В своём номере Есенин крушил всё, что попадало ему под руку. Затем взялся за туалеты жены. Разорвал их в клочки и разбросал по комнате.
После домашних «подвигов» поэт направился в ночной ресторан. Денег у него не было, и он попытался побезобразничать и там. В ресторане работали бывшие русские офицеры, и они знали как обращаться с «хамом» – вчерашним простолюдином. У Есенина отобрали часы и костюм, сняли с него туфли и били по пяткам. Потом выбросили в канаву. На следующий день эмигрантская пресса захлёбывалась от восторга, описывая этот случай. Это была «реклама», вполне достойная поступков поэта.
27 мая Дункан устроила приём в связи с первым выступлением в Париже. Была приглашена небольшая группа артистов и поэтов. Есенину это общество не понравилось, и он ушёл в свою комнату. Но в три часа ночи, когда кто-то играл сонату Бетховена, поэт с дикими глазами и взъерошенными волосами ворвался в гостиную и заорал:
– Банда надутых рыб, грязные половики для саней, протухшие утробы, солдатское пойло – вы разбудили меня!
Схватив канделябры, он швырнул один в официанта, другой в зеркало. Затем начал крушить мебель.
По вызову явились четыре полицейских и увели Есенина в отделение. Поэту грозила высылка из Франции. У знакомого врача Дункан получила справку о том, что её муж страдает психическим заболеванием и нуждается в лечении. Так Сергей Александрович оказался в частной психиатрической лечебнице «Мезон де Санте». В ней он провёл три дня и был выписан, будучи признан психически здоровым.
В начале июля Есенин повздорил с французским полицейским, после чего получил предписание в двадцать четыре часа оставить пределы страны.
Неудивительно, что ни один европейский писатель не пошёл на контакт с советским поэтом, овеянным «славой», созданной ему западной прессой. Есенин оказался в духовной изоляции и с тоской писал А. Мариенгофу: «Господи! даже повеситься можно от такого одиночества».
За границей не раз отмечались попытки Есенина к самоубийству. Характерна в этом плане страсть поэта бить зеркала. Психоаналитики говорят по этому поводу, что разрушение зеркал является одним из проявлений стремления к самоуничтожению: сначала человек уничтожает своё изображение, а позднее – себя. Дункан говорила по этому поводу:
– Я совершила ужасную ошибку, вывезя Есенина из России. Он не может жить вне России.
Пребывание поэта на Западе отмечено постоянным пьянством и многими происшествиями, которые не украшают его биографию. Тем не менее он работал. За рубежом Есенин создал сборник «Стихи скандалиста». В нём было помещено четыре новых стихотворения из цикла «Москва кабацкая»: «Да! Теперь решено. Без возврата…», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», «Сыпь гармоника! Скука… Скука…», «Пой же, пой. На проклятой гитаре…». По мнению некоторых исследователей творчества поэта, два последних стихотворения посвящены отношениям Сергея Александровича с Дункан:
Сыпь, гармоника! Скука… Скука…
Гармонист пальцы льёт волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали,
Невтерпёж!
Что ж ты смотришь так синими брызгами,
Иль в морду хошь?
В огород бы тебя, на чучело,
Пугать ворон.
До печёнок меня замучила
Со всех сторон.
К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая… я плачу…
Прости… прости…
Тот же мотив – любовь-ненависть – и в стихотворении «Пой же, пой…»:
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашёл.
Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума…
Окончательно порвать эту мучительную связь поэту помогла другая женщина – Галина Бениславская.
…За границей Есенин написал поэму «Страна негодяев» и десяток стихотворений, в каждом из которых Москва, Россия и деревня – как земля обетованная: «Я московский озорной гуляка», «Я люблю этот город вязевый…», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…». А главное, поэт другими глазами взглянул на свою страну.
Возвращение
«Я люблю тебя навсегда». 3 августа 1923 года Есенин и Дункан были уже в Москве. Из долгого турне они вернулись чуждыми друг другу, оба измотанные и больные. Ирма Дункан, приёмная дочь Изадоры, писала позднее о её «ребёнке»: «Предмет её заботы спустился по ступенькам, он был явно не в себе, то ли под впечатлением эмоционального влияния того, что он вернулся в Россию, то ли сказывалась бесконечная водка, которую он вливал в себя с того момента, как поезд пересёк границу. В припадке ярости он успел разбить оконное стекло в купе».
С вокзала супруги поехали на Пречистенку, а через день-два – в подмосковное Литвиново, где отдыхали дети школы Дункан. Несколько дней, проведённые Есениным и Айседорой на лоне природы, были последними счастливыми днями в их совместной жизни. И. И. Шнейдер вспоминал:
«Дункан, как заворожённая, смотрела расширившимися, счастливыми глазами на этих загорелых эльфов, окруживших её в ночном лесу Подмосковья.
Как было хорошо идти всем вместе до Литвинова, войти в просторный дом, убранный пахучими берёзовыми лозами, сесть за стол, украшенный гирляндами полевых цветов, сплетёнными детьми. Как хорошо было утром, когда мы не дали долго спать Айседоре и Есенину: потащили их в парк.
Взволнованно смотрела Айседора на танцующих детей, подетски радовался их успехам Есенин, хлопая руками по коленкам и заливаясь удивлённым смехом.
В Литвинове мы прожили несколько дней. Есенин и Дункан рассказывали о своей поездке. Иногда, вспоминая что-то, взглянув друг на друга, начинали безудержно хохотать.
Когда рассказывали о первом посещении берлинского Дома искусств в „Кафе Леон“, Айседора вдруг, восторженно глядя на Есенина, воскликнула:
– Он коммунист!
Есенин усмехнулся:
– Даже больше…
– Что? – переспросил я.
– В Берлине, в автобиографии, написал, что я „гораздо левее“ коммунистов… Эх хватил! А вступлю обязательно!
Каждый день Есенин с удовольствием присутствовал на уроке танца, который Ирма устраивала на зелёной лужайке возле дома. Иногда уходили далеко гулять, возвращались голодные, как волки».
Но вскоре случилось непредвиденное.
– Когда Изадора бывала одна, – рассказывала камеристка Дункан Мэри Дести, – она часами сидела над большим альбомом с фотографиями её детей. С этим альбомом она никогда не расставалась и очень редко показывала его кому-нибудь. Однажды вечером Сергей пришёл домой неожиданно и застал Изадору в слезах над альбомом с её дорогими утраченными детьми. В припадке ярости он вырвал альбом из её рук и, прежде чем она успела остановить его, швырнул его в горящий камин. Изадора пыталась вытащить альбом из огня, но он со всей силой безумца держал её, издеваясь над её детьми. В конце концов она потеряла сознание и упала.
Кроткая и любящая женщина, прощавшая Есенину все его дикие выходки, не могла предать память о своих трагически погибших детях и укрепилась в мысли расстаться с человеком, способным на такое изуверство.
Был ещё один инцидент, не столь значительный для Дункан, но весьма неприглядный в моральном отношении.
Неожиданно Есенин исчез. Прождав три дня, Айседора решила ехать на юг. Заказали билеты в Кисловодск и стали собираться. Ирма, приёмная дочь Дункан, была удивлена, что у великой танцовщицы мало вещей.
– Да, у меня нет ничего, – ответила Дункан. – Все новые вещи, что я покупала в Нью-Йорке и Париже, исчезали вскоре после того, как я их покупала. Сначала я подумала, что это горничная. Затем однажды я случайно обнаружила, что новое чёрное платье от «Фортюн», которое доставили за несколько дней до того на улицу де ля Помп, оказалось в одном из новых чемоданов Есенина. Одно за другим всё мое бельё испарилось из ящиков комода. А уж до моих денег…
И она в отчаянии махнула рукой.
– Что ж, – посоветовала Ирма, – тогда стоит взять из его чемоданов то, что по праву принадлежит вам.
– О! – воскликнула Айседора. – Мы не должны этого делать. У него мания, что кто-нибудь прикоснётся к его чемоданам.
Но доброжелатели Дункан всё же уговорили её вскрыть самый большой чемодан. Там оказалось дорогое мыло, духи, бриллиантин, тюбики зубной пасты и мыльного крема, лезвия для безопасной бритвы… В другом чемодане были предметы мужского и женского туалета, приобретённые на долларовые счета.
И как на грех, при вскрытии очередного чемодана заявился его хозяин. Айседора бросилась к нему с распростёртыми объятиями:
– Сергей! Сергей! Где ты был? Изадоре грустно, грустно!
Есенин оттолкнул супругу и заорал диким голосом:
– Мои чемоданы! Кто совал свой нос в мои чемоданы? Я убью любого, кто тронет мои чемоданы! Мои чемоданы!
С трудом его уверили, что чемоданы просто хотели вынести из комнаты, решив что он уже не вернётся.
Есенин пришёл переодеться. Пока доставал из одного чемодана костюм, Дункан выхватила из него своё платье. Затем ещё что-то. Сергей Александрович не хотел отдавать присвоенные им вещи и кричал:
– Это моё! Это моей сестре. Ты мне его дала в Париже. Это моё!
– Нет! Нет! – возражала Айседора. – Это Ирме. Бедняжка Ирма: ни одного подарка из Парижа! Это подарок Ирме.
Отвоевав подарок приёмной дочери, Дункан ушла в свою комнату. В это время к Сергею Александровичу подошёл её импресарио Шнейдер, организовавший турне Айседоры, и сообщил о предстоящем отъезде:
– Куда? – нервно встрепенулся Есенин.
– В Кисловодск.
– Я хочу к ней.
– Идёмте.
Айседора сидела на полукруглом диване спиной к вошедшим. Есенин тихо подошёл сзади и, опёршись на полочку спинки дивана, наклонился к Дункан: