– Систра! Систра! Изадора! – и, сжав ей запястья, восторженно продолжал: – Ты знаешь? Катя – это гений! Она такой же артист, как и ты, как Шаляпин, как Дузе!
– Катя? – удивился я.
– Она поет! Рязанские песни! Но как поет! Это чудо! Изадора! Ты должна слышать, как поет Катя!
На Пречистенку отправились большой компанией. Есенин был возбужден, радостен.
– Спой, Катя! – требовал он.
Катя запела. У нее был приятный голосок. Спела она одну русскую песню, припевы которой заканчивались тоненьким вскриком.
Все аплодировали. Петь еще Катя не захотела. Есенин затих в каком-то раздумье, прикрыв ладонью глаза.
Айседора дотронулась до его руки и попросила не пить больше. Он вскочил, стукнул кулаком и отошел от стола. Тут его взгляд упал на стеклянную «горку». На ней стоял его бюст, выточенный Коненковым из дерева.
Есенин пододвинул к «горке» стул, взобрался на него и потянул к себе бюст. Наконец, сдернув его с «горки», спустился на пол. Все молчали. Есенин оглядел нас тяжелыми, потемневшими глазами. Так темнеет синее-синее море перед бурей. Через несколько минут с треском хлопнула дверь. Есенин исчез, зажав под мышкой чудесное творение Коненкова.
Все оцепенели. Я бросился за ним. В коридоре было пусто. Спустился в холодный холл – и там никого не было. Входная дверь была заперта на ключ.
Я заглянул в детскую столовую. Одно окно с зеркальным стеклом было раскрыто. Значит Есенин шагнул через него прямо на тротуар Пречистенки. Впоследствии я спрашивал у него про этот бюст. Он ответил, что потерял и даже не помнит, где.
Через 25 лет, случайно разговорившись с артистом Дарским, тогдашним партнером Мирова, я узнал, что бюст Есенина находится у него. В ту ночь Есенин встретился с ним в какой-то компании и подарил ему «свою голову».
Я тогда же сказал Дарскому, что он должен сдать бюст в Союз писателей. Каким-то образом этот бюст попал потом в Камерный театр, и уж после войны один из актеров этого театра, проживающий в одном доме с А. Л. Миклашевской, сообщил об этом Коненкову, и бюст работы Коненкова, побывавший впоследствии и на его выставке в Париже, находится теперь в Институте мировой литературы имени Горького.
Есенин продолжал бывать на Пречистенке, но интервалы между его приходами становились все более длительными.
Айседора страдала, цеплялась за прежние «холодные решения» и бежала от самой себя, погружаясь в работу.
И все же Айседора ждала Есенина. Уходила гулять, подолгу стояла на углу Воздвиженки, напротив Троицких ворот, смотрела на золотые купола Кремля. Она полюбила Москву, хотя и не знала, конечно, есенинских слов:
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях,
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
Как-то незаметно наступил полный разрыв.
Смешная жизнь, смешной разлад,
Так было и так будет после.
Как кладбище, усеян сад
В берез изглоданные кости.
Вот так же отцветем и мы
И отшумим, как гости сада…
Коль нет цветов среди зимы,
Так и грустить о них не надо.
Есенин не приходил больше на Пречистенку.
Глава 14
Сборы в Берлин. – Шляпный сундук и паук. – Рассказ о гибели детей
Осенью 1924 года Айседора сказала мне:
– В подвале берлинского полпредства еще осталась часть моей нотной библиотеки и другие вещи. Я бы хотела слетать за ними, и было бы хорошо, если бы вы организовали там несколько моих спектаклей.
Я телеграфировал в концертное бюро в Берлине, и Айседора стала готовиться к отъезду. Но у нее не было никакого паспорта: за границей она, как жена Есенина, была вписана в его паспорт, а он остался у Есенина. Я позвонил ему. Паспорт не нашелся.
Галина Бениславская в одном письме к сестре Есенина пишет об этом: «Звонил Шнейдер насчет паспорта» и далее: «Он нужен Айседоре, но паспорта нет, он ведь находится там…» (?)
Хорошо, что еще до этого Айседора подала заявление о желании принять гражданство Советского Союза. На этом основании ей было выдано удостоверение, подтверждающее получение такого заявления. С этим документом она и улетела.
Накануне отъезда она спросила меня, не знаю ли я, где стоит ее шляпный сундук, который она привезла из Лондона.
– Он так и стоит три с лишним года на шкафу в гардеробной.
– Я еду ненадолго, – сказала она, – и много вещей брать с собой не буду. А этот сундук такой легкий, и я уложила бы в него все, что нужно.
С сундука стерли пыль и отнесли его Айседоре. Немного спустя я зашел к ней и увидел ее сидящей на ковре на полу с туфлей в руке. Рядом стоял сундук с откинутой крышкой. Айседора долго молча смотрела на меня какими-то невидящими глазами, потом заговорила:
– Я открыла крышку и вдруг увидела, как по стенкам сундука побежал огромный паук. Я так испугалась, сдернула туфлю и одним ударом убила его! Это было одно мгновение! И вот я думаю… В этом сундуке, может, родился и годами жил паук. Это был его мир, черный и темный. Стихии света паук не знал. Его мир был ограничен углами и отвесными плоскостями. Но это была его Вселенная, за которой не было Ничего или было Неизвестное. Паук жил в этом мире, не зная, что весь он – только шляпный сундук какой-то Айседоры Дункан, которой взбрело в голову лететь в какой-то Берлин! И вдруг в этот его мир хлынуло что-то невиданное, непонятное и ослепляющее! И тут же наступила смерть! Этой высшей неведомой силой, принесшей ему внезапную смерть, была я. Тем неведомым в жизни, которое люди принимают за бога. Может, и мы живем в таком шляпном сундуке?
Рано утром мы уехали на аэродром. Это была та же самая линия Москва – Кенигсберг «Дерулуфта», которой два с половиной года назад Айседора улетала с Есениным. Пилот-немец нервно ходил взад и вперед, размахивая московским тортом, который, как говорили, вез в Кенигсберг своей невесте, и что-то бормотал. Оказывается, он проклинал необходимость лететь с «Isadora Duncan, которая вечно попадает в катастрофы…».
Это было ранним утром, а под вечер, в сумерках, я увидал Айседору, медленно поднимающуюся по мраморной школьной лестнице.
– Айседора! Откуда вы?!
– Вынужденная посадка под Можайском. Летим завтра утром. Прошу вас приготовить мне пакет с двадцатью красными туниками. Я обещала сбросить их завтра можайским комсомольцам. Я с ними провела несколько чудесных часов, пока чинили самолет. Учила их танцу и свободному движению в спиральном построении «Интернационала»! Все под гармонь. Вы уж не пожалейте эти двадцать туник!
– Пилот ругался?
– Ужасно! Представляете? Он считал, что все произошло из-за того, что я была его пассажиркой!
В тот день я видел Айседору последний раз в жизни.
Из Берлина Айседора уехала в Париж. Многое было связано с ним в жизни Айседоры. Здесь она узнала первую любовь. Здесь она стала знаменитостью. Здесь родились ее дети – девочка Дердр и мальчик Патрик. В Париже они погибли. В Париже она почувствовала «начало конца» любви Есенина.
Мы привыкли, что сцены любых театров, клубов, дворцов культуры одеты в «сукна, но мало кто помнит о том, где впервые появились «сукна». Их «изобрел» известный английский режиссер Гордон Крэг. В книге К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве» есть глава – «Дункан и Крэг». Крэг и Дункая вместе приезжали в Москву в 1908 году. Гордон Крэг был первым мужем Айседоры Дункан и отцом Дердр.
Патрик родился от второго брака Дункан с Парисом Санже. Так звучала фамилия «Зингер» по-французски. Парис Зингер – так произносится эта фамилия по-русски. Да, отпрыск тех самых Зингеров, чье имя во всем мире связано с изобретением швейной машины.
Этот брак Айседоры с миллионером был браком по любви. Деньги Зингера не интересовали ее.
– Зачем? – сказала она однажды, рассказывая мне о своей жизни. – Деньги текли ко мне, как вода из водопроводного крана. Поверну – потекут. Захочу кон-тракт в Испанию – пришлют! Захочу в Россию – контракт будет!
В Париже он купил для школы Дункан отель «Бельвю». Был создан организационный комитет, в который вошел весь цвет искусства и литературы не только Франции, но и всей Западной Европы. И в честь этого состоялся банкет. Когда уже отзвучали речи и банкет подходил к концу, к Айседоре подошел метрдотель и сказал, что ее спрашивают. Она вышла в вестибюль и очень удивилась, увидав своих детей с няней-англичанкой…
– Что случилось? – заволновалась Айседора, целуя детей.
– Ничего. Мы поехали покататься, и дети очень захотели увидеть вас. Они так просили…
– Поезжайте домой. Я назначила пианисту прийти в студию в Нейи, я позанимаюсь час и приеду домой. Поезжайте…
Она вышла с ними на улицу, сама закутала пледами их ножки. Машина отъехала.
– Я проехала в студию Нейи, – рассказывала мне Айседора. – Пианиста еще не было. Помню, надела белую тунику и, держа в руках коробку с шоколадом, ходила по студии, ела конфеты и думала: я самая счастливая женщина в мире… Я молода, знаменита, у меня такие чудесные дети, муж… Сегодня исполнилась мечта моей жизни. У меня будет школа и театр! И в этот момент в студию вбежал Зингер… Он крикнул: «Дети… умерли!» И упал. Почему тогда я не сошла с ума? Я не могла воспринять то, что он крикнул… Я видела только, что он упал и сейчас умрет, и я бросилась к нему. Может быть, это спасло мой мозг…
Она долго молча плакала…
– Машина с детьми выехала на набережную Сены: наперерез ей выскочило такси. Наш шофер, избегая столкновения, круто свернул к реке… Мотор заглох. Шофер взял ручку, вышел из машины и завел мотор. Вдруг машина двинулась на него прямо к реке… Парапета тогда не было. Шофер отскочил в сторону, машина упала в Сену…
Она опять замолчала, закрыв рукой глаза. Потом снова глухо зазвучал ее голос:
– Пока шофер бился головой о мостовую, пока бегал зачем-то к моей сестре Елизавете, стучал там в дверь… время, время шло! А они были в воде… Через час машину подняли краном. Их отвезли во французский госпиталь. Мне потом говорили, будто девочка моя еще дышала! Если бы я тогда могла быть около них! Силой материнской любви я бы вернула ее к жизни…