– Я хочу изложить вам великую мысль, мистер Дейли. Вы, пожалуй, единственный человек во всей Америке, способный меня понять. Я сделала открытие – я открыла танец. Я вновь открыла искусство, которое оставалось забытым в течение двух тысяч лет. Вы один из величайших жрецов сцены, но в вашем театре совершенно отсутствует то, что прославило греческий театр. Я говорю об искусстве танца, об этом безмолвном трагическом хоре. Без этого театр представляет собою голову и тело без ног, необходимых им для поддержки. И вот я приношу вам танец. Я приношу вам идею, которая должна произвести полную революцию в искусстве нашей эпохи. Вы спросите, где я сделала свое открытие. Я вам отвечу: на побережье Великого океана, у дремучих сосновых лесов Сьерра-Невады. Вы знаете, что величайшим поэтом нашей страны является Уолт Уитмен, и я открыла танец, который достойного стихов. Я, в сущности, духовная дочь этого великого поэта. Я хочу создать новый танец для детей Америки, танец, в котором будет выражен дух Америки! Я хочу принести вашему театру живую душу, которой ему недостает – душу танцора. Ибо вы знаете (продолжала я, не обращая внимания на нетерпеливые возгласы антрепренера, несколько раз прерывавшего меня словами: «Этого вполне достаточно! Этого вполне достаточно!»), – ибо вы знаете, что рождением театра было рождение танца, что первым актером был танцор. Он танцевал и пел. А тем самым была создана трагедия. И до тех пор, пока танцор со своим неподдельным искусством не вернется на сцену, наш театр никогда не достигнет высоты своей славы!
Едва ли Августин Дейли мог понять, о чем говорит этот странный худощавый ребенок, осмеливающийся читать подобные проповеди. Но он только ответил:
– У меня есть маленькая роль в пантомиме, которую я собираюсь ставить в Нью-Йорке. Вы можете явиться на репетицию первого октября, и, если вы подойдете, я предоставлю вам ангажемент. Как вас зовут?
– Меня зовут Айседора, – ответила я.
– Айседора? Красивое имя. Ну, так вот, Айседора, мы увидимся с вами в Нью-Йорке первого октября.
Вне себя от радости, бросилась я домой к матери.
– Наконец-то нашелся человек, который сумел оценить меня! – воскликнула я. – Сам великий Августин Дейли обещал мне ангажемент! Мы должны быть в Нью-Йорке первого октября.
– Все это хорошо, – ответила мама, – но где же мы достанем денег на проезд?
Да, это, действительно, был вопрос серьезный. Но у меня вдруг блеснула мысль. Я отправила одному другу в Сан-Франциско телеграмму следующего содержания:
«Блестящий ангажемент театре Августина Дейли. Должны быть Нью-Йорке первого октября. Вышлите телеграфно сто на дорогу».
И случилось чудо! Деньги прибыли. Деньги прибыли, и вместе с ними моя сестра Элизабет и брат Августин, которые из моей телеграммы сделали вывод, что теперь наша фортуна обеспечена. Нам удалось приобрести билеты на всех и, трепеща от предвкушения великого будущего, полные светлых надежд, сели мы в поезд, направлявшийся в Нью-Йорк. Наконец-то, размышляла я, мир готов признать меня! О, если бы я знала, какие времена предстоят мне в дальнейшем, я, вероятно, потеряла бы всякое мужество.
Ян Мироский был вне себя от горя, когда узнал, что должен будет расстаться со мною. Но мы поклялись друг другу в вечной любви, и я уверила его, что скоро составлю себе состояние в Нью-Йорке, и мы тогда обвенчаемся. Не потому, что я хотя бы тогда верила в институт брака; просто я полагала, что должна буду сделать это ради матери. Я еще не подняла оружия во имя свободной любви, за которую я боролась впоследствии.
Глава 4
Мои первые впечатления в Нью-Йорке внушили мне мысль, что в этом городе несравненно больше понимания красоты и искусства, нежели в Чикаго. Помимо того, я была страшно рада, что очутилась снова вблизи моря. Я всегда чувствовала себя скверно в глубине материка. Мне казалось, что я задыхаюсь.
Мы поселились в пансионе на одной из боковых улиц, отходящих от Шестого Авеню. В этом пансионе было какое-то забавное сборище. Как и в Чикагском клубе, у этих людей была лишь одна общая черта: ни у кого не было денег, никто почти не в состоянии был уплатить за свое содержание и все жили в ожидании выселения.
Однажды утром я явилась в театр мистера Дейли и снова очутилась перед лицом великого антрепренера. Мне хотелось еще раз изложить ему мои идеи, но он был чем-то озабочен.
– Я пригласил из Парижа знаменитую актрису Джен Мэй, – сказал он. – И для вас тоже найдется роль в пантомиме, если вы умеете играть.
Я заранее должна оговориться, что для меня пантомима никогда не была искусством. Движения – это выражение лирики и эмоций человеческой души и они не могут иметь ничего общего со словами. Между тем, в пантомиме актеры заменяют слова движениями. Таким образом, получается не искусство танца и не искусство актера, а что-то такое среднее и, в общем, безнадежно ненужное. Тем не менее, у меня другого выхода не было, и я вынуждена была согласиться на эту роль. Я отправилась домой и начала изучать ее. Но все это вместе казалось мне страшно глупым, бессмысленным и совершенно недостойным моих идеалов и грез.
Уже первая репетиция была для меня ужасным разочарованием. Джен Мэй оказалась маленькой женщиной с каким-то бешеным темпераментом. Она не упускала случая впасть в ярость по каждому удобному поводу, и когда мне сказали, что я должна указать на нее пальцем, чтобы выразить «вы», прижать руку к сердцу, чтобы выразить любовь, а потом ударить себя по груди, чтобы сказать «я», то, вполне естественно, мне это показалось в высшей степени смешным. А если принять, к тому же, во внимание, что у меня не было никакого интереса к пантомиме, то станет понятным, почему я играла невероятно скверно, и Джен Мэй пришла в негодование. Она повернулась к мистеру Дэйли и заявила, что во мне нет ни малейшего признака таланта, и я едва ли сумею справиться со своей ролью. Услышав это, я первым делом подумала, что мне и матери грозит быть выброшенными на улицу безжалостной хозяйкой. Перед моими глазами еще стояла маленькая хористочка, которая лишь накануне была изгнана из пансиона (и, конечно, без чемодана, удержанного в уплату долга), и в одно мгновение в моей голове пронеслось воспоминание о пережитом нами в Чикаго. Слезы заструились из моих глаз и потекли по щекам. Должно быть у меня был очень трагический вид, так как лицо мистера Дэйли приняло довольно ласковое выражение, он похлопал меня по плечу и сказал:
– Вы только посмотрите, какое у нее выразительное лицо, когда она плачет. Ничего, она еще научится.
Но эти репетиции были для меня форменной пыткой. Мне приказывали делать такие движения, которые я считала вульгарными и глупыми, которые не имели ничего общего с музыкой, под которую они исполнялись. Но, конечно, молодость ко всему привыкает, и я, в конце концов, одолела свою роль.
Джен Мэй играла роль Пьеро, и в пантомиме была сцена, в которой я объяснялась ей в любви. Я должна была подойти к Пьеро и под три разные ноты музыки трижды поцеловать ее. На генеральной репетиции я это проделала с такой энергией, что оставила следы своих нарумяненных губ на лице Пьеро, который превратился в разъяренную Джен Мэй, и она здорово выдрала меня за уши… Недурное вступление на театральное поприще!
Не скрою, однако, что, наблюдая за этой актрисой, я не могла не восхищаться ее исключительно выразительным лицом. Если бы ее талант не оказался плененным ложной и бессмысленной пантомимой, из нее вышла бы, пожалуй, превосходная танцовщица. Но пантомима слишком ограничивает поле деятельности. Когда бы ни заходила речь о пантомиме, у меня всегда являлось желание сказать:
«Если вы хотите говорить, то почему же вы не говорите? Зачем тратить столько энергии на жесты, точно в убежище для глухонемых?»
Наступил день первого спектакля. Я была в костюме времен директории из голубого шелка, в белом парике и в огромной соломенной шляпе. Как болела моя душа за то погибшее искусство, о котором я мечтала, которое я собиралась дать миру! Я была до неузнаваемости загримирована и, в сущности, действительно не была сама собой. Бедная мамочка! Она сидела в первом ряду, и вид у нее был странно растерянный. Но даже после этого она не предложила вернуться в Сан-Франциско, хотя я видела по ее лицу, что она ужасно разочарована. Столько было затрачено сил и энергии, и какие жалкие результаты!
За все то время, что продолжались репетиции пантомимы, я не получила ни одного цента, и, конечно, нас «выставили» из пансиона. Мы сняли две пустые комнаты на Сто восьмидесятой улице, то так как у меня не было денег на трамвай, то нередко приходилось ходить пешком до Двадцать девятой улицы, где был расположен театр Августина Дэйли. Я то ходила, то бегала, то подпрыгивала, стараясь, по возможности, укоротить как-нибудь путь. Я даже выработала целую систему ходьбы для этой цели. Завтрака у меня не было за отсутствием денег, а потому я во время перерыва на завтрак пряталась в ложу и там засыпала от изнеможения. А потом я снова репетировала на голодный желудок. Шесть недель продолжались, таким образом, репетиции, пока, наконец, не был дан первый спектакль, да и то я получила первое жалование лишь через неделю после этого.
После двухнедельного пребывания в Нью-Йорке наша труппа отправлялась в турне, останавливаясь на один день в каждом городе. Я получала пятнадцать долларов в неделю, и из этих денег должна была покрывать все свои расходы. Половину я отсылала матери, чтобы она не умерла с голода. Когда мы подъезжали в какой-нибудь станции, я не шла в гостиницу, а с чемоданом в руках пешком отправлялась искать пансион. Я поставила себе правилом тратить не больше пяти-десяти центов в день, включая все расходы, и случалось, что мне приходилось часами бродить по городку, пока я находила такой дешевый пансион. По этой же причине мои поиски заводили меня иногда в места весьма сомнительной репутации. Я помню один дом, где мне отвели комнату, которая не запиралась на ключ, и мужчины, в большинстве пьяные, неоднократно делали попытки проникнуть ко мне «в гости». Я пришла в ужас. Мне с большим трудом удалось протащить тяжелый комод через всю комнату и забаррикадировать им дверь. Но даже после этого я не осмелилась уснуть и всю ночь провела на страже. Я не могу представить себе более жуткого существования, чем театральное турне в те времена.