Потом я протанцевала ему его «Нарцисса». В этой мелодии я представляла себе юношу Нарцисса, стоящего около ручья, влюбленного в свое собственное отражение и в конце концов умирающего от тоски и превращающегося в цветок. Это я и протанцевала перед Невином. Не успела еще замереть последняя нота, как он вскочил со стула, бросился ко мне и заключил меня в свои объятия. Он смотрел на меня глазами, полными слез.
– Вы ангел! – сказал он. – Вы ясновидящая. Все эти движения я видел, когда писал свою музыку!
Потом я протанцевала для него «Офелию», а после этого «Водяных Нимф». Он все больше и больше приходил в восторг. Под конец он сам сел к роялю и тут же сочинил для меня прелестный танец, названный им «Весна». Я всегда сожалела, что этот танец, хотя он и играл его мне много раз, так и остался незаписанным. Невин был совершенно очарован и сейчас же предложил мне дать с ним вместе несколько концертов в малом зале Карнеги-Холла. Он сам вызвался мне аккомпанировать.
Невин хлопотал о концерте, нанял зал, позаботился о рекламе и тому подобном. И каждый вечер он приходил со мной репетировать. Мне всегда казалось, что Этльберт Невин имел все задатки великого композитора. Он мог бы сделаться американским Шопеном, но страшные усилия, которые ему приходилось употреблять, вследствие тяжелых условий жизни, были, вероятно, причиной ужасной болезни, так рано унесшей его в могилу.
Первый концерт имел огромный успех; за ним последовали другие, которые произвели в Нью-Йорке настоящую сенсацию и, возможно, будь мы в то время достаточно практичны, мы нашли бы хорошего импресарио, и мне тогда уже удалось бы начать свою карьеру. Но мы были удивительно наивны.
Среди публики было много дам из так называемого общества, и следствием моего успеха было приглашение танцевать в различных салонах Нью-Йорка. В это время я сочинила танцы ко всей поэме Омара Хайяма в переводе Фицджеральда; во время моих танцев ее декламировал порою Августин, а иногда моя сестра Эли-забет.
Приближалось лето. Я получила приглашение от миссис Астор танцевать у нее на вилле. Моя мать, Элизабет и я отправились в Ньюпорт, бывший в то время излюбленной летней резиденцией американской аристократии. Миссис Астор представляла собою в Америке то же, что королева в Англии. Люди, попадавшие в ее общество, трепетали, точно в присутствии коронованных особ. С нами она была очень любезна. Представление она устроила на лужайке, и самое изысканное общество Ньюпорта смотрело на то, как я танцевала на этой лужайке. У меня есть фотография этого представления, на которой видна почтенная миссис Астор, сидящая рядом с Гарри Лиром, а кругом нее ряды Вандербильтов, Бельмонтов и так далее. После этого я танцевала в других особняках Ньюпорта, но аристократические дамы были так экономны в своих гонорарах, что нам едва хватало, чтобы уплатить за свой проезд и содержание в отеле. А кроме того, хотя они и смотрели на мои танцы, как на что-то необыкновенно привлекательное, но ни одна из них не имела ни малейшего представления о том, что я делаю. Да и вообще наш визит в Ньюпорт обманул все наши ожидания. Эти люди, казалось, настолько погрязли в преклонении перед своими персонами, так кичились своим богатством, что у них не могло быть ни малейшего понятия об искусстве.
Как и в Калифорнии, где жизнь меня нисколько не удовлетворяла, так и теперь я чувствовала непреодолимое желание найти какую-нибудь более подходящую для себя атмосферу, чем Нью-Йорк. Я мечтала о Лондоне, о писателях и художниках, с которыми там можно познакомиться:
– Джордж Мередит, Генри Джемс, Уаттс, Суинберн, Бэрн-Джонс, Уистлер… Все это были магические имена. Но, говорю откровенно, в Нью-Йорке я не нашла ни помощи, ни просвещенного сочувствия к моей идее.
Между тем школа Элизабет разрослась, и мы из студии в Карнеги-Холл переехали в две большие комнаты в первом этаже отеля «Виндзор»; стоили они девяносто долларов в неделю, и мы очень скоро поняли, что при той цене, которую нам платили за уроки танцев, мы не в состоянии будем платить такую сумму за комнаты, помимо всех остальных расходов. Со стороны мы, казалось, пользовались успехом, но наш банковский счет в то время показывал полный дефицит. «Виндзор» был мрачный отель, и мы имели мало радости от того, что жили в нем, с трудом пытаясь свести концы с концами. Однажды вечером, сидя с сестрой у камина, мы беседовали, недоумевая, где бы нам найти необходимую сумму для уплаты за комнату. И вдруг я воскликнула: «Единственное, что нас могло бы еще спасти, это пожар, который снес бы отель до основания!» В третьем этаже этого же отеля жила очень богатая старая дама; комнаты ее были полны старинной мебели и картин. Она имела обыкновение ровно в восемь часов утра спускаться в столовую к первому завтраку. Мы решили, что на следующее утро я пойду к ней и попрошу одолжить нам денег. Я так и сделала. Но старуха была в очень скверном настроении, отказала мне в моей просьбе и… пожаловалась на плохой кофе.
– Я много лет уже живу в этом отеле, – сказала она. – Но если не дадут мне хорошего кофе, я уеду отсюда.
И она действительно покинула его в тот же день, так как отель сгорел дотла, и она вместе с ним! Элизабет своим присутствием духа отважно спасла свою танцевальную школу, выведя своих учениц за руки из пылающего здания. Но нам ничего не удалось спасти, и мы потеряли все наше имущество, включая и фамильные портреты, которые нам были особенно дороги. Мы поселились временно в одной комнате в отеле «Бэкингем», на том же авеню, и через несколько дней очутились в таком же положении, в каком были по приезде в Нью-Йорк, то есть без гроша.
– Такова уже наша судьба, – говорила я. – Нам надо ехать в Лондон.
Глава 6
После всех этих несчастий, случившихся в конце сезона, мы остались в Нью-Йорке совершенно беспомощными. Тогда-то мне и пришла мысль отправиться в Лондон. После пожара отеля «Виндзор» мы остались совершенно без вещей, даже без самой необходимой смены белья. Моя работа у Августина Дэйли и мой личный опыт, когда я танцевала перед высшим обществом Ньюпорта, все это принесло мне лишь горькое разочарование. Я чувствовала, что больше чем на это, Америка не откликнется, что не стоило стучаться у наглухо запертой двери, перед такой холодной публикой. Моей заветной мечтой было добраться до Лондона.
Семейство наше сократилось теперь до четырех человек. Августин, игравший Ромео в одной небольшой странствующей труппе, влюбился в шестнадцатилетнюю девочку, исполнявшую роль Джульетты, и однажды, приехав домой, объявил, что женился. Это было принято нами, как измена. По какой-то неизвестной мне причине, моя мать была страшно рассержена. Она поступила так же, как она это сделала в тот раз, когда впервые пришел мой отец, о чем я уже рассказывала. Выйдя в соседнюю комнату, она оглушительно хлопнула дверью. Элизабет нашла спасенье в молчании, а истерика сделалась на этот раз с Рэймондом. Только я одна сочувствовала Августину. Я сказала ему, бледному от горя, что поеду с ним, чтобы познакомиться с его женой. Он повез меня в унылые меблированные комнаты, находившиеся на небольшой боковой улице, где мы взобрались на пятый этаж в комнату Джульетты. Она была очень хорошенькая и очень хрупкая и казалась болезненной. Они сообщили мне, что ожидают ребенка.
Итак, в наших лондонских планах Августин поневоле перестал участвовать. Семейство, казалось, смотрело на него, как на упавшего в пути и недостойного той великой будущности, к которой мы стремились.
И вот, с наступлением лета, мы вновь оказались в голой студии и без гроша. Тогда мне пришла блестящая мысль просить богатых дам, в салонах у которых я танцевала, ссудить нам денег на проезд в Лондон. Первым делом я поехала к даме, жившей в роскошном особняке на 59-й улице, выходившем окнами на Централ-Парк. Я рассказала ей про пожар в отеле Виндзор, о том, что мы потеряли все наше имущество, что Нью-Йорк недостаточно ценит нас, и что в Лондоне, я уверена, мы найдем должную себе оценку.
Она подошла, наконец, к своему бюро и, взяв перо, начала заполнять чек. Сложив его, она подала его мне. Простившись с ней со слезами на глазах я выбежала из дома… но увы! Дойдя до Пятой авеню, я убедилась, что чек был только на 50 долларов, – сумма совершенно недостаточная, чтобы ехать всем семейством в Лондон.
После этого я попробовала обратиться к жене другого миллионера, жившего в начале Пятой авеню, и мне пришлось пройти пешком пятьдесят кварталов, отделяющих 59-ю улицу от ее дворца. Здесь еще более холодно приняла меня пожилая дама, сделавшая мне строгий выговор за непрактичность моей просьбы. Она также объяснила мне, что если бы я когда-нибудь изучала балетные танцы, она, быть может, была бы другого мнения, что она знала когда-то балетную танцовщицу, которая составила себе состояние! В пылу разговора мне сделалось дурно, и я упала. Было уже четыре часа дня, а я еще ничего не ела. Это, по-видимому, встревожило даму, так как она позвонила и приказала великолепному лакею принести мне чашку шоколаду и подрумяненного хлеба. Слезы мои капали в шоколад и на хлеб, но я все-таки старалась убедить даму, что нам необходимо ехать в Лондон.
– Я когда-нибудь стану знаменитостью, – говорила я ей, – и вам будет лестно, что вы сумели угадать крупный талант.
Наконец, эта владелица шестидесяти, приблизительно, миллионов преподнесла мне чек… тоже на пятьдесят долларов! Но она прибавила при этом:
– Когда вы заработаете, вы мне их вернете.
Я никогда ей не возвратила этого долга, предпочитая отдать деньги бедным.
Таким же образом я обратилась к большинству миллионерш Нью-Йорка и, в результате, у нас для поездки в Лондон оказалась умопомрачительная сумма в триста долларов. Этих денег не хватило бы даже на билеты третьего класса обыкновенного парохода, особенно, если бы мы хотели иметь хоть немного средств по приезде в Лондон.
Рэймонду пришла блестящая мысль: он обыскал все набережные, пока не нашел небольшое судно, перевозившее скот и отправлявшееся в Гулль. Капитан парохода был так тронут рассказом Рэймонда, что согласился взять нас пассажирами, хотя это было против правил. Итак, в одно прекрасное утро мы с несколькими саквояжами (наши сундуки сгорели при пожаре в отеле Виндзор) сели на пароход. Я думаю, что это путешествие очень повлияло на то, что Рэймонд сделался потом вегетарианцем, так как вид нескольких сотен несчастных животных, бьющихся в своих стойлах, бодающих друг друга и мычавших самым жалким образом, произвел на нас глубокое впечатление.