– Прожил с вами уже всю нашу жизнь. Написал последнее стихотворение.
И тихо прочитал его:
Вечер чёрные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?
Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда.
Может, завтра совсем по-другому
Я уйду, исцелённый навек,
Слушать песни дождей и черёмух,
Чем здоровый живёт человек.
Позабуду я мрачные силы,
Что терзали меня, губя.
Облик ласковый! Облик милый!
Лишь одну не забуду тебя.
Пусть я буду любить другую,
Но и с нею, с любимой, с другой,
Расскажу про тебя, дорогую,
Что когда-то я звал дорогой.
– Это было похоже на прощание, – прокомментировала смысл стихотворения Миклашевская.
Не прошло и трёх месяцев со дня знакомства Есенина с Ав-густой, уже – прощание с ней! Не слишком сильными были и чувства Миклашевской. При передаче ей стихотворения «Вечер чёрные брови насопил…» Сергей Александрович сказал, что ложится в больницу, и просил навестить его. Не пришла.
31 декабря, при встрече 1924 года, Августа была в гостях и познакомилась там с А. Дункан. И эта удивительная женщина, безжалостно оставленная поэтом, заявила ей:
– Есенин в больнице, вы должны носить ему фрукты и цветы!
Сама Айседора носила и не преминула уколоть Миклашевскую:
– Вся Европа знает, что Есенин был мой муж и вдруг – первый раз запел про любоф – вам, нет, это мне! Там есть плохой стихотворень: «Ты такая простая, как все…» – это вам!
Дункан по-прежнему любила поэта, по-прежнему страдала. Не хотела уходить из гостей, говоря:
– Я не хочу уходить, мне некуда уходить… У меня никого нет… Я одна…
…С декабря 1923 года до апреля 1924-го Есенин кочевал по больницам, потом ездил в Ленинград и в Константиново, а в сентябре уехал в Баку. Длительными поездками был насыщен и следующий год. Словом, встретилась Миклашевская со своим трубадуром только 3 октября 1925 года.
«Меня разбудили в восемь часов утра, – вспоминала Августа. – Пришёл Есенин. Он стоял бледный, похудевший.
– Сегодня день моего рождения. Вспомнил этот день прошлого года и пришёл к вам… поздравить… Меня посылают в Италию. Поедемте со мной. Я поеду, если вы поедете[61].
Вид у него был измученный, больной. Голос хриплый. Мы шли по улице, и у нас был нелепый вид. У него на затылке цилиндр, на одной руке – лайковая перчатка, и я – с непокрытой головой, в накинутом на халат пальто, в туфлях на босу ногу. Но он перехитрил меня. Довёл до цветочного магазина, купил огромную корзину хризантем и отвёз домой.
– Извините за шум. – И ушёл неизвестно куда».
За месяц до этой встречи в газете «Бакинский рабочий» было опубликовано следующее стихотворение Есенина:
Я помню, любимая, помню
Сиянье твоих волос.
Не радостно и не легко мне
Покинуть тебя привелось.
Я помню осенние ночи,
Берёзовый шорох теней,
Пусть дни тогда были короче,
Луна нам светила длинней.
Я помню, ты мне говорила:
«Пройдут голубые года,
И ты позабудешь, мой милый,
С другою меня навсегда».
Сегодня цветущая липа
Напомнила чувствам опять,
Как нежно тогда я сыпал
Цветы на кудрявую прядь.
И сердце, остыть не готовясь,
И грустно другую любя.
Как будто любимую повесть,
С другой вспоминает тебя.
С. А. Толстая говорила, что в рукописи стихотворения имелось посвящение: «Августе Леонидовне Миклашевской». Но 3 октября Есенин не упомянул ни о посвящении, ни о самом стихотворении. Почему? Не хотел бередить старые раны? Значит, его чувства к Августе, при всей их сумбурности и непостоянстве, были всё же не так мимолётны, не так преходящи, как казалось многим. И не прав А. Мариенгоф, утверждавший:
– Их любовь была чистой, поэтической, с букетами белых роз, с романтикой… придуманной ради новой лирической темы. В этом парадокс Есенина: выдуманная любовь, выдуманная биография, выдуманная жизнь. Могут спросить: почему? Ответ один: чтобы его стихи не были выдуманными. Всё, всё делалось ради стихов.
Многое, но не всё. Жизнь не придумаешь. Да и была она у Есенина настолько насыщенной, что придумывать её не было необходимости.
Было хорошо, было счастье
Галя моя жена. В эту же золотую осень 1923 года, когда Есенин ушёл от А. Дункан, «крыл» Наденьку Вольпин, заваливал стихами Августу Миклашевскую, обхаживал Риту Лившиц, он сошёлся с Г. А. Бениславской, которая помогла окончательно разорвать всякие отношения с Айседорой Дункан.
«Осенней ночью, – вспоминала Галина, – шли мы по Тверской к Александровскому вокзалу. Так как Сергей Александрович тянул в ночную чайную, разговор зашёл о его болезни. Это был период, когда Сергей Александрович был на краю, когда он иногда сам говорил, что теперь уже ничто не поможет, и когда он тут же просил помочь выкарабкаться из этого состояния и помочь кончить с Дункан. Говорил, что если я и Аня[62] его бросим, то тогда некому помочь и тогда будет конец».
Галя помогла и стала другом великому поэту, умело подавляя свои высокие чувства к нему. Есенин, получивший свободу, с благодарностью представлял Бениславскую друзьям:
– Вот, познакомьтесь, это большой человек.
Или:
– Она – настоящая.
– Сергей Александрович, – говорила Галина, – почувствовал в моём отношении к нему что-то такое, чего не было в отношении друзей, что для меня есть ценности выше моего собственного благополучия. Поразило его, что моё личное отношение к нему не мешало быть другом; первое я почти всегда умела спрятать, подчинить второму. И поверил мне совсем.
В конце сентября Есенин сошёлся с Галиной Артуровной и поселился у неё: Брюсовский (теперь Брюсов) переулок, дом № 2/14, корпус А (ныне 2/14, строение 4). В коммунальной квартире Бениславская занимала одну из комнат, взяв на себя все заботы о поэте: «нянька, секретарь, сожительница», как пишет Б. Грибанов в книге «Женщины, любившие Есенина».
Г. А. Бениславская
Галина влюбилась без оглядки и рассуждений. А поскольку она была частой посетительницей литературного кафе, то в конце концов познакомилась с поэтом. На какое-то время они даже сблизились, но всё испортило появление в Москве божественной Айседоры Дункан. И Бениславская поняла, что Есенин создан для неё: «Она, а не я предназначена ему, я для него – нечто случайное. Она роковая, неизбежная. Встретив её, он должен был всё, всё забыть, её обойти он не мог. И что бы мне ни говорили про старость, дряблость и прочее, я же знаю, что именно она, а не другая, должна была взять, именно взять его (его можно взять, но отдаться ему нельзя – он брать по-настоящему не умеет, он может лишь отдавать себя)».
Но к таким мыслям Галина Артуровна пришла не сразу, сначала были страдания. 31 января 1922 года она писала в своём дневнике:
«Книга юности закрыта
Вся, увы, уж прочтена.
И окончилась навеки
Ясной радости весна.
Да, уж закрылась, и закрылась ещё в том году, а я, непонятливая, сейчас это увидела! Знаю, все силы надо направить на то, чтобы не хотелось её читать опять и опять, снова и снова, но знаю: „Только раз ведь живём мы, только раз. Только раз светит юность, как месяц в родной губернии“. И не вернуть никакой ценой того, что было. А была светлая, радостная юность. Ведь всё ещё не кончено, ещё буду жить и, знаю, буду любить ещё и ещё, не один раз загорится кровь, но так, так я никого не буду любить, всем существом, ничего не оставив для себя, а всё отдавая. И никогда не пожалею, что так было, хотя чаще было больно, чем хорошо, но „радость – страдание – одно“, и всё же было хорошо, было счастье; за него я благодарна, хоть невольно и хочется повторить.
Да, март – август 1921 года – такое хорошее время. Если бы не Яна – не верила бы – сном бы всё показалось».
Весной они всё же встретились. И 8 апреля Бениславская с восторгом писала: «Так любить, так беззаветно и безудержно любить. Да разве это бывает? А ведь люблю, и не могу иначе; это сильнее меня, моей жизни. Если бы для него надо было умереть – не колеблясь, а если бы при этом знать, что он хотя бы ласково улыбнётся, узнав про меня, смерть стала бы радостью.
Вот сегодня – Боже мой, всего несколько минут, несколько задушевных, нет, даже не задушевных, а искренних фраз, несколько минут терпеливого внимания – и я уже ничего, никого, кроме него, не вижу. Я могу сама – первая – уйти, отойти, но я уже не уйду внутренне.
Вот часто как будто уляжется, стихнет, но, стоит поманить меня, и я по первому зову – тут. Смешно, обречённость какая-то. И подумать – я не своя, я во власти другой, не моей воли, даже не замечающей меня.
А как странно: весна в этом году такая, как с ним, – то вдруг совсем пересилит зиму, засверкает, загудит, затрепещет, то – зима по-настоящему расправит свои мохнатые крылья и крепко придушит весну – забываешь даже, что весна бывает, кажется, что всегда, всегда зима и нечего ждать, всегда так будет. И вдруг, неожиданно, опять засверкает. Так и с ним: неожиданно радость, как птичка, прилетит и тут же вспорхнёт – не гонись, не догнать всё равно, жди: быть может, вернётся…»
Вернулся. А куда было деваться? Умница Наденька Вольпин прямо сказала: на семейное счастье с ним не рассчитывает – не рождён для этого. А Миклашевская, которую он завалил стихами, была замужем. У Мариенгофа родился сын, за которым ухаживала его тёща. Человек остепенился, и Есенин понимал, что он будет лишним в семье друга. Тут он и вспомнил о Бениславской. Галина Артуровна с радостью и внутренним торжеством предоставила в полное распоряжение Есенина и себя, и своё скромное жилище. Ближайшему другу, Анатолию Мариенгофу, Сергей Александрович заявил: «Галя моя жена». На первых порах и сам поверил в такую возможность: