Я напомнил Есенину о его юношеской повести „Яр“, печатавшейся в 1916 году в журнале „Северные записки“. Мне хотелось спросить Есенина, откуда он так хорошо знает жизнь леса и его обитателей? Но Есенин только рукой махнул и сказал, что считает повесть неудачной и решил за прозу больше не браться.
– Читать люблю больше прозу, а писать – стихи.
– Что же ты сейчас читаешь?
– Моление Даниила Заточника.
Разговор перешёл на Иваново, на мои дела.
– Говорят, что ты ругал меня в ивановской газете? – спросил Есенин.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю вот.
Оказалось, что в Иванове живут родственники жены Есенина, от них он и узнал о моих писаниях в „Рабочем крае“. В рецензии на „Голубень“ я писал, что строчка: „Смерть в потёмках точит бритву“ – вызывает у меня представление о парикмахерской. Впрочем, должно быть, моя критика не задела Есенина.
– А кто это у вас написал на меня пародию? – спросил он.
Автором пародии был тоже я.
– А ну, почитай!
Я начал:
Слава в вышних богу,
Деньгам на земле!
Стало понемногу
Туже в кошеле.
Есенин обиженно перебил:
– Неужели ты думаешь, что я пишу из-за денег?
Я продолжал:
Разве я Есенин?
Я – пророк Илья.
Стих мой драгоценен.
Молодчина я!
Читая, чувствовал, что моей пародии не хватает остроты. По просьбе Есенина я ещё раз прочитал пародию. Прослушав её, Мариенгоф сказал:
– Нет, Серёжа, трудно тебя пародировать. Ты – сам на себя пародия.
Он звал Есенина в кафе, где по вечерам поэты выступали со стихами. Есенин сначала было согласился, но потом раздумал:
– Нет, я лучше посижу сегодня дома, поработаю.
Мариенгоф ушёл. Стемнело. Включили свет. Есенин сидел за столом и готовил для издательства ВЦИК сборник стихов. Он наклеивал страницы своих прежних книжек на чистые бумажные полосы и складывал их в стопку.
Работа спорилась. Я смотрел, как Есенин с угла на угол проводит кисточкой с клеем по изнанке страницы и, наложив мокрый листок на чистую бумагу, разглаживает его ладонью. Он хотел дать новому сборнику длинное стилизованное название: „Слово о русской земле“ и ещё как-то дальше…»
Ещё один эпизод, связанный с холодом, относится уже к зиме 1921/22 годов.
– Однажды, – рассказывал журналист И. И. Старцев, – Есенин проработал около трёх часов кряду над правкой корректуры «Пугачёва» и, уходя в «Стойло», забыл корректуру на полу перед печкой, сидя около которой он работал. Возвратившись домой, он стал искать корректуру. Был поднят на ноги весь дом. Корректуры не было. Сыпались отборные ругательства по адресу приятелей, бесцеремонно, по обыкновению, приходивших к Есенину и рывшихся в его папке. И что же – в конце концов выяснилось, что прислуге нечем было разжигать печку, она подняла валявшуюся на полу бумагу (корректуру «Пугачёва») и сожгла её. Корректура была выправлена на следующий день вновь.
«Пугачёв» доставлял ему самое большое удовлетворение. Он долго ожидал от критики заслуженной оценки и был огорчён, когда критика не сумела оценить значительность этой вещи.
– Говорят, лирика, нет действия, одни описания, – что я им, театральный писатель, что ли? Да знают ли они, дурачьё, что «Слово о полку Игореве» – всё в природе! Там природа в заговоре с человеком и заменяет ему инстинкт. Лирика! Да знают ли они, что человек человека может зарезать в самом наилиричном состоянии? – негодовал Есенин.
Поразительно для нашего порочного и безыдейного времени: голод, холод, эпидемия тифа, потери друзей и литературные, а вспоминался современниками перелом 1918–1919 годов (как в быту, так и в общественной жизни) как эпоха радостная, незабвенная.
– Удивительное было время, – говорил Р. Ивнев. – Холод на улице, холод в учреждениях, холод почти во всех домах – и такая чудесная теплота дружеских бесед и полное взаимопонимание. Когда вспоминаем друзей, ушедших навсегда, мы обычно видим их лица по-разному – то весёлыми, то печальными, то восторженными, то чем-то озабоченными, но Есенин с первой встречи до последнего дня передо мной всплывает из прошлого всегда улыбающийся, весёлый, с искорками хитринок в глазах; оживлённый, без единой морщинки грусти, простой, до предела искренний, доброжелательный.
В автобиографии 1923 года поэт писал: «Самое лучшее время в моей жизни, считаю, 1919 год». Но об этом мы ещё поговорим.
Книжная лавка. Для поддержания своего материального положения С. Есенин и А. Мариенгоф решили открыть книжную лавку. Две писательские лавки уже существовали – М. Осоргина и В. Шершеневича. Первая из них находилась в Леонтьевском переулке и содержалась солидными старыми писателями. Интеллигенты с чеховскими бородками выходили из лавки со слезами умиления.
Вторая писательская лавка располагалась в Камергерском переулке, за её прилавками стояли В. Шершеневич и А. Кусиков. По воспоминаниям Мариенгофа, Вадим всё делал профессионально: «Стихи, театр, фельетоны; профессионально играл в теннис, острил, управлял канцелярией, говорил (но как говорил!)».
Словом, конкуренция была серьёзная, но это не смущало имажинистов. Просидев десяток часов в приёмной Московского совета, они получили от Л. Б. Каменева разрешение на открытие лавки. Сразу же встал вопрос о помещении. Нашли подходящий дом на Б. Никитской, рядом с консерваторией. Но возникли трудности: у имажинистов был ордер на помещение, а ключи от него находились у «старикашки», сотрудника консерватории. Поэтому в Моссовете их предупредили:
– Раздобудете ключи – магазин ваш, не раздобудете – суд для вас отбирать не будет. А старикашка, имейте в виду, злостный и с каким-то мандатом от Анатолия Васильевича Луначарского.
Стали караулить старика. На четвёртые сутки он появился; тряся седенькими космами, вставил ключ в замочную скважину. Есенин ткнул Мариенгофа в бок:
– Заговаривай с убогим.
– Заго-ва-а-а-ривать? – глаза у Анатолия полезли на лоб. – О чём я буду с ним заговаривать?
– Хоть о грыже у кобеля, растяпа!
Второй тычок был весьма убедителен, и Мариенгоф, сняв шляпу, заговорил:
– Извините меня, сделайте милость… обязали бы очень, если бы… о Шуберте или, допустим, о Шопене соблаговолили в двух-трёх словах…
– Что-с?
– Извольте понять, ещё интересуюсь давно контрапунктом и…
Есенин одобрительно кивал головой, и ключ в замке покоился только то мгновение, когда старик сочувственно протянул Мариенгофу руку.
– Готово! – возгласил Сергей.
Старик пронзительно завизжал и ухватил Есенина за полу шубы, в кармане которой исчез ключ. Сурово отведя руку хозяина дома, он ткнул ему в нос бумагу с фиолетовой печатью. Так в ноябре 1919 года появилась книжная лавка имажинистов, или книжный магазин Московской трудовой артели художников слова – утлое судёнышко надежды на материальное благополучие.
Душой книжной лавки был Д. С. Айзенштат, который занимался экономической стороной дела. Продавались в основном издания имажинистов, в букинистическом отделе можно было приобрести книги, выходившие до революции. Есенин и Мариенгоф не всегда стояли за прилавком, но всегда находились в магазине. По выражению И. Н. Розанова, «Есенин был тут вывеской, приманкой». Он не столько торговал, сколько раздаривал свои книги. Литературовед В. А. Мануйлов говорил:
– Есенин не любил торговать книгами, но охотно их надписывал и, как мне вспоминается, порою вызывал недовольство, когда брал с прилавка книжку стихов и дарил её посетителю. «Этак ты нас совсем разоришь», – сказал ему как-то при мне Шершеневич.
По свидетельству современника, лавка «Художники слова» была не только магазином, но и литературным клубом, в котором царила бодрая, весёлая атмосфера. Рюрик Ивнев вспоминал:
«Как-то, когда я зашёл в магазин, Есенин встретил меня особенно радостно. Он подошёл ко мне сияющий, возбуждённый и, схватив за руку, повёл по винтовой лестнице во второй этаж, в „кабинет дирекции“. По дороге сказал:
– Новое стихотворение, только что написал. Сейчас прочту.
Усадив меня в кресло, он, стоя передо мной, прочёл, не заглядывая в листок бумаги, который держал в руке, „Песнь о хлебе“, делая особенное ударение на строках:
Режет серп тяжёлые колосья,
Как под горло режут лебедей.
Но я забежал вперёд. Это было позже. А в первый день моего знакомства с магазином он с явным удовольствием показывал мне помещение с таким видом, как будто я был покупатель, но не книг, а всего магазина.
Мариенгоф в то время стоял за прилавком и издали посылал улыбки, как бы говоря: „Вот видишь, поэт за прилавком!“».
А вот свидетельство другого поэта, Н. Г. Полетаева:
«Захожу я как-то в „Лавку имажинистов“. Есенин, взволнованный, счастливый, подаёт мне, уже с заготовленной надписью, свою только что вышедшую книжку „Исповедь хулигана“. Я тут же залпом прочитываю её, с удивлением смотрю на этого человека, шикарно одетого, играющего роль вожака своеобразной „золотой молодёжи“ в обнищалой, голодной, холодной Москве и способного писать такие блестящие, глубокие стихи.
– Знаешь, Полетаев, уже на немецкий, английский и французский перевод есть! Скоро пришлют – и с деньгами! – говорит Есенин с мальчишеской, хвастливой улыбкой.
А я не могу оторваться от книги. Я уже не здесь, в голодной Москве, я там – в есенинской деревне, как будто он какой волшебной силой перенёс меня туда.
– Зачем ты даже в такие стихи вносишь похабщину[32]? – говорю я.
Он долго нескладно убеждает меня, что это необходимо, что это его стиль. Возмущённый, говорю ему, что все „выверты“ и все „скандалы“ его – только реклама, – и ничего больше. Он утверждает, что реклама необходима поэту, как и солидной торговой фирме, и что скандалить совсем не так уж плохо, что это обращает внимание дуры-публики.
– Ты знаешь, как Шекспир в молодости скандалил?