Благовест бунтов. Революционером поэт, конечно, не был, а вот признаков бунтаря в нём хватает – как в характере, так и в творчестве. Неслучайно именно в годину народных волнений он задумал трагедию «Пугачёв» и кропотливо изучал материалы о жизни руководителя крестьянской войны. Трагедию Есенин писал полгода, с марта по август 1921-го. Опубликована она была в следующем году сразу в трёх центрах мировой культуры – в Москве, Петрограде и Берлине.
Первые свидетельства о начале работы Сергея Александровича над «Пугачёвым» относятся к концу 1920 года. Е. Р. Эйгес вспоминал эпизод, относящийся к этому времени: «Зайдя как-то в книжный магазин, я застал Есенина, сидящего на корточках где-то внизу. Он копался в книгах, стоящих на книжной полке, держа в руках то один, то другой фолиант.
– Ищу материалы по Пугачёвскому бунту. Хочу написать поэму о Пугачёве, – сказал Есенин».
Задумав работу о вожде крестьянской войны, поэт, естественно, захотел побывать в местах, связанных с нею, 16 апреля 1921 года он выехал их Москвы в Оренбург и далее в Туркестан.
В начале мая Сергей Александрович писал Мариенгофу из Саратова: «Еду я, конечно, ничего, не без настроения всё-таки, даже рад, что плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь… Сутки, другие, третьи, четвёртые, пятые, шестые едем, едем, а оглянешься в окно, как заколдованное место – проклятая Самара. Вагон, конечно, хороший, но всё-таки жаль, что это не ровное и стоячее место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске» (6, 120–121).
Г. Р. Колобову поэт говорил:
– Я в твоём вагоне четвёртую и пятую главу «Пугачёва» написал. В Самаре вагон Григория Романовича задержался на десять суток, но дальше путешествие пошло бодрее. К середине мая Есенин был в Ташкенте, а через неделю в Полторацке (Ашхабаде). К этому моменту трагедия вчерне была почти закончена.
Е. И. Пугачёв
25 мая Сергей Александрович читал стихи в Туркестанской публичной библиотеке. Его попросили ознакомить публику с новой поэмой. Есенин решительно отклонил просьбу администрации. Но через два дня прочитал трагедию в более узком кругу в квартире издательского работника В. И. Вольпина. Валентин Иванович вспоминал:
«Читал он громко, и большой комнаты не хватало для его голоса. Я не знаю, сколько длилось чтение, но знаю, что, сколько бы оно ни продолжалось, мы, все присутствовавшие, не заметили бы времени. Вещь производила огромное впечатление. Когда он, устав, кончил чтение, произнеся заключительные строки трагедии, почувствовалось, что и сам поэт переживает трагедию, может быть не менее большую по масштабу, чем его герой.
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось ещё вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Он кончил… И вдруг раздались оглушительные аплодисменты. Аплодировали не мы, нам это в головы не пришло. Хлопки и крики неслись из-за открытых окон (моя квартира была в первом этаже), под которыми собралось несколько десятков человек, привлечённых громким голосом Есенина».
Это была оценка случайных слушателей. Она обрадовала, но и сконфузила Сергея Александровича. Он распрощался с хозяином дома и поспешил удалиться.
К 10 июня Есенин был уже в Москве и продолжил работу над «Пугачёвым». Но уже 1 июля выступил с чтением трагедии в Доме печати, а 6 августа в «Литературном особняке» (Арбат, 7). О выступлении поэта в первой из этих творческих организаций вспоминал писатель С. Д. Спасский:
«И нельзя было оторваться от чтеца, с такой выразительностью он не только произносил, но разыгрывал в лицах весь текст. Одним человеком на пустой сцене разыгрывалась трагедия, подлинно русская, лишённая малейшей стилизации. Зал замер, захваченный силой этого поэтического и актёрского мастерства, и потом всё рухнуло от аплодисментов.
– Да это же здорово! – крикнул Пастернак, стоявший поблизости и бешено хлопавший. И все кинулись на сцену к Есенину».
Информация о вечере была дана в центральных газетах страны – в «Правде» и в «Известиях ВЦИК». Поэма Есенина была одним из первых произведений историко-революционной тематики в литературе начала 1920-х годов и оказалась очень созвучна времени. Поэтому была выпущена отдельным изданием молниеносно: в августе Сергей Александрович её закончил, а в декабре она уже была издана.
– Есенин очень любил своего «Пугачёва», – говорил театраловед И. И. Шнейдер. – Ещё не кончив работу над поэмой, хлопотал об издании её отдельной книжкой, бегал и звонил в издательства и типографии и однажды ворвался на Пречистенку торжествующий, с пачкой только что сброшюрованных тонких книжечек темно-кирпичного цвета, на которых прямыми и толстыми буквами было оттиснуто: «Пугачёв».
Откликов на книжку было хоть отбавляй. Поэма оценивалась неоднозначно, иногда полярно. Г. Ф. Устинов утверждал: «Есенина можно назвать первоклассным европейским поэтом и одним из самых просвещённых русских писателей». А Львов-Рогачевский в книге «Новейшая русская литература» (М., 1923) так характеризовал её и её автора:
«Поэма Сергея Есенина „Пугачёв“ поражает своей бедностью и однообразием. Нагромождение образов, уже много раз повторённых, и ни одного живого лица. Не Есенин написал о „Пугачёве“, а „Пугачёв“ о Есенине. Поэма „Пугачёв“ – это провал имажинизма, провал Сергея Есенина, у которого не хватило сил на большое произведение. Без знаний, без предварительной подготовки, с голыми руками подошёл он к огромной теме и захотел отписаться своими кричащими сравнениями».
Не приняли трагедию ни нарком просвещения А. В. Луначарский, ни нарвоенмор Л. Д. Троцкий. Но в целом читатели и критики встретили поэму Есенина хорошо, у него не было серьёзных оснований для огорчения. 1921 год он закончил как победитель, одолев ещё одну ступень к вершине литературного Олимпа.
«Это была дружба». В самый разгар работы над «Пугачёвым», Есенин вновь очутился на Лубянке. Он был арестован в нелегальной забегаловке у Никитских ворот. Притон содержала некая Зоя Петровна Шатова, и кто-то донёс в ВЧК, что в нём собираются контрреволюционеры. Весёлая компания была взята «оптом». Современница поэта вспоминала:
– Летом 1921 года я сидела во внутренней тюрьме ВЧК на Лубянке. К нам привели шестнадцатилетнюю девушку, которая приехала к своей тётке из провинции. Тётка содержала нелегальный ресторан. Для обслуживания посетителей она выписала племянницу. Органами ВЧК учреждение было обнаружено. Устроена засада, всех приходивших задерживали. Задержаны были Есенин, Мариенгоф и Шершеневич. Их привезли на Лубянку. Тётку, эту девушку и ещё кого-то поместили в камере, а целую группу держали в «собачнике» и выпускали во двор на прогулку.
Автор этих строк М. Л. Свирская (1901–1978). После Февральской революции Мина Львовна активно работала в партии социалистов-революционеров. До конца жизни она оставалась несгибаемой эсеркой. Была арестована в марте 1921 года и четверть века «знакомилась» с тюрьмами, концлагерями и ссылкой.
Свирская, подруга Зинаиды Райх, тоже эсерки, 21 сентября 1917 года была у неё в гостях – отмечался день рождения Есенина. Сергей Александрович тогда написал стихотворение «Мине», что вызвало неприятное объяснение с женой. Поэтому встречи Свирской с поэтом были редкими, и она запомнила их на всю жизнь:
– Я с подругой пошла в 1920 году на вечер поэтов в Политехнический музей. Народу было уже очень много, когда мы пришли. Вся лестница (зал – амфитеатром) была забита народом. Ни в одну из дверей нельзя было протолкнуться. Мы стояли, зажатые на одной из площадок, прикидывая, где попытаться попасть в зал. Вдруг кто-то стремительно меня обнял с восклицанием: «Мина!» Это был Есенин. Из зала донёсся звонок. Он схватил меня за руку и потащил к боковой двери, которая вела на сцену. Вторую руку я протянула моей подруге, чтобы её не потерять в толпе. Есенин усадил нас на сцене на какие-то столы. Не помню, кто выступал из поэтов. Есенин стоял возле меня и всё расспрашивал, где я была. Когда я ему сказала, что из Владивостока вернулась в Москву через Китай, он сказал: «Какая счастливая, ты мне обязательно должна рассказать».
Наступила очередь Есенина выступать. Он подошёл ближе к рампе и начал читать «Сорокоуст». Когда он произнёс: «И всыпают нам в толстые задницы окровавленный веник зари», в зале поднялся невероятный шум, свист, топот, крики. Брюсов непрерывно звонил в колокольчик. Наконец, уловив момент, когда неистовство в зале стало спадать, но до тишины было ещё далеко, Брюсов во всю силу своего небольшого голоска крикнул: «Доколе же мы будем бояться истинно русских слов!» Только после этого зал успокоился, и Есенин стал читать дальше.
После этого вечера я шла по Столешникову переулку. Было очень рано. Улица была почти пустынна. Мимо меня быстро прошла мужская фигура. Это был Есенин. Я его окликнула. Он остановился. «Серёжа, куда ты в такую рань?» – «Бегу в типографию держать корректуру. Опаздываю. Проводи меня». Лицо не выспавшееся, помятое. Из-под пальто видна была сорочка без воротника. Ботинки были застёгнуты только на верхнюю пуговицу. Я прошла немного с ним. Он напомнил, что я должна ему рассказать о Китае. Мне нужно было возвращаться. Мы попрощались. Когда я уже отошла, он меня позвал и крикнул: «Передай, что деньги для детей я оставил у Шершеневича. Он знал, что с Зинаидой я вижусь. Это была моя последняя встреча с Есениным, если не считать одной, которую едва ли можно назвать встречей».
Есенин и его друзья находились на Лубянке двое суток. Чекисты сразу поняли, что они просчитались с контрреволюционерами и поэтов держали отдельно от других арестованных, дважды выводили на прогулки, во время которых Свирская видела Сергея Александровича:
– Он стоял с Мариенгофом и Шершеневичем довольно далеко от нашего окна. На следующий день их снова вывели на прогулку. Я крикнула громко: «Серёжа!» Он остановился, поднял голову, улыбнулся и слегка помахал рукой. Конвоир запретил им стоять. Узнал ли он меня? Не думаю. До этого я голодала десять дней, и товарищи нашли, что я очень изменилась. Окно было высоко и через решётку было трудно разглядеть, хотя щитов тогда ещё не было. На следующий день всю эту группу во дворе фотографировали. Хозяйку, матрону очень неприятного вида, усадили в середине. Есенин стоял сбоку. Через некоторое время меня с группой товарищей увезли в Новосибирск.