Я была самой отважной во всей семье; когда у нас совершенно нечего было есть, я вызывалась идти к мяснику. Мне каждый раз удавалось уговорить его дать нам мяса в долг. И я же отправлялась в булочную и уговаривала владельца отпустить нам хлеба. Мне эти экспедиции доставляли огромное удовольствие, особенно, когда они давали благоприятные результаты, а в большинстве случаев так оно и было. Я, приплясывая, шла домой, гордо неся свою добычу и чувствуя себя рыцарем с большой дороги. Это принесло мне в последствие много пользы, так как, научившись иметь дело со всеми этими свирепыми мясниками, я усвоила технику обхождения с не менее свирепыми антрепренерами.
Помню, однажды, – я была тогда еще совсем ребенком, – я вернулась домой и нашла мать в слезах. Она что-то такое связала для одного магазина, но там отказались принять ее работу. Я взяла у нее корзинку, надела на голову одну из ее вязаных шапочек, на руки – рукавички тоже ее работы и, переходя из дома в дом, предлагала свой товар. Я все распродала и принесла матери вдвое больше того, что она получила бы в магазине.
Когда я слышу о каком-нибудь отце, который трудится с целью оставить детям побольше денег, я задумываюсь над вопросом, понимает ли он, что тем самым он отнимает у своих детей весь смысл жизни. Каждым лишним долларом, что он оставляет им, он делает их более слабыми, и лучшее наследство, которое человек может оставить своим детям, это – предоставить им самим строить свою жизнь, научить их держаться на собственных ногах. Наши уроки танцев часто приводили нас в дома наиболее зажиточных обитателей Сан-Франциско, но я нисколько не завидовала жизни богатых детей. Напротив, мне было жаль их. Я была поражена тем, до чего мелочно и бессмысленно их прозябание, и, по сравнению с этими детьми миллионеров, моя собственная жизнь казалась мне в тысячу раз содержательнее.
Наша слава, как учителей танцев, все росла. Мы называли это новой системой танцев, но в действительности в этом не было абсолютно никакой системы. Я следовала за своей фантазией и импровизировала, показывая детям все, что приходило мне в голову красивого. Одним из первых моих танцев была поэма Лонгфелло «Стрелу пустил я в поднебесье». Я декламировала это стихотворение и показывала детям, как комментировать его смысл жестами и ритмичными движениями. По вечерам моя мать играла нам, между тем как я придумывала танцы. Одна старая, милая дама, часто приходившая скоротать с нами вечерок и жившая одно время в Вене, говорила, что я напоминаю ей знаменитую балерину Фанни Эльслер. «Айседора будет второй Фанни», – говорила она, и это еще с большей силой разжигало во мне честолюбивые мечты. Она посоветовала моей матери повести меня к одному знаменитому балетмейстеру в Сан-Франциско, но его уроки мне не понравились. Когда он приказывал мне подняться на носки, я спрашивала его: «Зачем?» А когда он отвечал: «Потому что это красиво», я с своей стороны заявляла, что это безобразно и совершенно неестественно. После третьего урока я покинула его класс и уже больше не возвращалась. Грубая и деревянная гимнастика, которую он называл танцами, только разбередила мою заветную мечту. А мечтала я о совершенно ином танце. Я не знала точно, в чем он будет заключаться, но я протягивала руки к какому-то невидимому миру, в который, чудилось мне, я смогу проникнуть, если только найду ключи от него.
Мое искусство было уже во мне, когда я была маленькой девочкой, и благодаря героическому духу моей матери, оно не осталось заглушенным. Мое мнение таково: уже ребенком нужно взяться за то, что является истинным призванием человека. Много ли есть родителей, которые понимают, что, давая своим детям, так называемое, образование, они только засоряют их умы всякими пошлостями, лишая возможности создать что-нибудь оригинальное и прекрасное. Но, по-видимому, иначе не может быть, ибо, в противном случае, откуда взялись бы те тысячи людей, без которых немыслима организованная жизнь современного мира.
У моей матери было четверо детей. Возможно, что путем давления на нас ей удалось бы превратить нас в практичных граждан. Случалось, что она плакалась: «Почему из всех четырех ни один не может быть практичным человеком? Почему все четверо должны быть служителями искусства?» Но именно ее собственный дух, тревожный и прекрасный, сделал нас служителями искусства. Моей матери не было ровно никакого дела до богатства, и нас она тоже учила смотреть с презрением на всякую собственность, вроде домов, дорогой мебели и всего прочего. Следуя ее примеру, я ни разу, кажется, в жизни не нацепила на себя какой-либо драгоценности. Она не переставала повторять нам, что это все мишура и вздор.
Расставшись со школой, я целиком ушла в чтение. В Окленде (где мы жили в то время) была библиотека, но даже, когда нам случалось жить на расстоянии многих миль от библиотеки, я не ленилась бегать туда за книгами, танцуя и прыгая по дороге. Заведующей Оклендской библиотекой была прекрасная женщина, поэтесса Ина Кулбрит. Она поощряла мое чтение, и мне кажется, что ей доставляло удовольствие, когда я просила какую-нибудь хорошую книгу. У нее были изумительные глаза, светившиеся огнем и страстью. Впоследствии я узнала, что мой отец одно время был без ума от нее. По-видимому, она-то и была поглощающей страстью его жизни, и, возможно, что невидимые нити притянули меня к ней.
Я читала в то время произведения Диккенса, Теккерея, Шекспира и множество других романов, и хороших и плохих, и стоящих и всякую дрянь, одним словом, я глотала все, что попадалось под руку. Я просиживала ночами и читала до самой зари – при свете огарков, которые я собирала на задворках в течение дня. Я также принялась писать роман, а одно время издавала даже целую газету, причем мне принадлежала и передовица, и хроника, и фельетон, и все остальное. А вдобавок к этому я вела дневник, для которого специально изобрела секретный язык, так как у меня в то время был «великий секрет». Я была влюблена!
Помимо преподавания танцев маленьким детям, я и сестра стали принимать также учеников постарше и обучали их так называемым салонным танцам – вальсу, мазурке и тому подобному. Между прочим, у нас оказалось также двое молодых людей среди учеников. Один – врач, другой – химик, на редкость красивый мужчина с изящным именем Вернон. Мне было в то время одиннадцать лет, но я казалась значительно старше, благодаря моей прическе и длинной юбке. Я записала в дневнике, что страстно, безумно влюблена. Возможно, что это так и было. Не знаю, догадывался ли об этом Вернон, я же в детстве была слишком робка, чтобы открыть свою тайну. Мы ходили с ним на балы, где он танцевал почти исключительно со мной, а по возвращении домой я сидела до утра и записывала в дневнике трепет, который я испытывала «кружась в его объятиях».
В течение дня Вернон работал в лаборатории при аптеке, и я часто проделывала много миль, лишь бы пройти мимо аптеки и взглянуть на него. Иногда я набиралась храбрости, заходила и здоровалась с ним. Однажды я узнала, где он живет, и по вечерам стала удирать из дому, часами простаивая под его окнами. Эта страсть продолжалась целых два года и, надо полагать, что я изрядно страдала от нее. А по прошествии двух лет Вернон сообщил мне, что в скором времени женится. Я излила всю муку наболевшей души своему дневнику и хорошо помню день, в который он венчался, и то, что я испытывала, когда он шел к алтарю под руку с какой-то некрасивой девушкой. После этого я уже больше не встречала его.
Но совсем недавно, когда я в последний раз выступала в Сан-Франциско, ко мне в уборную вошел джентльмен с совершенно белой головой, но с удивительно молодым и прекрасным лицом. Я тотчас же узнала его. Это был Вернон. Я подумала, что после стольких лет могу рассказать ему о страсти моей юности. Я была уверена, что это позабавит его, а он, между тем, точно перепугался и начал рассказывать про свою жену, которая была еще жива и которой он оставался всегда верен. Как просто другие люди умеют устраивать свою жизнь.
Это была моя первая любовь. Я была «безумно влюблена» и, мне кажется, что с тех пор не было дня, чтобы я не была безумно влюблена. Даже теперь я только начинаю оправляться от последней любовной атаки, которая была особенно бурной и злополучной. Я бы сказала, что нахожусь в стадии выздоровления перед последним актом.
Впрочем, весьма возможно, что представление уже кончилось. Придется, пожалуй, напечатать свой портрет и спросить читателей, какого они мнения насчет моей внешности!
Глава 3
Под влиянием прочитанных мною книг я начала строить планы о том, как бы покинуть Сан-Франциско и отправиться за границу. Я воображала, что получу ангажемент в каком-нибудь крупном театральном предприятии, и однажды отправилась к антрепренеру странствующей труппы и предложила ему посмотреть, как я танцую. Просьба происходила рано утром на огромной, черной, голой сцене. Под аккомпанемент матери я протанцевала в своей коротенькой белой тунике «Песню без слов» Мендельсона. Когда я кончила, антрепренер не сказал ни слова и только после долгого раздумья повернулся к моей матери со словами:
– Такого рода танцы для нашего театра не подходят. Это, может быть, годится для какой-нибудь церкви, но не для нас! Вы лучше возьмите ее домой.
Страшно разочарованная, но отнюдь не убежденная в его правоте, я начала вновь строить планы отъезда из Сан-Франциско. Я созвала всю семью на совет и в длинной речи, продолжавшейся целый час, я ясно изложила им все мои резоны, почему дальнейшее пребывание в Сан-Франциско немыслимо. Моя мать была несколько огорошена, но она готова была следовать за мною, куда угодно. Мы приобрели два самых дешевых билета до Чикаго и двинулись в путь. Моя сестра и двое братьев остались в Сан-Франциско. Было решено, что они присоединяться к нам, когда я разбогатею.
Мы прибыли в Чикаго в жаркий июньский день. У нас был с собою маленький сундук, немного старинных драгоценностей, доставшихся нам от бабушки, и двадцать пять долларов наличными деньгами. Я была убеждена, что немедленно найду ангажемент, и тогда все наши затруднения разрешатся очень просто и хорошо. На деле же вышло далеко не так.