Номер Устинова с каждым днём становился всё более посещаемым любителями литературы. 6 марта журналист И. Е. Репин писал в своём дневнике: «Двенадцать часов ночи. Идёт горячий спор о революции. Нас шесть человек. Сергею Есенину охота повернуть земной шар, нашу русскую зиму отодвинуть на место Сахары, а у нас цвела бы весна, цветы, солнце и всё прочее. В нём горит поэтический огонь. Он живой, умный малый…» (2, 371).
Характерна для того времени приписка, сделанная к записи Репина: «Третий день не топят: нет дров». Это в элитной гостинице! Что же касается простых смертных, то им рекомендовалось:
«Вести топку возможно короткое время, сокращая для этого число приготовляемых кушаний и ставя их на плиту все сразу же после затопки плиты.
Варить сразу возможно большее количество пищи – на 2–3 дня или в одной плите на несколько семей, чтобы можно было реже топить плиты или печи (2–3 раза в неделю), разогревая кушанья в остальные дни на голландских печках, на керосине, газе, в дровянках и т. п.
В квартирах с местным отоплением готовить пищу по возможности в отопительных (голландских и утермарковских) печах, не топя плиты. После затопки плиты вести первое время интенсивное сгорание при открытой задвижке… Для ускорения варки и подогрева, а следовательно, и для уменьшения расхода дров выгоднее пользоваться посудой конической формы.
Обед для средней семьи приготовляется на 5–6 поленьях дров толщиною по два вершка. Пищу можно не доваривать – если её укутать в одеяло и пр., она дойдёт сама.
Пользоваться термосами – утеплёнными фанерными ящиками (есть в продаже, стоимостью от 50 до 100 руб.). В них пища доваривается и сохраняется в тёплом виде 10–15 часов.
Весьма большое значение приобретают появившиеся недавно маленькие металлические (железные) лёгкие печи – „дровянки“ для разогрева и варки пищи на лучинах или очень маленьких поленьях. При аккуратном ведении кухонного хозяйства на среднюю семью хватает для варки пищи на дровянках 1–3 поленьев в день.
Итак, для возможно экономического расходования дров необходимо: 1) возможно реже топить плиту, стараясь провести стряпню как можно быстрее; 2) разогревать и варить пищу по возможности на керосинке, газе или дровянках и 3) обязательно употреблять термосы. Одно уже применение термосов сокращает расход топлива в 2–2,5 раза…» (Топливный голод. М., 1918, 1 ноября).
…Устинов был твёрдокаменным большевиком и имел связи в высших сферах власти: к нему захаживали два Николая – Бухарин и Осинский, не последние люди в советском государстве. И вот однажды, когда Есенин и его покровитель ужинали, заявились приятели Сергея – поэты Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич, Сандро Кусиков и художник Дид Ладо. Пришли со спиртом. После выпивки разговорились. Георгий Феофанович пожаловался на положение на фронте. В ответ Дид Ладо ляпнул:
– Большевикам накладут, слава богу!
Устинов молча встал из-за стола, вытащил револьвер и прицелился в пьяного художника.
– Сейчас я тебя прикончу! – страшно матерясь, заорал он.
Шершеневич и Кусиков попытались урезонить Устинова, но тот пригрозил:
– Будете защищать – и вас заодно!
Единственным, кто сообразил, как не допустить самосуда, оказался Есенин. Не обращая внимания на разошедшегося приятеля, он снял башмак и с показным негодованием бросился на Дида. Пока он лупил художника своим башмаком, Устинов несколько поостыл и ограничился тем, что спустил незадачливого оппонента с лестницы.
В миниатюре этот инцидент отражал трагедию и будни Гражданской войны, о которой Есенин писал:
Цветы сражалися друг с другом,
И красный цвет был всех бойчей.
Их больше падало под вьюгой,
Но всё же мощностью упругой
Они сразили палачей.
Октябрь! Октябрь!
Мне страшно жаль
Те красные цветы, что пали…
Поэт сожалеет только о красных цветах, то есть о той части россиян, которые на фронтах Гражданской войны сражались под знамёнами пролетариата. Белые для него палачи. Это было политическое кредо Есенина в два первых года советской власти, и этому в немалой степени способствовало тогдашнее окружение поэта: Кузько, Гейман, Устинов, Герасимов, в некоторой степени Бухарин и Осинский. Собственные надежды на крестьянский рай, который обеспечат большевики, и общение с некоторыми из них, подвигли поэта на попытку приобщиться к партии победителей.
«Перед тем как написать „Небесного барабанщика“, – рассказывал Устинов, – Есенин несколько раз говорил о том, что он хочет войти в коммунистическую партию. И даже написал заявление, которое лежало у меня на столе несколько недель… Я понимал, что из Есенина, с его резкой индивидуальностью, чуждой какой бы то ни было дисциплины, никогда никакого партийца не выйдет. Да и ни к чему это было.
Только немного позднее, когда Н. Л. Мещеряков написал на оригинале „Небесного барабанщика“, предназначавшегося мною для напечатания в „Правде“: „Нескладная чепуха. Не пойдет. Н. М.“, – Есенин окончательно бросил мысль о вступлении в партию. Его самолюбие было ранено – первое доказательство того, что из него не вышло бы никакого партийца» (2, 367).
Что касается истории с «Небесным барабанщиком», то надо сказать, что эту вещь портят бессмыслицы, которые советские литературоведы относили к поэтическим гиперболам. Вот, например, выпад автора против белогвардейцев, которых он называет стадом горилл:
Если это солнце
В заговоре с ними, —
Мы его всей ратью
На штыках подымем.
Если этот месяц
Друг их чёрной силы, —
Мы его с лазури
Камнями в затылок.
Разметём все тучи,
Все дороги взмесим.
Бубенцом мы землю
К радуге привесим…
Но в поэме славилась Красная армия, и это обеспечило ей зелёную улицу в советской печати: не все издатели были такими принципиальными, как редактор главной газеты большевиков.
…Худо-бедно, но зиму москвичи выдержали, дождались весны. Потеплело, на тротуарах наледь, с крыш капает, кое-где большие лужи. Устинов и Есенин, как обычно, шли утром в «Центропечать» «послужить».
«Есенин был молчалив, – вспоминал Георгий Феофанович, – он о чём-то сосредоточенно думал.
– О чём это ты?
– Да вот, понимаешь ли, ассонанс… Никак не могу подобрать. Мне нужен ассонанс к слову „лопайте“.
Мы подходили к „Центропечати“. И как раз на той ледяной луже, которая образовалась от центропечатской водосточной трубы, Есенин поскользнулся и сел в эту лужу среди тротуара.
– Нашёл! – кричит он, сидя в ледяной мокроте и хохоча на всю Тверскую. – Нашёл!
И когда мы поднимались по лестнице в „Центропечати“, он мне продекламировал:
– Слушай, вот он – ассонанс, вернее – консонанс[30]:
Нате, возьмите, лопайте
Души моей чернозём.
Бог придавил нас ж…ой,
А мы её солнцем зовём…»
Весной Есенин загулял. Устинов, упоминая об этом, обозначил его избранницу двумя буквами – В. Р. Девица захаживала в гостиницу, и однажды её застала там Зинаида Райх, приехавшая из Орла навестить мужа.
– Узнав, что приезжая – жена Сергея, В. Р. стремительно уцепилась за мой рукав, утащила меня в ванную комнату, упала там ко мне на грудь и завопила благим матом. Есенин в это время в первой комнате объяснялся с своей женой… У обоих у нас состояние духа было достаточно незавидное.
После этого случая последовал другой инцидент – резкое столкновение Есенина с администрацией «Люкса», в результате чего ему был запрещён вход в гостиницу. Через несколько дней Устинову удалось добиться отмены этого распоряжения:
– Есенина снова пускали ко мне, но не разрешали ночевать. Впрочем, удалось побороть и это препятствие, но… ко мне приехал писатель Скиталец, и Есенин стал бывать у меня реже. Теперь Есенин жил у Кусикова, а Скиталец жил у меня. Есенин приходил всё реже и реже. Иногда мы встречались в «Домино», иногда в кабачке на Георгиевском, где тайно продавали спирт. В это время Есенин начал довольно сильно пить.
То есть приобщение поэта к алкоголю относится к лету 1919 года и связано с одним из древнейших переулков центра Москвы. Устинов рассказывал:
– Помню один случай. Сидим в кабачке: Есенин, Скиталец, Кусиков, Пётр Маныч и я. Маныч, удивительный рассказчик, рассказывает содержание своей новой повести.
Рассказ продолжался долго, и все слушали его автора с напряжённым вниманием. Когда Маныч кончил повествование, Есенин с пылающими глазами прочитал поэму «Марфа Посадница». И прочитал так, что все забыли о стаканах с зельем. Поэт, почувствовав искренний восторг присутствующих, закинул голову, вытянул руки и прочитал ещё несколько стихотворений.
Устинов вспоминал:
– Он был сильно возбуждён. Завладев общим вниманием, он тут же рассказал всем нам свои великие муки, когда он был солдатом, как издевались над ним офицеры, когда он вынужден был жить у какого-то полковника, приближённого ко двору, как заставляли его писать хвалебные стихи им и оды царю и придворной камарилье. Есенин отказался и попал в дисциплинарный батальон, откуда его вырвала только революция.
Во время рассказа возбуждение Есенина достигло крайних пределов. В один из моментов наиболее сильного напряжения Есенин схватил стакан, покрыл его своей широкой ладонью и изо всей мочи грохнул им по столу. И только, может быть, потому, что стакан был хрустальный, Есенин не перерезал себе вен. Стакан разлетелся в пыль, сделав только лёгкие царапины на ладони.
В будущем примеров такой сверхвозбудимости поэта наберётся достаточно – с психикой у Есенина были проблемы. Что касается «мук» его воинской службы, то это миф, который Сергей Александрович создавал сознательно. Какие муки – два раза съездил к линии фронта! Какие издевательства, когда он находился под личным покровительством полковника Д. Н. Ломана, человека близкого к императрице Марии Фёдоровне, и за своё выступление перед ней был награждён именными золотыми часами. И в дисциплинарном батальоне поэт не был, а уклонившись от воинской службы после Февральской революции, неплохо провёл лето и часть осени 1917 года с константиновской помещицей Лидией Кашиной.