– Сидит, слёзы ручьём… А сама живёхонько пальцами снуёт! Шьёт мне саван!
Помолчав, добавил:
– Смерти моей ждала! Десять лет прошло, а у меня и сейчас, как вспомню, сердце зайдётся обидой, кажется, ввек ей этого не забуду! До конца не прощу.
– Но это ведь так понятно! – пробовала возразить Надя. – Чисто крестьянская психология: горе горем, а дело надо делать вовремя: помрёт сын – не до шитья будет, саван должен лежать наготове. Она крестьянка, а не кисейная барышня, не дамочка – ах да ох! Вот и шьёт, а слёзы ручьём.
Есенин смотрел на Наденьку с изумлением: рассуждения её вроде бы одобрил, но сердцем не принял. «С тех пор, – говорила Вольпин, – он никогда не заговаривал со мной о той давней своей обиде, им до конца не прощённой! Но я помнила долго, всегда помнила. И спрашивала себя: почему он упорно сам в себе нагнетает это чувство – обиду на мать?»
Надя была молода но уже выработала собственные взгляды на жизнь. Как-то И. В. Грузинов, друг Сергея Александровича, опекавший Вольпин, встретив её в кафе поэтов, спросил в лоб:
– Надя, я вижу, вы полюбили Есенина? Забудьте, вернее, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.
– Но ведь уже всё вышло, – усмехнулась Надежда.
Грузинов с ужасом смотрел на неё.
– А Сергей уверяет, что…
– …что я не сдаюсь? Так и есть, всё верно. Не хочу «полного сближения». Понимаете… Я себя безлюбой уродкой считала, а тут вот полюбила. На жизнь и смерть!
И двадцатилетняя девушка высказала кредо на своё чувство к поэту:
– Я не так воюю за встречную любовь, как берегу в себе неугасимый огонь.
…Июнь 1920 года. Как-то Есенин и Надя загулялись и поздно спохватились, что надо бы поужинать. Зашли в кафе «Домино». Официантка виновато сказала, что ничего мясного уже нет, и вообще нет ничего – только жареная картошка, да и та на подсолнечном масле.
– А я люблю картошку на подсолнечном масле! – заявил Сергей Александрович.
Заняли столик. В среднем ряду, ближе к кухне, сидел В. Маяковский и курил. Есенин спохватился, что у него кончились папиросы. Растерянно оглядываясь, кивнул на Маяковского:
– Одолжусь у него.
Пошёл. Веско, даже величественно, Маяковский говорит:
– Пожалуйста! – и открывает портсигар.
– А впрочем, – добавляет он, – не дам я вам папиросу.
На лице Есенина недоумение и детская обида («Да, именно детская!» – вспоминала Вольпин), и он говорит Наде:
– Этого я ему никогда не забуду.
И не забыл. Отношения между поэтами так никогда не наладились, хотя попытки к этому были.
Вскоре встречи с Есениным были прерваны его поездкой в Харьков и увлечением Женей Лившиц. После Харькова были Константиново и турне на Кавказ, которое Надя называла сборами в Персию. Уезжая, Сергей распорядился:
– Жди!
Этот наказ-приказ возмутил Вольпин:
– Я в мыслях осудила Сергея за эту его попытку оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжать мучительство.
Осенью встречи возобновились. На книжке «Трерядница», подаренной девушке, поэт написал: «Надежде Вольпин, с надеждой. Сергей Есенин». Она решила, что Сергей Александрович думает о её творческих успехах, но скоро поняла, что ошиблась и описала эпизод у топящейся печки в лавке поэтов:
«Бурная атака. С ума он сошёл, прямо перед незавешенной витриной. Хрупкая с виду, я куда сильнее, чем кажусь. Натиск отбит. Есенин смотрит пристыженным и грустным. И вдруг заговорил – в первый раз при мне – о неодолимой, безысходной тоске.
– Полюбить бы по-настоящему! Или тифом, что ли, заболеть!
„Полюбить бы“ – это, понимаю, мне в укор. А про тиф… Врачи тогда говорили, будто сыпной тиф несёт обновление не только тканям тела, но и строю души».
В любви к Вольпин поэт не объяснялся. Она на это и не надеялась. Но, как бы оправдываясь перед девушкой, однажды обронил:
– Я с холодком.
Помолчав добавил:
– Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу.
Конечно, Надя знала стихотворение «Зелёная причёска» с посвящением константиновской помещице и выпалила:
– Кашину! Её?
– Ну что вы! Нет! – небрежно бросил Есенин.
«Слишком небрежно», – отметила Вольпин про себя и назвала Зинаиду Райх.
Сергей Александрович решительно отвёл и это предположение. Но по тому, как он это сделал, Надя поняла, что попала в самую точку. В воспоминаниях она писала, что за все годы близости с Есениным она ни разу не усомнилась: он так и не изжил мучительную любовь ко второй жене.
Осенью в Москве появилась харьковчанка Женя Лившиц, затем в поле зрения поэта попала сотрудница ВЧК Галина Бениславская. Но пока он держался Вольпин. «Мы в моей комнате в Хлебном, – записывала Надя, – смирно, после отбитой атаки, сидели рядышком на тахте.
– Говори, говори, – просит он. – Мне радостно слушать, когда тебя вот так прорвёт.
Надя говорила о самом поэте, и вдруг в его глазах увидела слёзы.
– Что, сердитесь на меня? – спрашивает она. – Больше никогда и не заглянете?
– Нет, почему же. Может быть, так и лучше… И, помолчав, добавляет:
– В неутолённости тоже есть счастье.
Но вот в один из осенних дней она записала о своём опрометчивом визите в Богословский переулок:
«Есенин смущённо произносит:
– Девушка.
И сразу на одном дыхании:
– Как же вы стихи писали?
Если первый возглас я приняла с недоверием (да неужто и впрямь весь год моего отчаянного сопротивления он считал меня опытной женщиной?), то вопрос о стихах показался мне столь же искренним, сколь неожиданным и… смешным.
И ещё сказал мне Есенин в тот вечер своей запоздалой победы:
– Только каждый сам за себя отвечает!
– Точно я позволю другому отвечать за меня! – был мой невесёлый ответ. При этом однако подумалось: „Выходит, всё же признаешь в душе свою ответственность – и прячешься от неё?“
Но этого я ждала наперёд».
Надя была женщиной умной и мечтой о прочном союзе с Есениным не обольщалась, но вот чего она от него не ожидала, так это ревности. Как-то с удивлением записала: «Никогда мне не лжёшь? – спрашивает Есенин. – Нет, лжёшь! Говоришь, что я тебе дороже всего на свете, что любишь меня больше жизни. Нет, больше всего на свете ты любишь свои стихи! Ведь ты для меня не откажешься от поэзии?»
Надя не стала уверять ревнивца в противном, ответила как отрезала:
– Люблю тебя больше всего на свете, больше жизни и даже больше своих стихов. Но стихи люблю больше, чем счастье с тобой. Вот так!
Есенин вздохнул:
– Что ж, это, пожалуй, правда…
Признание Вольпин в том, что стихи для неё важнее и выше, чем возможное счастье с поэтом, столь непостоянным в своих чувствах, свидетельствует о её уме, целеустремлённости и воле. Она любила Есенина, но не бегала за ним, не поступалась своим достоинством. Стихи – это её кровное и навсегда! А увлечение поэта – эфемерно и временно. Надя называла его безлюбым нарциссом.
Вольпин оказалась единственной из любивших Сергея Александровича, чью волю он не смог подчинить себе. Надя не прощала ему ни некорректных выпадов, ни пошлостей, ни хамства. Была язвительна с ним. Поэтому у них размолвки чередовались с временным отчуждением друг от друга. Но Есенин ценил верность Нади и постоянно возвращался к ней. А она, потеряв девственность, уже не избегала встреч с поэтом в Богословском переулке – с ним было интересно.
Милые бранятся. Говорили обо всём на свете. Как-то Вольпин спросила:
– Боитесь старости?
– Старости? Да нет… Я до старости не дотяну. Мне прожить бы ещё десять лет[37]. Больше не хочу.
«В груди у меня похолодело. Вот он, канатоходец! Однако заставляю себя даже улыбнуться. С напускной лёгкостью роняю:
– А через год? Захотите жить ещё девять лет?
Сергей Александрович рассмеялся».
А вот запись Вольпин на литературную тему:
«– Посмотрите, – говорит Есенин. – С письмом пришло. От Хлебникова.
Стихи. От руки, но очень чётко. Велимир Хлебников. О Стеньке Разине. Читаю.
– Ничего не замечаете? А вы попробуйте прочесть строку справа налево. Каждую!
– Ого! То же самое получается!
– Печатать не стану. Деньги пошлю – он там с голоду подыхает, а печатать не стану. Это уже не поэзия, а фокус.
Я завелась в яром споре. В поэзии всё фокус. И рифма фокус. И размер фокус. Доводы мои так и сыплются. Но доводы Есенина и вовсе просты.
– Велимир вправе ловчить как хочет, а я вправе поместить в сборник или выкинуть.
– А вот и не вправе, – гну я своё. – Поэт, большой поэт, да ещё голодный, честь вам оказал, предложил напечатать свои стихи рядом не только с Есениным, а хозяева не принимают эту честь: нам-де фокусы не нужны! Да разве хуже стали стихи оттого, что можно их и навыворот прочесть?
– Я ему не мешаю, может выкручивать, играть словами… По мне это не поэзия. Ей тут тесно. Нечем дышать. Не обязан я печатать!
– А вот обязаны!
– Да почему?
– Потому, что он Велимир. Он – Председатель Земного Шара! За свои стихи он отвечает сам.
Меня понесло. Я как с цепи сорвалась.
– Деньги голодному пошлём. В подачку! Как собаке кость. А стихи не принимаем! Так, так его оскорбить!
Я уже не говорю, в крик кричу. Мы оба давно стоим. Друг против друга. Есенин иссера-бледен. А я с яростью ему в лицо:
– Хозяин издательства, хозяин лавки книжной, хозяин кафе[38], вообразил себя хозяином л-л-литературы!
– Однако, хорошенького вы обо мне мнения.
Это с крутым спокойствием бешенства. Я уже в пальто. Уже остывая, сознательно бросаю через плечо последнюю рассчитанную к добру обиду:
– Знаю, и с деньгами не поторопитесь!»
Долго обижаться на любимого Вольпин не могла и через несколько дней после ссоры пришла в «Стойло Пегаса». Села за столик подальше от «ложи имажинистов». Есенин, конечно, увидал её, но не подошёл, а прислал через официантку квитанцию на деньги, высланные В. Хлебникову. Это был шаг к примирению.