Галина Артуровна панически боялась за любимого. Она не забыла, каким он вернулся из поездки туда. «До чего он сдал чисто внешне! – удивлялся тогда Л. Клейнборт. – Голова перевязана, под глазами синяки. Очевидно, он беспрестанно пил. Во всех чертах лица, во всём облике таилась обречённость». И этот выдох измотанного больного человека:
– Пожелайте мне лучше смерти.»
Вторая поездка Есенина в Ленинград ознаменовалась серьёзным повреждением носа. По-видимому, это событие не было рядовым, и весть о нём дошла до Москвы. Встревоженная Бениславская засыпала любимого телеграммами, и Сергей Александрович отвечал на них следующее:
«Галя милая! Ничего не случилось, только так, немного катался на лошади и разбил нос. У меня от этого съехал горб (полученный тоже при падении с лошади). Хотели исправить, но, вероятно, очень трудно. Вломилась внутрь боковая кость. В субботу ложусь на операцию. Две недели пролежу.
Ленинград. 15 июля 1924 год»
«С носом вообще чепуха. Ничего делать не буду. Это больше раздуто от моей мнительности.
Ленинград. 26 июля 1924 год»
Упал с лошади? Это, конечно, успокаивало, но сомнения оставались.
С 17 декабря 1923 года по 1 августа 1924-го Есенин практически не бывал в Брюсовском: три месяца пролежал в больницах, месяц жил у И.В. Вардина, затем последовали поездки в Тверь, Константиново и Ленинград. В последнем находился долго, завёл интрижку с Ритой Лившиц, которая закончилась на постели Бениславской, о чём Галина Артуровна с горечью и отчаянием писала: «Сергей понимал себя, и только. Не посмотрел, а как же я должна реагировать (история с Ритой, когда он привёл её сюда[102] и при мне всё это происходило, потом я чинила после них кровать)».
Бениславская проглотила обиду, но унижения не перенесла – очередной раз попала в больницу. Находясь в оной, в отчаянии писала: «Я опять больна и, кажется, опять всерьёз и надолго. Неужели возвращаются такие вещи? Казалось, крепко держу себя в руках, забаррикадировалась, и ничто не помогло. И теперь хуже. Тогда я была моложе, верила в счастье любви, а сейчас я знаю, что “невесёлого счастья залог – сумасшедшее сердце поэта”, и всё же никуда мне не деться от этого. Опять тоска по нему, опять к каждой мысли прибавляется это неотвязное ощущение его. Опять все скучны. Перед отъездом в Крым были ещё дни; если б тогда уехать, то на месяц я была бы свободна, “а теперь, как глаза закрою”… вижу клетчатую кепи и… ну всё равно и сейчас уже не сумею заслонить чем-нибудь подставным. Раньше в этой подмене было ощущение новизны, а сейчас скучно всё это, невыносимо такое “не настоящее”, а “настоящее” – “блуждающий огонь”, и плохо мне. Я сейчас сильнее. Умею отдыхать, несмотря на тоску, но больна, конечно. Но нет, надо взять себя в руки, нельзя так».
О своём возвращении в Москву Сергей Александрович не счёл нужным уведомить Бениславскую, и она писала в дневнике:
«26. 8. 24. Вот, как верная собака, когда хозяин ушёл – положила бы голову и лежала бы, ждала возвращения. Крым. Гурзуф».
Вернувшись в Москву, Галина Артуровна уже не застала Есенина – 3 сентября он уехал в Баку, оставив памятку о себе (кроме починенной кровати) – хорошенького щенка.
Серёжка. Как-то Сергей Александрович проходил с сестрой у Иверских ворот и увидел на руках молодого вихрастого парня рыжего щенка, который дрожал всем своим маленьким телом. Поворачивая щенка в разные стороны, парень предлагал свой товар:
– Не надо ли собаку? Купите породистую собачку!
– С каких это пор дворняжки стали считаться породистыми? – бросил проходивший мимо рабочий.
Иверские ворота
– Это дворняжка? Да у какой же дворняжки ты встречал такие отвислые уши? Понимал бы ты, не говорил бы, чего не знаешь, – возмутился парень и обратился к Есенину: – Купи, товарищ, щеночка. Ей-богу, породистый. Смотри, какие у него уши. Разве у дворняжек такие бывают? Недорого продам, всего за пятёрку. Деньги нужны и стоять мне некогда.
Есенин подошёл к продавцу и погладил щенка. Почувствовав нежное прикосновение тёплой руки, щенок облизнулся, заскулил и ткнулся мордочкой в рукав пальто поэта, который сразу расцвёл в озорной улыбке и предложил сестре:
– Давай возьмём щенка.
– А где же мы его будем держать? Ведь здесь нет ни двора, ни сарая.
– Вот дурная. Да ведь породистых собак держат в комнатах. Ну и у нас он будет жить в комнате.
– А вместе с этой собакой нас с тобой из комнаты не погонят? – робко напомнила Катя о возможностях их жилищных условий. Словом, задуматься было о чём, но Есенин легко отгонял от себя мрачные мысли, а потому на предупреждение сестры заявил, улыбнувшись:
– Ну, если погонят, то мы его кому-нибудь подарим. Это будет хороший подарок. Возьмём.
Уплатив пять рублей, Сергей Александрович взял из рук парня дрожавшего щенка, расстегнул шубу и, прижав крохотульку к груди, запахнулся. Так и нёс своё приобретение до самого дома. Войдя в квартиру, осторожно опустил щенка на пол и на удивлённый возглас Галины Артуровны, озорно улыбаясь, рассказывал:
– Идём мимо Иверских. Видим: хороший щенок и недорого. Хорошую собаку купить теперь не так просто, а это – настоящая, породистая. Смотрите, какие у неё уши.
Есенин волновался, но к появлению нового поселенца все отнеслись почти одобрительно. Сергей Александрович дал ему своё имя, и все звали щенка Серёжкой. Прошло несколько дней, и щенок стал проявлять беспокойство: скулил и лапами теребил свои длинные отвислые уши. И вскоре выяснилось, что уши у него были пришиты. Обращение «породистого» щенка в дворняжку веселило поэта несколько дней – хохотал до слёз.
Серёжка радовал хозяина, отвлекал от тяжёлой повседневности. У Есенина всегда было много друзей – к сожалению, много и так называемых. Постоянные разочарования в людях рождали у поэта недоверие к ним, желание отстраниться, отгородиться от них. Тема некой отверженности от людского сонма наглядно проявляется в стихотворении «Я обманывать себя не стану…»:
Я московский озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою лёгкую походку.
Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
Я хожу в цилиндре не для женщин –
В глупой страсти сердце жить не в силе, –
В нём удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.
Средь людей я дружбы не имею,
Я иному покорился царству.
Каждому здесь кобелю на шею
Я готов отдать мой лучший галстук…
Серёжка был бестолков, но удивительно игрив. Для него не существовало чужих, к каждому он ластился, с каждым заигрывал, но главное – доставлял искреннюю радость хозяину.
Переписка «на удалёнке». После возвращения в Брюсовский переулок Есенин не задержался в нём – избегал близости с Галей. Урывками работал над «Поэмой о двадцати шести».
Много в России
Троп.
Что ни тропа –
То гроб.
Что ни верста –
То крест.
До енисейских мест
Шесть тысяч один
Сугроб.
7 сентября Сергей Александрович был уже в Баку. 13-го написал стихотворение «На Кавказе», в котором объяснил причины, побудившие его расстаться с Москвой.
Они[103]бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане[104]созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Находясь на Кавказе, Есенин старался быть в курсе литературной жизни столицы. В этом ему очень помогала переписка с Бениславской, которая, конечно, простила любимому его невнимание, цинизм и хамство. Писал сожительнице не по зову сердца, а по необходимости:
«Милая Галя! Привет Вам и Екатерине!
Сижу в Тифлисе, дожидаюсь денег из Баку. С книгами делайте, что хотите. Доверенность прилагаю. Высылаю стихи. “Песнь о великом пароходе” исправлена. Дайте Анне Абрамовне и перешлите Эрлиху[105] для Госиздата. Там пусть издадут “36” и её вместе.
Отпишите мне на Баку, что делается в Москве. Спросите Казина[106], какие литературные новости. Приеду, сам не знаю когда, вероятно, к морозам и снегу.
Напечатайте “36” в “Молодой гвардии” и получите деньги.
Мне важно, чтобы вы собрали и подготовили к изданию мой том так, как я говорил с Анной Абрамовной, лирику отдельно и поэмы отдельно. Первым в поэмах “Пугачёв”, потом “36”, потом “Страна негодяев” и под конец “Песнь”. Мелкие же поэмы идут впереди всего.
Целую и жму руки.
Сергей Есенин, 17/X.24.
Пишите, пишите».
Не забывал Сергей Александрович и о «запасном варианте» – в этот же день извещал Риту Лившиц:
«Живу скучно. Сейчас не пью из-за грудной жабы. Пока не пройдёт, и не буду. В общем, у меня к этому делу охладел интерес. По-видимому, в самом деле, я перебесился.
Теперь жену, балалайку, сесть на дрова и петь вроде Конёнкова: “Прошли золотые денёчки”. Ну да это успеем сделать по приезде на Русь».
«Золотых» денёчков с губителями его личности Есенину явно не хватало, на что он и сетовал в очередном письме Галине Артуровне: