еха!
Хорошо отзывался Есенин о А. Блоке, отдавал должное Н. Клюеву и другим. Словом, неблагодарным не был, хотя временами его, что называется, заносило. И это дало Мариенгофу повод написать в «Романе без вранья»: «Есенин никого не любил, и все любили Есенина». Выражаясь осторожно, спорное заключение.
Тяжёлые бытовые условия не стали неодолимым препятствием для творческой деятельности поэта. За бурные и тревожные 1917–1918 годы Есенин написал три десятка стихотворений и одиннадцать маленьких поэм: «Товарищ», «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Инония», «Сельский часослов», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик», «Пантократор». Главная мысль, которая связывает эти произведения в одном цикле, была сформулирована автором уже в поэме «Певущий зов»: «Не губить пришли мы в мире, а любить и верить».
А. Марченко, исследовательница творчества Сергея Александровича, писала о «революционно-космическом» цикле: «Лев Троцкий утверждал: Есенин погиб потому, что был несроден революции. Маленькие поэмы опровергают это утверждение. Ни одно из созданных в те годы поэтических произведений, включая „Двенадцать“ Блока, не может соперничать с этой уникальной вещью по части органического сродства с мужицкой стихией, разбуженной эпохой войн и революций».
Писательская коммуна. В самый разгар холодов зимы 1918/19 годов Есенину пришла мысль образовать коммуну писателей и поэтов с целью добиться для них тёплого помещения, обнаруженного им в Козицком переулке. В коммуну вошли: сам Сергей Александрович, С. Гусев-Оренбургский, Р. Ивнев, Б. Тимофеев и другие. Моссовет выделил им пятикомнатную квартиру с паровым отоплением, и жизнь «коммунаров» началась. По воспоминаниям Рюрика Ивнева, началась она нашествием друзей, приятелей и знакомых членов коммуны. Словом, пыль столбом и море разливное спиртного.
«Надо упомянуть, – отмечал Ивнев, – что в ту пору Есенин был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить, как это было у большинства наших гостей и особенно у милейшего и добрейшего Ивана Сергеевича Рукавишникова. Есенина просто забавляла эта игра в богему. Ему нравилось наблюдать тот ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он мало пил и много веселился, тогда как другие много пили и под конец впадали в уныние и засыпали.
Второй и третий день ничем не отличались от первого. Гости и разговоры, разговоры и гости и, конечно, опять вино. Четвёртый день внёс существенное „дополнение“ к нашему времяпрепровождению: одна треть гостей осталась ночевать, так как на дворе стоял трескучий мороз, трамваи не ходили, а такси тогда не существовало».
Словом, работать было невозможно, и это угнетало Ивнева: «Есенин заметил моё „упадническое“ настроение и как мог утешал меня, что волна гостей скоро спадёт и мы „засядем за работу“. При этом он так хитро улыбался, что я понимал, насколько он сам не верит тому, о чём говорит. Я делал вид, что верю ему, и думал о моей покинутой комнате, но тут же вспоминал стакан со льдом вместо воды, который замечал прежде всего, как только просыпался утром, и на время успокаивался. Прошло ещё несколько шумных дней. Как-то пришёл Иван Рукавишников. И вот в три часа ночи, когда я уже спал, его приносят в мою комнату мертвецки пьяного и говорят, что единственное „свободное место“ в пятикомнатной квартире – это моя кровать, на остальных же – застрявшие с вечера гости. Я завернулся в одеяло и эвакуировался в коридор. Есенин сжалился надо мной, повёл в свою комнату, хохоча, спихнул кого-то со своей койки и уложил меня около себя.
На другой день, когда все гости разошлись и мы остались вдвоём, мы вдруг решили написать друг другу акростихи. В квартире было тихо, тепло, тишайший Гусев-Оренбургский пил в своей комнате свой излюбленный чай. Никто нам не мешал, и вскоре мы обменялись листками со стихами. Вот при каких обстоятельствах „родился“ акростих Есенина, посвящённый мне. Это было 21 января 1919 года. Вот почему Есенин к дате добавил „утро“».
Радость, как плотвица быстрая,
Юрко светит и в воде.
Руки могут церковь выстроить
И кукушке и звезде.
Кайся нивам и черёмухам, —
У живущих нет грехов.
Из удачи зыбы промаха
Воют только на коров.
Не зови себя разбойником,
Если ж чист, так падай в грязь.
Верь – телёнку из подойника
Улыбается карась.
На десятый день Р. Ивнев всё же сбежал из тёплой квартиры в свой «ледник». Есенину повезло больше – чудом попал в элитную гостиницу.
Вечера в гостинице «Люкс». В конце января Есенин и А. Б. Мариенгоф оказались без крыши над головой. Анатолий Борисович вспоминал:
– Мы ночевали у друзей, мужчин и женщин, в непонятно за кем числящихся номерах гостиницы «Европа», в поезде нашего приятеля Малабуха, в номере Георгия Устинова в гостинице «Люкс», короче говоря, где только придётся.
Г. Ф. Устинов был ответственным работником «Центропечати» и автором первой книги о Троцком, которого вознёс до небес: «джентльмен революции», «Горьковский Данко», «пламенная карающая десница революции», «пламенный революционный трибун», «экстракт организованной воли». Крайне негативную характеристику Георгию Феофановичу дал В. И. Кузнецов, автор исследования «Сергей Есенин: тайна смерти»:
«Устинов – слепой фанатик и честолюбец – всецело во власти того, кто его пригрел, дал ему возможность уверовать в свой художественный и публицистический талант. Устинов сопровождал наркомвоенмора в специальном поезде, наводившем ужас на красноармейцев своими расстрельными рейсами. Выполнял в „Поезде Троцкого“ обязанность ответственного секретаря газеты „В пути“».
Есенина Устинов впервые увидел осенью 1918 года на одном из литературных собраний издательства ВЦИК. Его удивило неожиданное появление никому не известного желтоволосого мальчика в поддёвке и сапогах бутылками, который ласково и застенчиво всем улыбался и выступил со странным заявлением:
– Революция – это ворон, которого мы выпускаем из своей головы в разведку.
Вскоре состоялось и их знакомство. Произошло оно в столовой на Тверской, напротив кафе «Алатра». В нем собирались самые бедные писатели, поэты, журналисты.
– В этой литературной столовке с кониной, жилами которой можно было бы засупонивать хомут, мы ежедневно кормились лошадиной полупадалью и протухшими сушёными овощами. Изредка, как редкую роскошь, получали маленький скроек чёрного хлеба, усатого, как унтер-офицер. С этой столовой началось наше знакомство с Сергеем Есениным, перешедшее затем в тёплую сдержанную дружбу.
В «сдержанную»! То есть истинной дружбы «нараспашку», как говорил поэт, не было. Что-то настораживало Сергея Александровича в Устинове, хотя он относился к нему очень положительно и помогал в публикации его произведений, да и с жильём помог в зиму 1918/19 годов.
– Мы жили вдвоём, – вспоминал Георгий Феофанович. – И во всех сутках не было одного часа, чтобы мы были порознь. Утром я шёл в «Центропечать», где заведовал лекционным отделом. Есенин сидел у меня в кабинете и читал, а иногда что-нибудь писал. Около двух часов мы шли работать в «Правду», где я был заведующим редакцией. Есенин сидел со мною в комнатке и почитывал все газеты, которые мне полагались.
Вечером, кончив работу, мы шли обедать в случайно обнаруженную «нелегальную» столовку на Среднем Гнездниковском, ели сносный суп, иногда даже котлеты – самые настоящие котлеты, за которые платили слишком дорого для наших тогдашних заработков.
После вечерней трапезы друзья шли «домой». Домом для них была гостиница «Люкс» (будущая «Центральная») на Тверской. Вечера проходили в бесконечных разговорах обо всём: о литературе и поэтах, о политике, о революции и её вождях, впадая при этом в крайнюю метафизику[29], ассоциировали землю с женским началом, а солнце – с мужским, бросались мирами в космосе, как дети мячиком, и дошли до того, что я однажды в редакции пустился в спор с Н. И. Бухариным, защищая нашу с Есениным метафизическую теорию. Бухарин хохотал, как школьник, а я сердился на его «непонимание». Убедившись, что у меня «вывихнулись мозги», Бухарин сказал:
– Ваша метафизика не нова, это мальчишеская теория, путаница, чепуха. Надо посерьёзнее заняться Марксом…
В споре участвовал недавний председатель Высшего совета народного хозяйства В. В. Оболенский. Он принял сторону Устинова и Есенина, снисходительно отнеся их метафизику как поэтическую теорию, вполне допустимую… только не для серьёзных людей, а для поэтов. На это Сергей Александрович заявил:
– Кому что как кажется. Мне, например, месяц кажется барашком.
Вскоре «ряды» метафизиков пополнились писателем С. И. Гусевым-Оренбургским. Обычно он сидел на диване, тихо наигрывая на гитаре, а Устинов с Есениным ходили по комнате и разговаривали:
– Женщина есть земное начало, но ум у неё во власти луны, – говорил Есенин. – У женщины лунное чувство. Влияние луны начинается от живота книзу. Верхняя половина человека подчинена влиянию солнца. Мужчина есть солнечное начало, ум его от солнца, а не от чувства, не от луны. Между землёй и солнцем на протяжении миллиардов веков происходит борьба. Борьба между мужчиной и женщиной есть борьба между чувством и разумом, борьба двух начал – солнечного и земного…
– Когда солнце пускает на землю молнию и гром, это значит – солнце смиряет землю…
– Да, да. Это удивительно верно, – восторженно говорит Есенин. – Деревня есть женское начало, земное, город – солнечное. Солнце внушило городу мысль изобрести громоотвод, чтобы оно могло смирять землю, не опасаясь потревожить город. Во всём есть высший разум.
Этот разговор проходил в период, когда поэт работал над поэмой «Пантократор», ставшей поэтическим выражением его метафизической теории. При содействии Устинова «Пантократор» был опубликован в газете «Советская страна» 17 февраля 1919 года.