Перед отъездом из Нью-Йорка я около года не видала Яна Мироского, и вот однажды получается письмо от одной приятельницы в Чикаго, в котором она сообщает, что Мироский отправился волонтером на Кубу, доехал только до лагеря во Флориде, схватил там тиф и умер. Письмо это было для меня страшным ударом. Я не могла поверить, что это была правда. Однажды днем я зашла в Институт Купера и, просмотрев там кипы старых газет, нашла и его имя среди сотен других умерших, напечатанных мелким шрифтом.
В своем письме приятельница дала мне также лондонский адрес жены Мироского. Однажды я села в кэб и поехала искать мадам Мироскую. Адрес был очень дальний, где-то в Хоммерсмите. Находясь все еще более или менее под влиянием пуританской Америки, я считала ужасным, что у Яна Мироского в Лондоне осталась жена, о которой он мне ничего не говорил. Поэтому я никому не сказала о своем намерении. Получив от меня адрес, извозчик повез меня, как мне показалось, куда-то страшно далеко, почти на окраину Лондона. Тут шли длинные ряды небольших серых домов, один – копия другого, и, наконец, мы нашли Стелла-Хоус; я позвонила у двери, которую мне открыла более обыкновенного мрачно настроенная лондонская горничная. Я спросила мадам Мироскую, и меня ввели в душную гостиную.
Над головой моей раздавался топот ног, и чей-то резкий, внятный голос говорил: «Ну, девочки, тише, тише». Стелла-Хоус был школой для девочек. Я старалась преодолеть свое волнение, в котором, несмотря на трагическую смерть Яна, страх смешивался с гнетущей ревностью. Вдруг открылась дверь, и в комнату вошла самая удивительная маленькая фигурка, которую я когда-либо видела, ростом не более четырех футов, тонкая, с блестящими серыми глазами, редкими седыми волосами и маленьким бледным лицом, с тонкими, плотно сжатыми бескровными губами.
Приветствовала она меня не особенно радушно. Я постаралась объяснить ей, кто я такая.
– Знаю, – сказала она. – Вы – Айседора. Ян во многих своих письмах упоминал о вас.
– Мне так жаль, – нерешительно сказала я. – Он никогда не говорил мне про вас.
– Да, – отвечала она, – он не хотел никому говорить, но я должна была к нему ехать, и вот теперь… он умер.
Она произнесла это таким голосом, что я начала плакать. Тогда и она расплакалась, и после этого мы навсегда остались друзьями.
Она повела меня наверх, в свою комнату, стены которой были увешаны фотографиями Яна Мироского. Тут были и его портреты в молодости – лицо необыкновенной красоты и силы, и фотография его в солдатском мундире, которую его жена окружила крепом. Она рассказала мне историю их жизни, о том, как он поехал искать счастья в Америке и как не хватило у них денег, чтобы обоим ехать вместе.
– Я должна была к нему поехать, – сказала она снова. – Он постоянно мне писал: «Скоро у меня будут деньги, и ты приедешь».
Проходили годы, она продолжала быть воспитательницей в школе для девочек, волосы ее почти побелели, а Ян так и не прислал ей денег на проезд в Америку.
Я сравнивала судьбу этой терпеливой маленькой старушки (мне она казалась очень старой) со своими собственными отважными путешествиями, и я никак не могла этого понять. Она ведь была женой Яна Мироского, отчего же она к нему не поехала, если ей так этого хотелось? Хотя бы в четвертом классе! Я никогда не могла понять, ни тогда, ни позже, почему, если человеку что-нибудь хочется сделать, он не может этого выполнить? Я, никогда не задумывалась, делала все, что хотела. Это часто доводило меня до несчастья, до беды, но, по крайней мере, я чувствовала удовлетворение, поступая так, как мне угодно. Как могло это бедное терпеливое, маленькое создание год за годом ждать, чтобы человек, который был ее мужем, прислал за ней?
Я сидела в ее комнате, окруженная портретами Яна, а она, крепко сжав мои руки, безостановочно говорила о нем, пока, наконец, я не заметила, что становится темно.
Она взяла с меня обещание приехать к ней снова, а я сказала, что и она должна к нам приехать. Она ответила, что у нее нет никогда ни минуты свободной, так как ей приходится работать с раннего утра до позднего вечера, обучая девочек и исправляя их тетради.
Так как я отпустила кэб, то домой мне пришлось ехать на крыше омнибуса. Я помню, что всю дорогу домой я плакала о судьбе Яна Мироского и его бедной маленькой жены, но в то же время ощущала какое-то странное торжествующее чувство силы и презрения к неудачникам или к тем, кто всю свою жизнь проводит в ожидании чего-то. Так жестока бывает ранняя юность.
До того времени я всегда спала, храня под подушкой фотографию и письма Яна Мироского, но, вернувшись домой, я спрятала их в сундук.
Когда окончился первый месяц нашего пребывания в студии в Челси, погода стояла очень жаркая, и мы сняли меблированную студию в Кенсингтоне. Здесь у меня был рояль и много свободного места для работы. Но в конце июля окончился лондонский сезон, и у нас в перспективе был август и очень мало наличных денег. Весь август мы провели странствуя между Кенсингтонским музеем и библиотекой Британского музея и часто, после закрытия библиотеки, пешком возвращались из музея в нашу студию.
Однажды вечером, к моему удивлению, появилась маленькая мадам Мироская и пригласила нас обедать в ресторан. Она была в сильном волнении. Для нее это было важным событием, и она даже заказала по этому случаю бутылку бургундского. Она просила меня рассказать ей, каким ее Ян был в Чикаго и что он говорил. Я рассказала ей о том, как он любил собирать в лесах златоцвет, как однажды я увидела его с горевшими на солнце рыжими волосами и с полной охапкой желтых цветов в руках, и как память о нем навсегда связана у меня с этими цветами. Она плакала, да и я тоже проливала слезы. Мы выпили еще одну бутылку бургундского и предались целой оргии воспоминаний. Потом она покинула нас и отправилась домой в Стелла-Хоус, для чего ей надо было пересаживаться на бесконечное количество омнибусов.
Наступил сентябрь. Элизабет продолжала переписываться с матерями некоторых наших нью-йоркских учениц, и одна из них прислала ей денег на обратный проезд. Элизабет решила, что ей пора возвращаться в Америку и там заработать немного денег.
– Ведь если я заработаю, то сумею и тебе прислать, – сказала она мне на прощание. – А ты скоро будешь богата и знаменита, и мне скоро удастся вернуться к вам.
Помню, мы пошли в магазин на Кенсингтон Хай-стрит и купили ей теплое дорожное пальто, а проводив, наконец, ее на вокзал, мы – трое оставшихся – возвратились в студию, где провели несколько дней в полном унынии.
Веселая и кроткая Элизабет уехала. Уже стоял холодный и унылый октябрь. Мы в первый раз познакомились с лондонским туманом и, весьма вероятно, что постоянное недоедание развило в нас малокровие. Даже Британский музей потерял всю свою прелесть. Бывали дни, когда у нас не хватало мужества выходить из дому, и мы сидели в студии, завернувшись в одеяла и кусочками картона на импровизированной доске играли в шашки.
Я с таким же изумлением вспоминаю наше обычное непонятное легкомыслие, с каким возвращаясь мысленно к этому периоду, удивляюсь нашему полнейшему упадку духа. Бывали дни, когда у нас даже не хватало мужества встать утром с постели, и мы валялись целый день,
Наконец от Элизабет пришел денежный перевод. Она добралась до Нью-Йорка, остановилась в отеле «Бэкингем» на Пятой авеню, открыла школу и дела ее шли хорошо. Это нас подбодрило. Так как срок найма нашей студии уже истек, то мы сняли небольшой меблированный домик близ Кенсингтон-сквер. Это давало нам право на особый ключ от Кенсингтонского сада.
В один спокойный и сухой осенний вечер, когда Рэймонд и я танцевали в саду, к нам подошла удивительно красивая дама в большой черной шляпе и спросила:
– Из какой это сказочной страны вы сюда попали?
– Совсем не из какой-либо страны, а с луны, – ответила я.
– Уж не знаю – с луны или нет, но вы очень милы. Не зайдете ли вы ко мне?
Мы отправились с ней в ее чудный дом на Кенсингтон-сквер, где несравненными кистями Бэрн-Джонса, Россети и Вильяма Морриса ее образ был увековечен на полотне.
Это была миссис Кэмпбел, знаменитая в свое время красавица актриса. Усевшись за рояль, она сыграла нам и спела несколько старинных английских песен, потом декламировала нам и, наконец, я протанцевала для нее. Она была необыкновенно прекрасна, с роскошными черными волосами, большими черными глазами, белоснежным цветом лица и грудью богини.
Мы все буквально влюбились в нее, и эта встреча с ней окончательно избавила нас от угнетенного и унылого состояния, в котором мы постоянно находились. С этого же знакомства началась перемена и в нашей судьбе, так как миссис Кэмпбел пришла в восторг от моих танцев, что дала мне рекомендательное письмо к миссис Виндхэм. Она рассказала нам, что совсем молодой девушкой дебютировала в доме миссис Виндхэм, где читала монолог Джульетты. Миссис Виндхэм приняла меня чрезвычайно любезно, и я в первый раз узнала, что представляет собой пятичасовой английский чай.
Пылающий камин, хлеб с маслом, очень крепкий чай, желтоватый туман за окном и медлительная английская беседа, – все это делает Лондон особенно привлекательным. Я и раньше была им очарована, но с этой минуты я его горячо полюбила. В этом доме царила какая-то волшебная атмосфера комфорта, культурности и свободы, и должна сознаться, что я чувствовала себя там совсем привольно. Великолепная библиотека тоже чрезвычайно привлекала меня.
Миссис Виндхэм пригласила меня танцевать у нее в салоне на вечере, на котором присутствовали почти все артистические и литературные сливки Лондона. Здесь я познакомилась с человеком, которому суждено было навсегда оставить след в моей жизни. В то время ему было около пятидесяти лет, и голова у него была самая красивая, какую я когда-либо видела: глубоко сидящие глаза под выпуклым лбом, классический нос и нежно очерченный рот, высокая, стройная, слегка сгорбленная фигура, седые волосы, разделенные посредине и волнами спускавшиеся на уши, и на редкость милое выражение лица. Таков был Чарльз Галле, сын знаменитого пианиста. Странно, что изо всех молодых людей, с которыми я тогда встречалась и которые готовы были за мной поухажив