– Они задержали нас только потому, что мы приехали из Москвы, хотя американский консул в Париже, завизировавший наши паспорта, заверил нас, что никаких препятствий к въезду теперь не будет!
В то время, как Есенин и Дункан сидели в своей каюте с перспективой очутиться утром на Эллис-айленде, «Таймс» писала:
«Айседора Дункан задержана на Эллис-айленде! Боги могут смеяться! Айседора Дункан, которой мир обязан созданием нового искусства танца, – зачислена в опаснейшие иммигранты!»
Утром стало известно, что от департамента труда, которому подчинялось иммиграционное бюро, не исходило никаких приказаний. Дункан и Есенину заявили, что приказ был дан министерством юстиции – «ввиду долгого пребывания Айседоры Дункан в Советской России». Подозревали, что она, «оказывая дружескую услугу Советскому правительству, привезла в Америку какие-то документы».
Про Эллис-айленд Есенин писал после приезда из США в статье «Железный Миргород» в «Известиях»:
«…Когда мы сели на скамьи, из боковой двери вышел тучный, с круглой головой господин, волосы которого были вздернуты со лба челкой кверху и почему-то напоминали мне рисунки Пичугина в сытинском издании Гоголя.
– Смотри, – сказал я спутнику, – это Миргород! Сейчас прибежит свинья, схватит бумагу – и мы спасены.
Взяли с меня расписку не петь «Интернационал», как это я сделал в Берлине…»
После двухчасового допроса Есенин и Дункан была освобождены. Айседора заявила ожидавшим ее репортерам:
– Мне никогда не приходило в голову, что люди могут выдавать такие невероятные вопросы!
Друзья Айседоры устроили дружескую встречу и банкет в отеле, где они поселились. Дункан была счастлива, с жаром делилась впечатлениями о Советской России и ни о чем другом не желала говорить. Ей не терпелось рассказать об этом всей Америке, как она выразилась. Репортеры вынуждены были записывать и фразу, которой она заканчивала каждое свое интервью:
– Коммунизм является единственным выходом для мира!
Три спектакля Дункан в «Карнеги-холл» прошли с большим успехом и благополучно заканчивались, несмотря на выступления Айседоры с речами о Советской России.
Но последствия сказались очень скоро. Начавшееся в Филадельфии турне приостановилось: мэр Индианополя испугался «большевистских речей» Айседоры и запретил ей въезд в город.
Юрок дал мэру от имени Дункан обязательство, что она не будет выступать с речами, но на первом же спектакле Айседора произнесла, как выразились местные газеты, «одну из своих наиболее ярких речей о коммунистической России».
Наутро репортеры сообщили Дункан, что ей навсегда запрещен въезд в Индианополь. И Дункан и Есенин равнодушно выслушали эту «сенсационную» новость.
Но Юрок нервничал и предупредил Айседору, что первый, самый незначительный инцидент приведет к отмене турне.
В Милуоки он не допустил к ней корреспондентов и объявил, что Дункан никого не принимает, но на банкете, где чествовали ее и Есенина, она опять высказалась всласть.
В Бостоне ее выступление вызвало скандал. В партер была введена конная полиция. Вдобавок ко всему, Есенин, открыв за сценой окно, собрал целую толпу бостонцев и с помощью какого-то добровольного переводчика рассказывал правду о жизни новой России.
Турне прекратилось. Но в Нью-Йорке Дункан продолжала выступать, и, как она и Есенин мне рассказывали, 12 раз после ее спектаклей, неизменно заканчивающихся «Интернационалом», «зеленая карета» отвозила Айседору в полицию. Правда, дело ограничивалось взятием с нее подписки о невыезде.
Но газеты взбесились, набрасываясь и на Дункан и на Есенина. Они приписывали Есенину дебоши, которых не было, раздували в скандал каждое резкое высказывание Есенина, его недовольство американскими нравами и чувство разочарования, какое он испытывал в этой стране. Есенин нервничал.
Была и еще одна причина «взрывчатого» состояния Есенина (об этом мне рассказывала Дункан): он считал, что Америка не приняла и не оценила его как поэта.
Если бы сейчас он был жив! И поехал бы в Америку… Он увидал бы, какой прием был бы теперь ему оказан, насколько там его теперь знают как поэта! А тогда сенсация была лишь в том, что мировая знаменитость Айседора Дункан приехала из «большевистской Москвы», да еще в сопровождении молодого известного советского поэта, ставшего ее мужем.
В последующие годы вести об Есенине прорывались туда из удушливого тумана легенд и вздорных выдумок, окружавшего Есенина, развеять который уда-лось лишь значительно позже. На одном из кинофестивалей в Москве демонстрировался английский широкоэкранный цветной фильм «Айседора» с кинозвездой Ванессой Редгрейв в роли Дункан.
Несмотря на старания режиссера втиснуть актрису в рамки легковесного и фантастического сценария, ее художественное чутье позволило ей в большой мере донести до зрителей образ Айседоры, добиваясь подчас и внешнего сходства. Я получил от Ванессы Редгрейв фотографии и письмо, в котором она пишет, что, к сожалению, лишь после съемок она смогла прочитать мою большую книгу «Айседора Дункан. Годы в России», изданную тогда через АПН в Лондоне и в Нью-Йорке на английском языке (но ей перевели отрывки из первого издания «Встреч с Есениным»).
Однако образ Есенина, одного из величайших лириков, искажен невероятно. Неужели создатели фильма не могли найти актера, хотя бы внешне похожего на Есенина, прекрасное лицо которого с его обаянием, детской улыбкой и синевой глаз любимо и знакомо сотням миллионов почитателей его поэзии.
Самым высшим наказанием для авторов фильма за такую дискредитацию было то, что у наших зрителей подобное искажение образа поэта вызывало не взрыв возмущения, а лишь веселый смех всего зрительного зала…
…Речи Айседоры, газетный шум привели к тому, что Дункан была лишена американского гражданства – «за красную пропаганду». Ей и Есенину было предложено покинуть Соединенные Штаты.
Уезжая из Америки, Дункан заявила журналистам:
– Если бы я приехала в эту страну как большой финансист за займом, мне был бы оказан великолепный прием, но так как я приехала как признанная артистка, меня направили на «Остров слез» в качестве опасного человека и опасного революционера. Я не анархист и не большевик. Мой муж и я являемся революционерами, какими были все художники, заслуживающие этого звания. Каждый художник должен быть революционером, чтобы оставить свой след в мире сегодняшнего дня.
Эти ее слова были напечатаны в газетах наутро после отплытия Дункан и Есенина от берегов Америки.
А Есенин писал в «Известиях»:
«…Сила железобетона, громада зданий стиснули мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенные гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурнее страны, чем Америка.
– Слушайте, – говорил мне один американец, – я знаю Европу. Не спорьте со мной. Я изъездил всю Грецию. Я видел Парфенон. Но все это для меня не ново. Знаете ли, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новее и лучше.
От таких слов смеяться и плакать хочется. Эти слова замечательно характеризуют Америку во всем, что составляет ее культуру внутреннюю!..»
13 февраля одна из вечерних парижских газет напечатала заметку:
«Сегодня «Марди-Гра»[24] была расстроена по двум причинам: первая – шел дождь, а вторая – исчезновение Айседоры Дункан. Ее поклонники надеялись, что ее приезд окажется светлым серебряным лучом в этом проклятии дождя, который на два дня окутал столицу Франции. Однако после своей высадки с «Джорджа Вашингтона» в Шербурге она укрылась где-то отшельником во Франции…»
Но Дункан и Есенин были уже в Париже.
В Париже Есенин много работал над сборником «Исповедь хулигана» (он вышел в переводе Ф. Элленсона и М. Милославской) и даже занимался английским.
Но его уже давно тянуло на Родину.
В Париже Есенин писал про «низенький» «родительский дом»:
Я любил этот дом деревянный,
В бревнах теплилась грозная морщь,
Наша печь как-то дико и странно
Завывала в дождливую ночь.
И еще:
Только ближе к родимому краю
Мне б хотелось теперь повернуть.
А вскоре Айседора почувствовала себя больной. Вызванная телеграммой из Лондона, Дести перевезла ее в отель «Резервуар» в Версале. Нервное напряжение во время турне по Америке, возмущение назойливостью и беспардонностью журналистов, раздувающих и раскрашивающих каждый шаг Есенина, каждый инцидент, связанный с его именем и именем Айседоры, – все это сказалось в Париже.
Айседора, окончательно разболевшаяся, решила послать Жанну сопровождать Есенина до Берлина, где у него оставались друзья и где было советское полпредство, которого во Франции еще не было. Все свои вещи она отправила с ним, надеясь выехать в Берлин, как только поправится, но температура все подымалась. Айседора совсем не могла спать… Ведь Есенин вынужденно покинул Францию.
А из Берлина сыпались телеграммы от Есенина. Наконец пришла такая:
«Isadora browning darling Sergei lubisch moja darling scurry scurry»[25].
Никто не понял бы эту телеграмму, текст которой приняли на берлинском почтамте, очевидно, за частный шифр.
Но Айседора быстро расшифровала одной ей понятный «код»: «Изадора! Браунинг убьет твоего дарлинг[26] Сергея. Если любишь меня, моя дарлинг, приезжай скорей, скорей».
Заложив за 60 тысяч франков три принадлежащие ей картины Эжена Каррьера, ценность которых была во много раз выше, она выехала в Берлин.
Внезапный отъезд Есенина, разумеется, стал лакомой пищей для парижских газет, и потому последнее время Айседора категорически отказывалась принимать корреспондентов. Накануне назначенного отъезда она, поднимаясь со своим другом Мерфи в лифте к себе в номер, заметила притаившегося в углу кабины корреспондента. Продолжая разговаривать с Мерфи, она назвала его Сергеем, сделав знак Мерфи, чтобы тот принял участие в розыгрыше. Корреспондент навострил уши.