Ситуация в стране была настолько накалена, что еврейско-коммунистические правители поспешили издать декрет «О борьбе с антисемитизмом». По этому декрету в военное время расстреливали за одно слово «жид». А для Есенина, любившего крепкую русскую речь, оно было самым бранным и самым ходовым.
Игра в чистую дружбу. Сожительство с Г. Бениславской было для Есенина «браком» по расчёту. Галю он не любил и открыто пренебрегал ею. С первых дней жизни в Брюсовском переулке обманывал «жену», не приходил ночевать домой, отделываясь вот такими записочками:
«Галя, милая! Простите за всё неуклюжество. С. Есенин».
«Галя, милая! Заходил. К сожалению, не мог ждать. За вчерашнее обещание извиняюсь: дулся в карты, домой пришёл утром. В общем, скучно… Приду завтра».
К октябрю (то есть второму месяцу жизни в Брюсовском) относится следующий эпизод, происшедший в кафе «Стойло Пегаса». К столику, за которым сидела Н. Вольпин, подошёл приятель Есенина Иван Грузинов и обратился к ней:
– Надя, очень прошу вас, очень: уведите его к себе. Вот сейчас.
(За Грузиновым маячила фигура пьяного поэта.)
– Ко мне? – удивилась Вольпин. – Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?
– Поймите, – говорил Грузинов. – Тяжело ему с Галей! Она же…
– Знаю, любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу. Почему же ко мне? Со мною ему легче, что ли?
– Эх, – Вздохнул Грузинов, – сами себе не хотите счастья! Уведите его к себе и держите крепче. Не себя, так его пожалейте!
Н. Вольпин с сыном
Не пожалела. А ради чего, собственно? Она носит под сердцем его ребёнка, а он живёт с Бениславской, и она должна его принимать! Снисходить до самоуничижения Надя не хотела и не могла.
А вот Бениславская смогла. Писательница София Виноград-ская говорила о ней:
– С невиданной самоотверженностью посвятила она себя ему. В ней он нашёл редкое сочетание жены, любящего друга, родного человека, сестры, матери. Без устали, без упрёка, без ропота, забыв о себе, словно восполняя долг, несла она тяжкую ношу забот о Есенине, о всей его жизни – от печатания его стихов, раздобывания денег, забот о здоровье, больницах, охраны его от назойливых кабацких «друзей» до розысков его ночами в милиции.
По кабакам и другим злачным местам – добавим мы. Большие трудности для женщины возникали с доставкой мертвецки пьяного поэта домой, в Брюсовский. Вот её рассказ об одном из таких «путешествий» по ночной Москве.
«По дороге домой С. А. на извозчике заснул. В подъезд мы втащили вдвоём с извозчиком, но дальше он тащить не согласился. Я решила доставить его волоком до лифта. Дотащила, но С. А. проснулся, вскочил и упал, ударившись со всего размаху затылком о ступени. Во мне всё застыло от ужаса.
Я всегда панически боялась именно за его голову. И самое страшное видение в те ночи было: С. А. приносят домой с пробитой, окровавленной головой. Но голова, к счастью, оказалась целой. Наконец, открыв заранее лифт, дотащила его опять, и опять он проснулся и вскочил, чтобы бежать обратно. Но я ему показала на лифт:
– Идите, идите, это уборная.
С. А. качнулся и попал в лифт. Я захлопнула дверь, нажала кнопку. Когда „уборная“ поехала, С. А. моментально пришёл в себя.
– Что же это такое? – совершенно ошеломлённый, спросил он.
Но я, уже счастливая, что все опасности миновали, объяснила:
– Едем домой, теперь уже никуда не сбежите.
С. А. рассмеялся:
– Да, хорошо, очень хорошо то, что хорошо кончается».
В аналогичную ситуацию попала однажды другая «нянька» поэта – А. Р. Назарова, подруга Бениславской:
«У Якулова снова пьют. Зелик подбивает ехать к цыганам. Есенин представляет меня как друга самого близкого и лучшего, а через минуту – как жену. Кругом – недружелюбные и насмешливые взгляды. Плюю на всё и решаю: лопну, а не пущу к цыганам. С. А. допился до точки – лежит на диване и кроет всех матом, пытаясь ударить. Подхожу я:
– С. А., это я, Аня.
– Сядь около. Мы поедем домой.
А через минуту снова злой и ругается. Наконец собираемся домой. Все на ногах, а Есенин еле держится. С мансарды свела кой-как, помог мальчишка какой-то, а ещё вести с третьего этажа и до извозчика. Прошу помочь. Зелик смеётся и уходит, уводя остальных. Ганин предлагает оставить ночевать – я не хочу.
На извозчика нет денег. Стискивая зубы от бешенства – чуть не плача – говорю об этом. Якулов отдаёт последний миллиард. Кое-как одеваем С. А. и выходим. Совсем повис на мне и Ганине, который сам еле на ногах держится. Сил нет, а его приходится почти тащить. Наконец падает на площадке. Поднять не можем. Ганин ругает – зачем увела. Я говорю:
– Идите и спросите – можно оставить его?
Уходит. С. А. ухватился за ворот пальто и не выпускает. Я умоляю пустить, чтоб было удобнее поднять его. Что-то мычит, и всё. Возвращается Ганин. Жорж болен, ночует Кожебаткин, негде положить.
– Сволочи, а не друзья, – со злостью бурчу я под нос.
– Верно, предатели, я их знаю и не верю им, – вдруг, прищурившись, говорит С. А.
Наконец кое-как доходим до извозчика. Садимся. Есенин, положив голову на плечо, тут же засыпает. Приезжаем на Никитскую. Снова история – не узнаёт дома и не хочет сходить. Поднимаемся на лифте – входим в квартиру. С. А. – откуда прыть взялась! – обгоняет меня и летит в комнату, всё время радостно повторяя: „Дома! Дома!“»
Итожа свои муки и радости жизни с поэтом, Бениславская писала ему 6 апреля 1924 года:
«А о том, что Вы в один день разрушаете добытое борьбой, что от этого руки опускаются, что этим Вы заставляете опять сначала делать, обо всём этом Вы ни на минуту не задумываетесь. Я совершенно прямо говорю, что такую преданность, как во мне, именно бескорыстную преданность, Вы навряд ли найдёте. Зачем же Вы швыряетесь этим? Зачем не хотите сохранить меня? Я оказалась очень крепкой, на моём месте Катя и Рита давно свалились бы. Но всё же я держусь семь месяцев, продержусь ещё один-два месяца, а дальше просто „сдохну“. А я ещё могла бы пригодиться Вам, именно как друг.
Катя, она за Вас может горло перерезать Вашему врагу, и всё же я Вам, быть может, нужнее, чем даже она. Она себя ради Вас может забыть на минуту, а я о себе думаю, лишь чтобы не свалиться, чтобы не дойти до „точки“. А сейчас я уже почти дошла. Хожу через силу. Не плюйте же в колодезь, ещё пригодится. Покуда Вы не будете разрушать то, что с таким трудом удаётся налаживать, я выдержу.
Я нарочно это пишу и пишу, отбрасывая всякую скромность, о своём отношении к Вам. Поймите, постарайтесь понять и помогите мне, а не толкайте меня на худшее. Только это вовсе не значит просто уйти от меня, от этого мне лучше не будет, только хуже. Это значит, что Вы должны попробовать считаться с нами, и не только формально („это неудобно“), а по-настоящему, т. е. считаться не с правилами приличия, вежливости, а с душой других людей, тех, кем Вы по крайней мере дорожите».
«В сердце дома не построил». Перед тем как лечь на лечение, Есенин встретился на Воздвиженке, у входа в Госиздат, с Л. Н. Клейнбортом, своим бывшим наставником.
«Так ли в самом деле изменился, потому ли, что так его меняли меховая шуба и бобровая шапка, но узнал я его не сразу, – вспоминал позднее Лев Наумович. – И он поздоровался со мной официально. Что-то чужое было в лице, припудренном, как у актёра, в волосах, завитых у парикмахера. И лишь когда я подошёл к нему, печальная тревога сдавила мне сердце. Он был испит. Волосы редели. Во всей осанке было что-то больное…»
Впервые Клейнборт, литературный критик и публицист, встретился с Сергеем Есениным восемь лет назад, когда поэт перебрался из Москвы в Петербург. Тогдашнее впечатление было иным: «Синие глаза, в которых было больше блеска, чем тепла, улыбались. Черты лица совсем девичьи. В то время как волосы его были цвета ржи, брови у него были тёмные. Он весь дышал здоровьем».
Видя отчуждённость Есенина, Лев Наумович вошёл в издательство и стал подниматься по лестнице. Вдруг на его плечо легла чья-то рука, обернулся – Сергей.
– Эк вы гоните! – воскликнул Сергей.
Затем спросил адрес, по которому остановился Клейнборт, и обещал навестить его завтра вечером. Но на другой день они опять встретились на Воздвиженке:
«Я входил, он выходил из Госиздата. Но это был уже другой человек. Улыбаясь прежней улыбкой, он взял меня под руку и повёл вниз.
В забвенье канули года.
Вослед и вы ушли куда-то…
Цитировал он собственные стихи. Он был весь нараспашку, какой-то лёгкий. Я предложил ему позавтракать где-нибудь неподалёку. Он тотчас же согласился, повёл меня в ресторан.
В утренние часы в ресторане почти никого не было. Само заведение показалось чистым, даже нарядным для тех лет. Играл струнный оркестр. Поэт и критик сели у огромных окон, через которые на столики, цветы и лакеев во фраках лился зимний свет. Закурив, Есенин заговорил первым:
– Давно, давно я хотел с вами повидаться. Здорово изменился я? Здорово, Лев Максимович[65].
Клейнборту не хотелось огорчать Сергея, но тот всё прочёл в его взгляде.
– Ох, ох, – сказал он, – чувствую, весь мой домишко разнесётся, всё у меня прахом пойдет. А верно: прошли мои красные дни. И вдруг без перехода: «Теперь любовь моя не та…
Это была начальная строка стихов, в которых Есенин, обращаясь к Н. Клюеву, укорял его в том, что он
Сердце выпеснил избе,
Но в сердце дома не построил.
И тот, кого ты ждал в ночи,
Прошёл, как прежде, мимо крова.
О, друг, кому ж твои ключи
Ты золотил поющим словом?
В прозе Сергей Александрович как-то равнодушно и отстранённо сообщил о том, что его пути с Клюевым разошлись и что Николай теперь гроб. Нечто подобное рассказывал и Клюев о «Серёженьке»:
– Ведь он уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи. Зазорно вместе пройтись по улице!