы от бешенства – чуть не плача – говорю об этом. Якулов отдаёт последний миллиард. Кое-как одеваем С. А. и выходим. Совсем повис на мне и Ганине, который сам еле на ногах держится. Сил нет, а его приходится почти тащить. Наконец падает на площадке. Поднять не можем. Ганин ругает – зачем увела. Я говорю:
– Идите и спросите – можно оставить его?
Уходит. С. А. ухватился за ворот пальто и не выпускает. Я умоляю пустить, чтоб было удобнее поднять его. Что-то мычит, и всё. Возвращается Ганин. Жорж болен, ночует Кожебаткин, негде положить.
– Сволочи, а не друзья, – со злостью бурчу я под нос.
– Верно, предатели, я их знаю и не верю им, – вдруг, прищурившись, говорит С. А.
Наконец кое-как доходим до извозчика. Садимся. Есенин, положив голову на плечо, тут же засыпает. Приезжаем на Никитскую. Снова история – не узнаёт дома и не хочет сходить. Поднимаемся на лифте – входим в квартиру. С. А. – откуда прыть взялась! – обгоняет меня и летит в комнату, всё время радостно повторяя: “Дома! Дома!”»
Итожа свои муки и радости жизни с поэтом, Бениславская писала ему 6 апреля 1924 года:
«А о том, что Вы в один день разрушаете добытое борьбой, что от этого руки опускаются, что этим Вы заставляете опять сначала делать, обо всём этом Вы ни на минуту не задумываетесь. Я совершенно прямо говорю, что такую преданность, как во мне, именно бескорыстную преданность, Вы навряд ли найдёте. Зачем же Вы швыряетесь этим? Зачем не хотите сохранить меня? Я оказалась очень крепкой, на моём месте Катя и Рита давно свалились бы. Но всё же я держусь семь месяцев, продержусь ещё один-два месяца, а дальше просто “сдохну”. А я ещё могла бы пригодиться Вам, именно как друг.
Катя, она за Вас может горло перерезать Вашему врагу, и всё же я Вам, быть может, нужнее, чем даже она. Она себя ради Вас может забыть на минуту, а я о себе думаю, лишь чтобы не свалиться, чтобы не дойти до “точки”. А сейчас я уже почти дошла. Хожу через силу. Не плюйте же в колодезь, ещё пригодится. Покуда Вы не будете разрушать то, что с таким трудом удаётся налаживать, я выдержу.