– Я тебя очень люблю, Изадора… очень люблю, – с хрипотцой прошептал он.
…Было решено, что Есенин поедет в Кисловодск через три дня, в которые он должен ночевать на Пречистенке.
В первый вечер после отъезда жены Есенин пришёл рано и был грустен: в доме всё напоминало Дункан. Разговаривал со Шнейдером: ругал своего издателя, сетовал на непорядки в лавке писателей, поделился планами по изданию журнала крестьянских писателей и поэтов. На следующий день прибежал в возбуждённом состоянии и объявил:
– Ехать не могу! Остаюсь в Москве! Такие больше дела! Меня вызвали в Кремль, дают деньги на издание журнала!
Он суматошно метался от ящиков стола к чемоданам:
– Такие больше дела! Изадоре я напишу. А как только налажу всё, приеду туда к вам!
Вечером Есенин не пришёл, а ночью ввалился с пьяной компанией, которая к утру исчезла, опустошив его чемоданы. На следующий день (было уже 17 августа) пришёл проститься со Шнейдером, уезжавшим в Кисловодск, и объявил Илье Ильичу:
– Жить здесь один не буду. Перееду обратно в Богословский.
И переехал. 29 августа писал Дункан:
«Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу.
Часто вспоминаю тебя со всей своей благодарностью к тебе. С Пречистенки я съехал сперва к Колобову, сейчас переезжаю на другую квартиру, которую покупаем вместе с Мариенгофом.
Дела мои блестящи. Очень многого не ожидал.
Был у Троцкого. Он отнёсся ко мне изумительно. Благодаря его помощи мне дают сейчас большие средства на издательство. Желаю успеха и здоровья и поменьше пить. Привет Ирме и Илье Ильичу.
Любящий С. Есенин» (6, 158).
Турне Дункан затягивалось, и она бомбардировала супруга письмами и телеграммами. Это нервировало Есенина, который уже любил Августу Миклашевскую и жил у Галины Бениславской. В конце концов, не выдержав душевного напряжения, он подготовил следующую телеграмму Айседоре: «Я говорил ещё в Париже, что в России я уйду. Ты меня очень озлобила. Люблю тебя, но жить с тобой не буду. Сейчас я женат[58] и счастлив. Тебе желаю того же».
Бениславская резонно заметила:
– Если кончать, то лучше не упоминать о любви.
Есенин сократил текст телеграммы: «Я люблю другую. Женат и счастлив».
Для Айседоры это был страшный удар, она не могла смириться с мыслью, что поэт мог променять её на свою «прислугу Бениславскую». Телеграмма была получена 13 октября, а 16-го Дункан была уже в Москве. Она хотела объясниться с любимым, но найти его не могла. Он явился сам – пьяный и крайне возбуждённый. В присутствии посторонних людей Есенин учинил такой скандал, что Шнейдер вынужден был выставить его за дверь. В письме, посланном вслед, Илья Ильич высказал всё, что думал о поведении Сергея Александровича и о его отношении к жене:
«Не думаешь ли ты, что это дурной вкус – устраивать крик в комнате Изадоры в присутствии других людей, что ты любишь другую женщину и ещё двух обрюхатил? Что подумают люди о тебе, услышав такой разговор? Единственная вина Изадоры заключается в том, что она была слишком добра к тебе. Ты же вёл себя как свинья. Сколько раз ты твердил мне, как сильно ты любишь Изадору, однако первое, что ты сделал, вернувшись в Москву, ты нанёс ей оскорбление, опубликовав стихотворение, адресованное другой женщине…
Ты повсюду кричишь, что Изадора упрятала тебя в сумасшедший дом. Я видел счёт, из которого явствует, что ты находился в первоклассном санатории. Ты ведь не думаешь, что в сумасшедшем доме тебе позволили бы уходить, когда тебе заблагорассудится? Это санаторий, который стоил Изадоре кучу денег, спас тебя от полиции и высылки из страны.
Ты на Пляс д’Опера ударил французского полицейского. Если бы не влияние и связи Изадоры, ты оказался бы в тюрьме на долгие месяцы. Изадора повсюду защищала тебя, я видел, какие замечательные статьи она писала в твою защиту. Ради тебя она лишилась своего американского паспорта, с какими жертвами и ужасными трудностями она вывозила тебя во Францию, Италию и Америку. А ты в своей собственной стране отплатил ей самым подлым образом. Я прекрасно знаю, что Изадора сделала для тебя, но я не вижу, что дала ей твоя так называемая „любовь“. Возвращаясь от тебя, я испытывал только стыд и ложь, а после вчерашнего скандала единственное, что я могу тебе сказать, так это что я не хочу тебя больше видеть».
Но великому поэту было плевать на мнение «какого-то импресарио» (и вчерашнего друга). «Порадел» этому Н. А. Клюев.
Приехав в конце октября в Москву, он подговорил собутыльников поэта и затащил Сергея Александровича к Дункан, надеясь чем-нибудь поживиться у богатой американки. Три дня и три ночи Есенина не было дома. Бениславская нашла его в кафе «Стойло Пегаса» и с трудом оторвала от пьяной компании. Сергей Александрович был явно не в себе. Позднее Галина Артуровна описала тогдашнюю ситуацию:
«Что с ним творилось, трудно сказать, но состояние было такое, точно он ждёт конца с минуты на минуту. Ему казалось, что всё погибло. Торопливо, дрожащими руками, вынимает из кармана какую-то рукопись:
– Вот, спрячьте. Я записал. Только не смотрите, это не мой, это сумасшедший почерк. Я сумасшедшим записывал. Боялся, не запишу – и пропало.
Посмотрел ещё раз на рукопись:
– Видите, ведь это же не мой почерк, совсем сумасшедший.
Я взглянула на рукопись и испугалась сама: почерк-то его, но видно, что писал совсем невменяемым. Сама не понимаю, но было что-то жуткое в этих по-есенински расставленных буквах, в каждой из которых было такое нечеловеческое напряжение и дикое мучение мечущегося человека, что даже мне, далёкой от таких мистических восприятий, почудилось, что смерть стояла рядом с его плечом, когда он записывал.
Спрятав поскорее рукопись, спросила, в чём дело, что с ним случилось. Трудно было понять что-либо из его панически бессвязного рассказа. Сразу же, как приехали к Дункан, его деликатно оставили наедине с ней. Сцены, уговоры и т. д. Всё время вино. И в конце концов Клюев заставил его курить гашиш.
– Этот подлец, я один только знаю, какой подлец, – Клюев дал мне гашиш. Вы думаете, Клюев не может отравить? Галя, вы ещё очень мало знаете, вы не знаете всего. О, он всё может. Он никого не любит, и ничто ему не дорого. Ему плохо, не удалось – и он никого не пожалеет. Только спасите, не пускайте меня туда.
Сам всё время дрожит и бледный как мел. Вдруг что-то вынимает из кармана, со страхом и опаской. Как будто сломанная папироска – мундштук от гильзы. Нагибается и на ухо, с отчаянием – всё, мол, кончено – говорит:
– Это Аксельрод дал, знаете – кокаин, я уж понюхал один раз, только ничего не почувствовал, не действует.
Я от ужаса крикнула:
– Сейчас же бросьте! Это ещё что такое!
И что есть силы ударила его по руке. А он растерянно, как мальчишка, понявший, что балует чем-то нехорошим и опасным, со страхом растопырил пальцы и уронил. Вид у него был такой: избавился, мол, от опасности.
Во время нашего разговора то один, то другой из ожидавших его, чтобы ехать к Дункан, прохаживался мимо нас. С. А. каждый раз хватал меня за руку с испуганным восклицанием:
– Тише, тише, молчите, – и глазами показывал, что нас слушают. Как затравленный зверь – кругом враги – не знает, в какую сторону броситься».
В конце концов Бениславская увела Сергея Александровича к себе, но это лишь на несколько дней оградило его от сомнительных «друзей», и к кокаину он пристрастился, а в ноябре ещё раз наведался к Дункан – пришёл за своим бюстом работы Конёнкова. Приёмная дочь Айседоры вспоминала:
– Бюст, который Конёнков гениально изваял из большого куска дерева, стоял наверху серванта со всякими побрякушками в углу гостиной. Когда Изадора отказалась отдать ему бюст и попросила его прийти к ней в другой раз, когда он сможет унести его, Есенин потащил в угол стул и на своих неустойчивых ногах влез на него. Он добрался до бюста дрожащими руками и схватил его, но тот оказался слишком тяжёл для него. Есенин пошатнулся и рухнул на пол вверх тормашками, прижимая к груди своё деревянное изображение. Молча поднялся на ноги и выбежал из комнаты.
Так Изадора в последний раз видела своего поэта и мужа Сергея Есенина.
Нет – не в последний. Они видели друг друга ещё раз. Это случилось в апреле 1924 года в Ленинграде. В это время там гастролировал Камерный театр. А. Я. Таиров, руководитель театра, пригласил на обед писателя Н. Н. Никитина, сказав, кстати, что на обеде будет Дункан. В свою очередь Николай Николаевич сообщил, что у него Есенин, и он придёт с ним.
Артисты Камерного театра остановились в гостинице «Англетер». Войдя в номер Таирова, Сергей Александрович ограничился общим поклоном и сел подальше от Айседоры. Никитин, никогда до этого не видевший Дункан, всё своё внимание сосредоточил на ней:
«Я смотрел на Дункан. Передо мной сидела пожилая женщина – образ осени. На Изадоре было тёмное, вишнёвого цвета, тяжёлое бархатное платье. Лёгкий длинный шарф окутывал её шею. Никаких драгоценностей. И в это же время мне она представлялась похожей на королеву Гертруду из „Гамлета“. Есенин рядом с ней выглядел мальчиком…»
Засмотревшись на Айседору, Никитин упустил момент, когда Есенин исчез, словно привидение. Таинственное исчезновение поэта удивило писателя и заставило поразмышлять:
«Неужели он приезжал лишь затем, чтобы хоть полчаса подышать воздухом с Изадорой?..
Быть может, нам кое-что подскажет отрывок из его лирики тех лет:
Чужие губы разнесли
Твоё тепло и трепет тела.
Как будто дождик моросит
С души, немного омертвелой.
Ну что ж! Я не боюсь его.
Иная радость мне открылась.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.
Быть может, и этот роман был одной из его ошибок. Быть может, он приезжал в „Англетер“, чтобы ещё раз проверить себя, что кроется под этой иной радостью, о которой он пишет… Во всяком случае, я верю в то, что эта глава из жизни Есенина совсем не так случайна и мелка, как многие об этом думали и ещё думают».