Мои личные впечатления от всей этой скандальной истории сложились в крайне определённую форму и связаны не только с недопустимым выступлением Есенина, но о кафе как таковом. По характеру своему это кафе является местом, в котором такие хулиганские выступления являются почти неизбежными, так как и состав публики, и содержание читаемых поэтами своих произведений вполне соответствуют друг другу. Мне удалось установить из проверки документов публики, что кафе посещается лицами, ищущими скандальных выступлений против Советской власти, любителями грязных и безнравственных выражений.
И поэты, именующие себя футуристами и имажинистами, не жалеют слов и сравнений, нередко настолько нецензурных и грубых, что в печати недопустимых, оскорбляющих нравственное чувство, напоминающее о кабаках самого низкого свойства. В публике находились и женщины – и явно хулиганские выступления лиц, называющих себя поэтами, становятся тем более невозможными и недопустимыми в центре Советской России. Единственная мера, возможная по отношению к данному кафе, – это скорейшее его закрытие».
В автобиографии 1924 года Есенин писал о вхождении в литературную среду Петрограда: «Приехал, отыскал Городецкого. Он встретил меня весьма радушно. Тогда на его квартире собирались почти все поэты. Обо мне заговорили, и меня начали печатать чуть не нарасхват».
Дружеская связь поэтов оборвалась в связи с призывом С. М. Городецкого в действующую армию. Но вот Сергей Митрофанович в Москве:
«Лютой, ветреной и бесснежной зимой 1921 года я приехал в Москву. Было уже темно, когда я добрёл до „Кафе поэтов“. Единственным близким человеком в Москве был Есенин. Я вошёл и, как был в шинели, сел на скамью. Какая-то поэтесса читала стихи. Вдруг на эстраду вышел Есенин. Комната небольшая, людей немного, костюм мой выделялся. Есенин что-то сказал, и я вижу, что он увидел меня. Удивление, проверка впечатления (только что была напечатана телеграмма о моей смерти), и невыразимая нежность залила его лицо. Он сорвался с эстрады, я ему навстречу – и мы обнялись, как в первые дни. Незабвенна заботливость, с какой он раскинул передо мной всю „роскошь“ своего кафе.
Весь лёд 16-го года истаял. Сергей горел желанием согреть меня сердцем и едой. Усадил за самый уютный столик. Выставил целую тарелку пирожных – черничная нашлёпка на подошве из картофеля: „Ешь всё, и ещё будет“. Желудёвый кофе с молоком – „сколько хочешь“. С чудесной наивностью он раскидывал свою щедрость. И тут же, между глотков, торопился всё сразу рассказать про себя – что он уже знаменитый поэт, что написал теоретическую книгу, что он хозяин книжного магазина, что непременно нужно устроить вечер моих стихов, что я получу не менее восьми тысяч, что у него замечательный друг, Мариенгоф. Отогрел он меня и растрогал. Был он очень похож на прежнего. Только купидонская розовость исчезла. Поразил он меня мастерством, с каким научился читать свои стихи».
В день своего 26-летия Есенин познакомился с танцовщицей мирового класса Айседорой Дункан. На зависть друзьям и недругам разгуливал с ней по Москве, бывал в кафе поэтов. Об одной встрече с «молодой» парой в этом скромном заведении рассказал И. В. Грузинов:
«Есенин в кафе „Домино“ познакомил меня с Айседорой Дункан. Мы разместились втроём за столиком. Пили кофе. Разглядывали надписи, рисунки и портреты поэтов, находящиеся под стеклянной крышкой столика. Показывали Дункан роспись на стенах „Домино“.
Разговор не клеился. Была какая-то неловкость. Эта неловкость происходила, вероятно, потому, что Дункан не знала русского языка, а Есенин не говорил ни на одном из европейских языков.
Вскоре начали беседу о стихах. И время от времени обращались к Айседоре Дункан, чтобы чем-нибудь показать внимание к ней; по десять раз предлагали то кофе, то пирожное. В руках у Есенина был немецкий иллюстрированный журнал. Готовясь поехать в Германию, он знакомился с новейшей немецкой литературой.
Он предложил мне просмотреть журнал, и мы вместе стали его перелистывать. Это был орган немецких дадаистов.
Есенин, глядя на рисунки дадаистов и читая их изречения и стихи:
– Ерунда! Такая же ерунда, как наш Кручёных. Они отстали. Это у нас было давно.
Я возразил:
– У нас и теперь есть поэтические группы, близкие к немецким дадаистам: фуисты, беспредметники, ничевоки. Ближе всех к немецким дадаистам, пожалуй, ничевоки».
…После возвращения из заграницы постоянным местом пребывания поэта стало кафе «Стойло Пегаса».
«Стойло Пегаса». Так называлось кафе, которое находилось напротив гостиницы «Люкс». Его общую характеристику дал поэт Владимир Пяст:
«Помните кафе „Пегас“? У Есенина своё особое там было место – два мягких дивана, сдвинутых углом супротив стола. Надпись: „Ложа Вольнодумцев“. Это всё ещё они, „орден имажинистов“, как окрестили себя его друзья. Есенин много пьёт. Всех угощает. Вокруг него кормится целая стая юных, а теперь и седеющих, и обрюзгших уже птенцов. Это всё „пишущие“ – жаждущие и чающие славы или уже навсегда расставшиеся с ней.
Вот он опять на эстраде. Замолкают столики. Даже официанты прекращают суетню и толпятся, с восторгом, в дверях буфетной. Он читает знаменитые стихи, где просит положить его под русские иконы – умирать. Голос срывается. Может быть, навсегда! Это предчувствие. Все растроганы и тяжело дышат.
А вот он внезапно встаёт и через всю залу идёт к незнакомому с ним поэту, известному импровизациями, сидящему в стороне. Об этом поэте за его спиной, но достаточно громко был „пишущими“ послан гнусный, ни на чём не основанный слух. Есенин подходит, опирается на его стол руками, вглядывается в него и говорит:
– С таким лицом подлецов не бывает! Обнимает, целует его, – и вот – ещё одно сердце, завоёванное им навеки».
Помещение досталось имажинистам легко. До революции в нём тоже находилось кафе – «Бом». Оно принадлежало одному из популярных клоунов-эксцентриков «Бим-Бом», а именно Бому (Станевскому). Кафе было оборудовано по последнему слову техники, и имажинистам не пришлось ремонтировать помещение и приобретать что-либо из мебели и кухонной утвари.
Для придания кафе эффектного вида художник Г. Якулов нарисовал на вывеске скачущего Пегаса и вывел название заведения буквами, которые как бы летели за ним. Стены кафе выкрасили в ультрамариновый цвет и яркими жёлтыми красками набросали портреты имажинистов, а под ними цитаты из их стихов. Между двух зеркал контурами было намечено лицо Есенина, а под ним выведены две строчки из «Кобыльих кораблей»:
Срежет мудрый садовник осень
Головы моей жёлтый лист.
Слева от зеркала художник изобразил нагих женщин с глазом посредине живота. Под рисунком шли строчки из того же стихотворения:
Посмотрите: у женщин третий
Вылупляется глаз из пупа.
Наверху стены, над эстрадой, крупными белыми буквами были выведены две строчки из есенинского стихотворения «Хулиган»:
Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган.
Кафе имажинистов было заведением беспокойным. Литературовед В. А. Мануйлов писал: «В шумном, дымном „Стойле Пегаса“, на большой эстраде, сменяя друг друга, появлялись молодые, никому не известные поэты, иногда выступали актёры с чтением стихов и певицы, а к концу программы – такие разные, такие не похожие один на другого поэты-имажинисты: Вадим Шершеневич, Анатолий Мариенгоф, Александр Кусиков и Сергей Есенин. Молодёжь легко знакомилась, обсуждая только что прозвучавшие стихи».
Публика располагалась за небольшими столиками и резко разделялась на два «вида»: юных любителей поэзии и спекулянтов-нэпманов. Последние приходили в кафе со случайными женщинами, подхваченными на Тверской. Их целью было приятно провести вечер или встретиться с коллегой и обсудить очередную сделку. Они были бесцеремонны и мало внимания обращали на эстраду. Их не любили, но терпели: они давали кафе основной доход.
Есенин постоянно был на людях, часто скандалил, много пил, и некоторые удивлялись: когда же он пишет? Об этой стороне жизни поэта хорошо сказал А. Блок:
– Он пишет. Он не пишет. Он не может писать. Отстаньте. Что вы называете писать? Мазать чернилами по бумаге? Почём вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю.
Писатель Ю. Либединский вспоминал такой характеризующий Есенина эпизод:
«Однажды у него вырвалось:
– Зашёл я раз к товарищу, – и он назвал имя одного литератора, – и застал его за работой. Сам с утра не умывался, в комнате беспорядок…
И Сергей поморщился. Я вопросительно взглянул на него, и он, отвечая на мой невысказанный вопрос, сказал:
– Нет, я так не могу. Я ведь пьяный никогда не пишу».
Есенин был обаятельным человеком. Сохранились портреты, которые хорошо доносят до нас прелесть его лица. «Но, – отмечал Ю. Либединский, – ни один из его портретов не передаёт того особенного выражения душевной усталости, какой-то понурости, которое порой, словно тень, выступало на его лице. Только сейчас понимаю я, что выражение это было следствием того творческого напряжения, которое не покидало его всю жизнь».
Сергей Александрович был великим тружеником. Ища поддержки именитого поэта, в «Стойло Пегаса» тянулась молодёжь. Будущий литературовед В. А. Мануйлов показал свои стихи Есенину и Брюсову. Вот его впечатление о реакции обоих на его опусы:
«Стихи были мальчишеские, несамостоятельные. Через несколько дней я расхрабрился и показал их В. Я. Брюсову, который в школьные годы был для меня непререкаемым мэтром. Я был подавлен его совершенно справедливым приговором, обрушившимся на меня откуда-то с далёких вершин, как гром небесный из облаков. Валерий Яковлевич говорил тихим, глухим голосом, замораживая своей сдержанностью и воспитанностью, но его эрудиция и безапелляционность уничтожали и оглушали дерзнувшего приблизиться неофита.