еянием, я спросил:
– Сергей Александрович, что всё это означает и зачем такой маскарад?
Он улыбнулся рассеянной, немного озорной улыбкой, просто и наивно ответил:
– Хочу походить на Пушкина, лучшего поэта в мире, – и, расплатившись с извозчиком, прибавил: – Очень мне скучно».
На вопрос журнала «Книга о книгах» «Как вы воспринимаете Пушкина?» Сергей Александрович отвечал:
– Пушкин – самый любимый мой поэт. С каждым годом я воспринимаю его всё больше и больше как гения страны, в которой я живу. Даже его ошибки, как, например, характеристика Мазе-пы, мне приятны, потому что это есть общее осознание русской истории (5, 225).
Памятник А. С. Пушкину. Скульптор А. М. Опекушин
6 июня писатели, построившись в колонну, прошли от Дома Герцена (Тверская, 25) к памятнику Пушкина. Торжество открыл профессор П. Н. Сакулин. Он приветствовал великого поэта от имени благодарных потомков. Затем читали стихи, посвящённые Пушкину, современные поэты. Первому было предоставлено слово Есенину.
«Его ладная фигура, – вспоминал И. Рахило, – окаймлена зеленью венка. Обычно бледное лицо сейчас озарено румянцем волнения. И вероятно, от непривычной торжественности момента он слишком громко, завышенным, звенящим голосом начинает читать свои стихи, обращённые к Пушкину. Он читает их так, будто даёт клятву тому, чей могучий дар стал русской судьбой, кто, преодолев все жестокие превратности, остался „в бронзе выкованной славы“. Есенин читает, вытянув вперёд свои руки и будто дирижируя ими над головами собравшихся:
А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.
Как бы подчёркивая глубокий смысл своих слов, он покачивается из стороны в сторону, весь отдавшись проникновенности чтения.
Вечер полон красок и звуков, но нежная светлынь неба полетнему ещё долго не меркнет. Где-то на площади нетерпеливо позванивают остановленные трамваи, но они не могут заглушить напряжённого есенинского голоса, дающего поэтическую клятву великому Пушкину:
Но, обречённый на гоненье,
Ещё я долго буду петь…
Чтоб и моё степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть!»
Словесный портрет Есенина этого дня дал писатель М. В. Бабенков:
– В последние встречи мои с Есениным он выглядел необыкновенно приподнятым и возбуждённым. Таким он мне запомнился на пушкинских торжествах, когда, прочтя своё стихотворное обращение к великому поэту, стоял у самого подножия пушкинского памятника. Возбуждение ещё не покинуло его. Глаза лихорадочно блестели. Улыбнувшись мне своей прежней сияющей есенинской улыбкой, он сказал: «Камни души скинаю». С некоторых пор это выражение сделалось условным на нашем с ним языке. Стоял тихий весенний вечер. На площади Страстного монастыря продавали цветы.
Благостную картину пушкинских торжеств Есенин всё-таки подпортил. Вечером в Большом театре шло праздничное заседание, посвящённое великому поэту. В одной из лож театра находился уже подвыпивший почитатель гения и буянил. Его быстро утихомирили, но настроение ближайшему окружению он испортил. Вскоре после этого инцидента Есенин уехал в Ленинград. Вслед ему пошло письмо Бениславской, которую он своими запоями и скандалами довёл до крайности:
«Милый, хороший Сергей Александрович!
Хоть немного пожалейте Вы себя. Вы сейчас какой-то „ненастоящий“. Вы всё время отсутствуете. И не думайте, что это так должно быть. Вы весь ушли в себя, всё время переворачиваете свою душу, свои переживания, ощущения. Других людей Вы видите постольку, поскольку находите в них отзвук вот этому копанию в себе. Вы разучились вникать в мысли, Вашим мыслям несозвучные. Вы по жизни идёте рассеянно, никого и ничего не видя. С этим Вы не выберетесь из того состояния, в котором Вы сейчас. И если хотите выбраться, поработайте немного над собой.
Я сейчас на краю. Ещё немного, и я не выдержу этой борьбы с Вами и за Вас. Вы сами знаете, что Вам нельзя. Я это знаю не меньше Вас. Я на стену лезу, чтобы помочь Вам выбраться, а Вы? Захотелось пойти, встряхнуться, ну и наплевать на всё и на всех. Хожу через силу. Покуда Вы не будете разрушать то, что с таким трудом удаётся налаживать, я выдержу…»
Судьбоносный год (июль 1924 – июнь 1925)
«Москва кабацкая». По-видимому, стенания Галины Артуровны в какой-то мере подействовали. Во всяком случае, на полтора месяца Есенин затих и усиленно трудился. В. И. Эрлих, у которого Сергей Александрович жил, оставил нам дневниковую запись о режиме дня поэта:
«До двенадцати – работает, не вылезая из кабинета. В двенадцать одевается, берёт трость и выходит. Непременный маршрут: набережная, Летний сад, Марсово поле и по Екатерининскому каналу в Госиздат.
В Госиздате сидит у Ионова до трёх, до пяти.
Вечера разные: дома, в гостях.
Понедельник – денег нет. Вторник – денег нет. Среда – денег нет. Четверг – денег нет. И так вторую неделю.
Ежедневно, по очереди, выходим „стрелять“ на обед.
Есенин, весело выуживая из камина окурок:
– А знаешь? Я, кажется, молодею! Ей-богу, молодею!
И слегка растерянно:
– И пить не хочется».
Есенин ехал в Ленинград с целью поработать над задуманной поэмой, о чём сразу оповестил Эрлиха:
– Вот я поэму буду писать. Замеча-а-тельную поэму! Лучше «Пугачёва».
– Ого! А о чём?
– Как тебе сказать? «Песнь о великом походе» будет называться. Немного былины, немного песни, но главное не то! Гвоздь в том, что я из Петра большевика сделаю! Не веришь? Ей-богу сделаю (3, 588).
К концу июля поэма была написана. В ней поэт порицает Петра I и дворян за загубление жизни простых людей, в которых предсказывает им отмщение:
Но с того вот дня[68]
Да на двести лет
Дуракам-царям
Прямо счёту нет.
И все двести лет
Шёл подземный гуд:
«Мы придём, придём!
Мы возьмём свой труд.
Мы сгребём дворян
Да по плеши им,
На фонарных столбах
Перевешаем!»
Через двести лет,
В снеговой октябрь,
Затряслась Нева,
Подымая рябь.
Утром встал народ
И на бурю глядь:
На столбах висит
Сволочная знать.
Ай да славный люд!
Ай да Питер-град!
Работа-работой, но отшельничество не было в натуре Есенина. 13 июля он участвовал в прогулке в Петергоф морем. «Красная газета» писала об этом мероприятии, устроенном Союзом писателей:
«Было, конечно, и литературное утро, но не только литературное, а и музыкально-артистическое. И опять же, не только „утро“, но и вечер, был и закат солнца на море, даже лунная ночь… И танцы были на палубе, когда „великие писатели земли русской“, вроде Ал. Толстого, Вл. Пяста… Сергея Есенина… пошли кружиться в вихре вальса с „уважаемыми читателями“. Знаменитый Сергей Есенин „соблюл себя“ на сей раз, и потому его стихи имели огромный успех у публики… С обычной сочностью тоже превосходно прочел Ал. Толстой по корректуре свой ещё не напечатанный рассказ, заставив публику хохотать до слёз».
Поэт гулял по Ленинграду, был в Царском Селе, где сфотографировался на пьедестале памятника Пушкину рядом с его бронзовой статуей. Навестил Иванова-Разумника и Клюева. В компании ленинградских имажинистов забрёл в Фонтанный дом, в гости к Анне Ахматовой. Вели себя ленинградцы отвратно, хорошо, что скоро ушли.
«Есенин, – рассказывала Анна Андреевна, – оставшись один, стал вести себя гораздо тише, перестал хулиганить, а заговорил просто, по-человечески. В разговоре ругал власть, ругал всех и вся…»
Царское Село (город Пушкин). С. Есенин с ленинградскими имажинистами
Интересная картина получается: пришёл к большому поэту, к женщине, чтобы хулиганить? При этом понимал, что делает, раз после ухода соратников «заговорил по-человечески». То есть, будучи уже широко известным поэтом, Сергей Александрович не мог проявить своей воли и полностью зависел от богемной среды.
…В первой половине июля в Ленинграде вышла долгожданная книга Есенина «Москва кабацкая». Книга была издана тиражом в 3000 экземпляров. Весь тираж доставили в Москву. Продавалась она в магазине «Маяк», который принадлежал Обществу политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Находился он на Петровке, недалеко от Столешникова переулка. Сборник разошёлся менее чем за месяц.
Нездорового шума вокруг «кабацких» стихов было много, но нашлись и критики, которые поняли душу поэта. А. З. Лежнев писал: «„Москва кабацкая“ пользуется репутацией „страшной“, „жуткой“ книги. Здесь есть несомненное преувеличение. В этих „кабацких“ стихах, в сущности, очень мало кабацкого. За „страшным“ названием „Москва кабацкая“ скрываются многие лирические стихотворения, грустные и жалобные. В них совершенно отсутствует поэтизация разгула. Даже немногие действительно „кабацкие“ стихи переполнены возгласами отвращения и самоосуждения».
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники жёлтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином…
С Лежневым соглашался И. М. Машбиц-Веров: «Самое кабацтво Есенина какого-то лирического, нежного характера. Даже в самых „кабацких“ стихах Есенина, там, где он рисует себя „пропащим“, которому „не уйти назад“ и т. п. – даже там Есенин остаётся нежным лириком и постоянно вспоминает „низкий дом“, „старого пса“, „май мой синий, июнь голубой“. Такие стихи вряд ли опасны в смысле вредного эмоционального заражения. Они слишком безрадостны и вовсе не представляют разврат заманчивым».