«Вид у Есенина был совсем не московский: по дороге в Баку в вагоне у него украли верхнее платье, и он ходил в обтрёпанном с чужих плеч пальтишке. Ботинки были неуклюжие, длинные, нечищеные, может быть, тоже с чужих ног. Он уже не завивался и не пудрился.
Жил он у товарища Чагина, следившего за его лечением, но показался в те дни одиноким, заброшенным, случайным гостем, неведомо зачем и почему очутившимся в этом городе нефти, копоти и пыли. Мы расстались на набережной. Есенин рассеянно улыбался и мял в руках шляпу. Пальтишко распахнулось и неуклюже свисало, веки были воспалены. Он простудился, кашлял, говорил надсадным шёпотом и запахивал то и дело шею чёрным шарфом. Вся фигура его казалась обречённой и совсем ненужной здесь. Впервые я остро почувствовал, что жить ему недолго».
…Пребывание Сергея Александровича в доме П. И. Чагина не осталось без последствий. Пётр Иванович, истовый партиец, хотел приобщить Есенина к строительству индустриальной мощи страны, и это ему в какой-то мере удалось. Накануне отъезда из Баку Сергей Александрович опубликовал стихотворение «Неуютная жидкая лунность…», в котором провозгласил отход от старой, дедовской деревни:
Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил.
Мне теперь по душе иное.
И в чахоточном свете луны
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны.
…28 мая Есенин был уже в Москве. В Брюсовский не поехал, так как перед отъездом в Баку написал Бениславской записку следующего содержания: «Милая Галя! Вы мне близки как друг. Но я Вас нисколько не люблю как женщину» (6, 207). По свидетельству Кати, старшей сестры Есенина, он говорил это и раньше.
– Галя, Вы очень хорошая, Вы самый близкий, самый лучший друг мне, но я не люблю Вас как женщину. Вам надо было родиться мужчиной. У Вас мужской характер и мужское мышление.
Длинные ресницы Гали на минуту закрывали глаза, и потом, улыбнувшись, она говорила:
– Сергей Александрович, я не посягаю на Вашу свободу, и нечего Вам беспокоиться.
Самоотверженная женщина, решившая посвятить свою жизнь великому поэту, знала о многих скоропалительных «любовях» своего друга и особо не волновалась, уверенная в том, что он не отважится оставить её – нелюбимую, но любящую и радеющую о нём. Но, захваченный идеей сближения с внучкой самого Льва Толстого, Есенин решился. Он забрал часть своих чемоданов от Бениславской и перевёз их к В. Ф. Наседкину, жениху сестры.
Василий Фёдорович жил в меблированных комнатах Романова, на углу Малой Бронной и Тверского бульвара (Тверской бульвар, 7, комната 18). Единственное окно в узкой длинной комнате выходило во двор, обнесённый высокой каменной стеной. Солнце никогда не заглядывало в эту комнату, и даже короткое пребывание в ней наводило тоску. Меблировка была убогой: стол, кровать, два стула и диван с выскочившими пружинами. Этот диван был предоставлен Сергею Александровичу.
Но в следующую ночь Есенин ночевал уже у Толстой. 1 июня Сергей Александрович принёс ей четвёртый номер журнала «Красная новь». В нём была напечатана поэма «Анна Снегина». Сергей Александрович прочитал её будущей супруге. «Я сидела не шелохнувшись, – вспоминала Софья Андреевна. – Как он читал! А когда кончил, передавая журнал, сказал, улыбаясь:
– Это тебе за твоё терпение и за то, что ты хорошо слушала[75].
Я открыла журнал. На странице, где поэма кончалась, вверху рукой Есенина было написано: «Милой Соне. С. Есенин. 1 июня 25. Москва».
В июне вышло сразу два сборника Есенина: «Избранные стихи» и «Персидские мотивы». Последний он подарил Толстой с частушечным автографом: «Милая Соня, не дружись с Есениным. Любись с Серёжей. Ты его любишь, он тебя тоже».
На Троицу (7 июня) Есенин поехал в Константиново на свадьбу двоюродного брата, прихватив с собой Бениславскую, Сахарова и других друзей. Встречу его с родными описал в своих воспоминаниях Василий Болдовкин, брат П. И. Чагина:
«Сергей представляет всех нас своим односельчанам, даёт нам различные вымышленные имена. Меня он представляет как персидского посланника. Бакинского поэта Мурана – Мураловым (командующим войсками Московского военного округа). Смех, песни, довольные лица отца и матери, хлопочущих около гостей и неоднократно целующих и обнимающих Сергея.
– Дедушка, – кричит Сергей, – я ведь тебе написал письмо из Батума, читали тебе его?
– А как же, – шамкает с печи дед, – читали. Письмо-то письмом, хорошее письмо, а вот насчёт приезда ты не совсем продумал. Ты бы, Сергей, денег прислал на дорогу.
Благообразное лицо деда просияло хитренькой улыбкой, исчезнувшей в бороде.
– Да где уж, Сергунь, поехать, здесь с печи слезть мочи нет.
– Ну ты, дедушка, не обижайся, что я не додумался прислать тебе деньги. Ведь ты знаешь, я для тебя ничего не пожалею, ни денег, ничего.
– Сергунь, дай мне сорок копеек на баню, восемь лет не парился.
Сергей пошарил в свих карманах, но, увы, к сожалению, в них ничего не было, и он сконфуженно проговорил:
Ф. А. Титов, дед С. Есенина по матери
– Дедушка, нет при себе, боюсь, потеряю. Дедушка, ты про все эти мелочи забудь. Давай выпьем с тобой шампанского.
– Шампанского? Никогда не пил. Было время, пили много, когда деньжата водились, да всё больше „монопольку“, а то самогон. А к вину-то мы непривычны были.
В это время раздаётся треск выбитой пробки. Сергей наливает стакан и подаёт деду:
– Подожди, дед, я себе тоже налью. Ну, давай чокнемся за твоё здоровье.
Сергей быстро осушил стакан. Дед пьёт медленно, его руки трясутся, подавая порожний стакан Сергею.
– Да, хороша штука. Баре-то, видать, не дураки были, с такого-то вина и помирать не захочешь.
Его беззубый рот что-то медленно жевал. Сергей встал на табуретку, подтянулся к деду, обнял за голову и поцеловал его в лоб.
– Люблю тебя, дедушка.
– Да погоди, погоди, Сергунь. А что стоит это вино?
– Пять рублей за бутылку, дед. Вот как живём!
– Пять рублей? – Дед поперхнулся и медленно стал поворачиваться на печи.
– Сергунь, а ты всё ж на баню-то дай мне деньжат.
Сергей уже не слушает деда, ведёт живой разговор с гостями, шутит. Часть людей уже встали из-за стола, кое-кто уже ушёл гулять на деревню. Скоро хата опустела. Сергей лёг отдохнуть на кровать, стоящую у печки. Отец его сел около него. Началась мирная беседа отца и сына.
– Да посиди, отец, около меня, успеешь с дедом на печи отлежаться…»
Этой благостной картине противостоит свидетельство журналиста и издательского работника И. И. Старцева: «Летом 1925 года мы побывали с Сахаровым на родине Есенина, на свадьбе его двоюродного брата. Есенин был невменяем. Пил без просвета, ругался, лез в драку, безобразничал. Было невероятно тяжело на него смотреть. Успокоить не удавалось. Увещевания только пуще его раздражали. Я не вытерпел и уехал в Москву. В памяти осталось: крестьянская изба, Есенин, без пиджака, в растерзанной шёлковой рубахе, вдребезги пьяный, сидит на полу и поёт хриплым голосом заунывные деревенские песни. Голова повязана красным деревенским платком».
Больше всех досталось на этих сельских торжествах Г. А. Бениславской. В «Воспоминаниях о Есенине» она писала: «С. А. пил исступлённо и извёл всех. Самодурствовал, буянил, измучил окружающих и себя. У меня уже оборвались силы. Я уходила в старую избу хоть немного полежать, но за мной тотчас же прибегали: то С. А. зовёт, то с ним сладу нет. Как-то раз утром разбудил меня на рассвете, сам надел Катино платье, чулки и куда-то исчез. Я собиралась спать ещё, но его всё нет. Пришлось встать, пойти на поиски. Наконец на свадьбе нашла. С. А. там обнимает всех и плачет:
– Умру, умру я скоро. От чахотки умру.
И плачет-разливается. Все на него, разинув рот, дивуются:
– Сергунь, ты должен быть сильным. Ведь за тебя стыдно, как баба плачешь.
Вскочил плясать, да через минуту опять давай плакать.
Потом пошли с гармошкой по деревне. С. А. впереди всех, пляшет (вдруг окреп), а за ним девки, а позади парни с гармонистом. Красив он в этот момент был, как сказочный Пан. Вся его удаль вдруг проснулась. Несмотря на грязь и холод (а он был в Катиных чулках, сандалии спадали с ног, и мать на ходу то один, то другой сандалий подвязывала), ему никак нельзя было устоять на одном месте, хоть на одной ноге, да пляшет.
Потом пошёл к попу Клавдию (его товарищ детства) – навещать. Тот лежал, как говорили, при смерти. Пришёл, всех перетревожил, всех напугал своим заявлением: „умру, умру“. Наконец увели его оттуда.
„Пойдём, пойдём в кашинский сад, я тебе всё покажу“, – и в том же костюме, ряженый, понёсся в сад…»
Далее были: попытка искупаться в холодной воде Оки, лежание под дождём на голой земле, попытка поймать лошадь в табуне, ссора с родителями и другие выверты человека, потерявшего контроль над своими действиями. Свои впечатления о Есенине на свадьбе брата Бениславская выразила в следующих словах: «Первый раз в жизни видела его таким самодуром, ни с кем и ни с чем в жизни не считающимся, совершенно распоясавшимся».
Галина Артуровна даже не захотела возвращаться в Москву вместе с Сергеем Александровичем. А в столице её ждал «сюрприз»: «Вхожу в семь часов утра (в субботу, 13 июня) на Никитскую, со мной приехал его двоюродный брат Илья. Меня встречают искажённые лица Оли (наша прислуга) и Надежды Дмитриевны (соседка по квартире).
– В комнату можно? Сергей спит?
– Да.
В коридоре нет ни одного чемодана С. А. Открываю дверь: в комнате никого. Чистота и порядок. Постель прибрана. И вместе с тем какая-то опустошённость.
Оказывается, по рассказам Оли и Надежды Дмитриевны, приехали из Константинова какие-то странные, как заговорщики. День или два шушукались, замолкая при Оле. Донеслись до неё только слова Наседкина: