Я нарочно это пишу и пишу, отбрасывая всякую скромность, о своём отношении к Вам. Поймите, постарайтесь понять и помогите мне, а не толкайте меня на худшее. Только это вовсе не значит просто уйти от меня, от этого мне лучше не будет, только хуже. Это значит, что Вы должны попробовать считаться с нами, и не только формально (“это неудобно”), а по-настоящему, т. е. считаться не с правилами приличия, вежливости, а с душой других людей, тех, кем Вы, по крайней мере, дорожите».
Какое считаться! Проматывая с друзьями недельные выручки кафе «Стойло Пегаса», Есенин и не подозревал, что его «жена» бедствует.
– Утром, – признавалась Галина Артуровна, – сплошь и рядом не на что было не только завтракать, но и хлеба купить.
Кстати об интимных отношениях Есенина и Бениславской. Они соответствовали тогдашней доктрине большевиков о свободной любви. Галина Артуровна писала по этому поводу:
«Зная, что я не покорюсь и не могу быть “верной женой”, тогда как себя он не лишает свободы в отношении других женщин, и вместе с тем не желая порывать со мной, он внушил себе взгляд культурного человека – мы, мол, равны, моя свобода даёт право и на свободу женщине.
Я никогда не скрывала своих увлечений, но С. А. сам знал (я ему подтверждала), что – что бы ни было – я всегда его, всегда по первому зову всё абсолютно брошу. Знал он также, что виноват передо мной не меньше, чем я перед ним, и что он не вправе требовать от меня верности».
Много женщин меня любило,
Да и сам я любил не одну, –
писал Есенин. Галине Артуровне, конечно, было далеко в этом до него.
Как утешение от невнимания поэта – тяга к мужской ласке, которая помогала почувствовать себя женщиной. Сергей Александрович на это был скуп: «употребил» партнёршу – и адью. Своё отношение к женщинам Есенин выразил как-то в откровенном разговоре с коллегой А.И. Тарасовым-Родионовым: «Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы я ни уверял в том же сам себя – всё это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка».
По признанию поэта, с женщинами ему всегда было трудно. Поэтому брачными узами он не спешил себя связывать и писал по этому поводу Н.К. Вержбицкому: «Я в эти оглобли не коренник. Лучше так, сбоку, пристяжным. И простору больше, и хомут не трёт, и кнут реже достаётся».
Так и к Бениславской Сергей Александрович пристроился «сбоку».
Болезни, русские и иные. Боясь, что дело поэтов[96] не ограничится решением товарищеского суда, Есенин 19 декабря лёг в Профилактический санаторий имени Шумского на Большой Полянке, 52. Это было лечебное заведение, похожее на пансионат. Сергею Александровичу предоставили большую светлую палату в четыре окна. Первым его посетил старый приятель Рюрик Ивнев.
Во время разговора они сидели у окна. Вдруг Сергей Александрович перебил гостя на полуслове и, перейдя на шёпот, опасливо оглядываясь по сторонам, сказал:
– Перейдём отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна…
Ивнев с удивлением смотрел на друга; Есенин, не замечая этого, отвёл его в угол комнаты.
– Ну вот, – сказал он, сразу повеселев, – здесь мы в полной безопасности.
– Но какая же может быть опасность? – опять удивился гость.
– О, ты ещё всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли бы попасть. А я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.
Тут Ивнев понял, что у его друга что-то вроде мании преследования, и перевёл разговор на другую тему. Есенин охотно перешёл к рассказу о толстом журнале, который собирался издавать, а об издании имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасное» заявил:
– Пусть Мариенгоф там распоряжается, как хочет. Я ни одной строчки стихов туда не дам. А ты… ты как хочешь, я тебя не неволю. Всё равно в моём журнале ты будешь и в том и в другом случае. Привлеку в сотрудники Ванечку Грузинова. Он хороший мужик. Это не то что многие… да ну их… и вспоминать не хочу. Грузинов хорошо разбирается в стихах, из него бы критик вышел дельный и, главное, честный. Не юлил бы хвостом. И стихи у него неплохие, есть из чего выбрать для журнала. Правда, любит мудрить иногда, но это пройдёт, да и кто в этом не грешен.
– Знаешь что, – сказал он вдруг, – давай образуем новую группу: я, ты, Ванечка Грузинов…
Есенин назвал ещё несколько фамилий (крестьянских поэтов). Ивнев ответил ему, что группы и школы можно образовывать только до двадцати пяти лет, а после этого возраста можно оказаться в смешном положении. Сергею Александровичу это понравилось. Он засмеялся, но через минуту продолжал в том же духе:
– Я имажинизма не бросал, но я не хочу видеть этой «Гостиницы», пусть издает её кто хочет, а я буду издавать «Вольнодумец».
Потом он вдруг, без всякой видимой причины, опять впал в какое-то нервное состояние, опустив голову, задумался и проговорил сдавленным голосом:
– Всё-таки сколько у меня врагов! И что им от меня надо? Откуда берётся эта злоба? Ну, скажи, разве я такой человек, которого надо ненавидеть?
Р. Ивнев как мог успокоил друга, но ушёл от него в подавленном состоянии.
В это нелёгкое для Есенина время «засветилась» Райх, которая вознамерилась изменить фамилию детей. Конечно, Сергею Александровичу радости это не доставило, но поднимать шума не стал, ограничившись следующим посланием к бывшей супруге:
«Зинаида Николаевна, мне очень неудобно писать Вам, но я должен.
Дело в том, что мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей и что вы намерены переменить её.
Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют, поэтому я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, и никогда вообще не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях.
Пишу я Вам это, потому что увидел: правда, у нас есть какое-то застрявшее звено, которое заставляет нас иногда сталкиваться. Это и есть фамилия…
Совершенно не думая изменять линии своего поведения, которая компрометирует Ваших детей, я прошу Вас переменить моё имя на более удобное для Вас, ибо повторяю, что у меня есть сёстры и братья, которые носят фамилию, одинаковую со мной, и всякие Ваши заявления, подобные тому, которое Вы сделали Сахарову, в семье вызывают недовольство на меня и обиду в том, что я доставляю им огорчение тем, что даю их имя оскорблять такими заявлениями, как Ваше.
Прошу Вас, чтоб между нами не было никакого звена, которое бы давало Вам повод судить меня, а мне обижаться на Вас: перемените фамилию Тани без всяких реплик в мой адрес, тем более потому, что я не намерен на Вас возмущаться и говорить о Вас что-нибудь неприятное Вам».
Есенин не собирался ни каяться в своей разгульной жизни, ни менять её на другую. Но объяснение с бывшей супругой разворошило в нём прошлое, разбередило душу. И не ему ли мы обязаны рождением следующих строк поэта:
Грубым даётся радость.
Нежным даётся печаль.
Мне ничего не надо,
Мне никого не жаль.
Жаль мне себя немного,
Жалко бездомных собак.
Эта прямая дорога
Меня привела в кабак…
В профилактории Есенин находился на особом положении: отдельная комната, особое внимание медицинского персонала, интерес к нему многих. Отвечая на заботу врачей и сестёр, Сергей Александрович устроил для них вечер, на котором читал стихи. Ф. Гущин, работник профилактория, вспоминал:
– В один из последних дней декабря, когда на дворе бушевала метель, собрались мы в тёплом и уютном зале лечебницы, и Есенин начал читать свои лирические произведения. Неожиданно погас свет, но голос чтеца продолжал звучать, а наши взоры оставались прикованными во тьме к тому месту, где продолжал стоять поэт. Вот одна из медсестёр задорно крикнула: «Москву кабацкую!» Есенин прочёл и её. Аудитория, очарованная замечательным мастерством чтеца, громом аплодисментов сопровождала каждое стихотворение.
В профилактории Сергей Александрович начал работу над статьёй «Россияне». Симптоматичен её зачин:
«Россияне!
Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живём. Тяжёлое за эти годы состояние государства в международной схватке за свою независимость случайными обстоятельствами выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, но отнюдь не перед искусством.
Выработав себе точку зрения общего фронта, где всякий туман может казаться для близоруких глаз за опасное войско, эти типы развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы.
– Рр-а-сходись, – мол, – так твою так-то! Где это написано, чтоб собирались по вечерам и песни пели?
Некоторые типы, находясь в такой блаженной одури и упоённые тем, что на скотном дворе и хавронья сходит за царицу, дошли до того, что и впрямь стали отстаивать точку зрения скотного двора».
Анализируя общее положение в отечественной литературе, Есенин сделал кардинальный вывод: «пролетарскому искусству грош цена».
В конце января Есенина выписали из профилактория, а 9 февраля он был уже в Шереметьевской больнице (ныне Институт скорой помощи имени Н.В. Склифосовского) – сильно поранил руку. Рана была большая и глубокая, повреждены связки[97]. Но через неделю стало ясно, что опасности для жизни нет, и Сергея Александровича стали готовить к выписке. Тогда Бениславская обратилась к Г.М. Герштейну, наблюдавшему Есенина, с просьбой ещё подержать его в больнице, так как условия там были хорошие, а в Брюсовский зачастила милиция по старым делам поэта.
«Вообще в Шереметьевской больнице было исключительно хорошо, несмотря на сравнительную убогость обстановки. Там была самая разнообразная публика, начиная с беспризорника, потерявшего ногу под трамваем, кончая гермафродитом, ожидавшим операцию. Сергей Александрович, как всегда в трезвом состоянии, всеми интересовался, был спокойным, прояснившимся, как небо после слякотной серой погоды. Иногда появлялись на горизонте тучи, после посещения Сергея Александровича его собутыльниками, кажется умудрявшимися приносить ему вино даже в больницу. Тогда он становился опять взбудораженным, говорил злым низким голосом, требовал, чтобы его скорей выписывали».